П. Люкимсон
Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид


Как ни странно это прозвучит, но нет ничего проще, чем написать исторический (или псевдоисторический) роман о царе Давиде. Да, художественный уровень этого романа будет зависеть от степени таланта автора, но все сюжетные перипетии и характеры героев вполне предсказуемы. Даже если писатель захочет продемонстрировать силу своего воображения и решит прибегнуть к жанру фэнтези, все равно вольно или невольно он останется привязанным к Библии – Книге Книг, влекущей всё новых читателей, независимо от того, верят они в Бога или нет.

В сущности, рассказываемая Библией история жизни царя Давида и представляет собой такой роман, причем написанный рукой гениального мастера или группы соавторов. Если бы это было иначе, если бы Библия несла в себе только религиознофилософские идеи и некие исторические сведения, не захватывая при этом сердец читателей, она никогда не сыграла бы такой огромной роли в истории человечества.

Так что с романом о царе Давиде все более или менее ясно…

Совсем иное дело попытаться создать хотя бы отчасти научную биографию царя Давида – великого воина и государственного деятеля, а также, вне сомнения, самого популярного поэта всех времен и народов, ибо трудно найти язык, на который не были бы переведены написанные им псалмы [1].

Прежде всего, автор такой биографии неминуемо сталкивается с научной школой, утверждающей, что, подобно Аврааму, Исааку, Иакову, Моисею и Иисусу Навину, первые цари Израиля Саул, Давид и Соломон «родились на страницах Библии», то есть являются вымышленными, сказочными персонажами.

Надо сказать, что историков, придерживающихся версии, что этих царей никогда не существовало, сегодня немного. Куда меньше, чем, скажем, тех, кто высказывает подобную точку зрения по отношению к еврейским праотцам и пророку Моисею. Но они есть, в их суждениях имеется своя логика, и нельзя взять и просто проигнорировать их аргументы.

Главным доводом в пользу своей точки зрения сторонники этой школы долгое время приводили тот факт, что, кроме самой Библии, никаких других письменных источников и археологических памятников, подтверждающих реальность существования царей Саула, Давида и Соломона, нет. В 1994 году первый такой памятник вроде бы появился – это стела из Тель-Дана, на которой высечено утверждение арамейского правителя, что он «…уничтожил семьдесят царей, которые снарядили против него тысячи колесниц и тысячи всадников. И… убил царя Израиля Иорама, сына Ахавы, и царя из дома Давидова Ахизияху, сына Иорамы».

На этом, как отмечает американский исследователь Эрик Кляйн, все и заканчивается. Больше никаких записей и свидетельств с упоминаниями о Давиде или Соломоне нет. Все сохранившиеся постройки, связанные, по мнению археологов, с царем Давидом, датируются не X веком до н. э., а IX или даже VIII. Профессор Кляйн по этому поводу отмечает, что многие археологи, работающие сегодня в Израиле, нередко датируют свои находки, сверяясь с отрывками из Библии, в чем глубоко не правы. Ведь цель библейской археологии, справедливо пишет он далее, не в том, чтобы доказывать или опровергать содержание Библии, а в изучении подлинной культуры Святой земли и ее реальной истории [2].

Но в том-то и дело, что никаких артефактов, ставящих под сомнение историческую достоверность основных событий, описываемых в Библии, тоже до сих пор не найдено. Зато всё новые и новые находки подтверждают аутентичность ее текстов и правдивость изложенных в ней событий. Как читатель увидит далее, эти же находки подтверждают и историческую реальность фигуры царя Давида. А что касается эпохи, в которую он жил, то это, как говорится, отдельный вопрос, в котором нам еще предстоит разобраться.

Ну и, безусловно, довод, что, если нет вещественных доказательств, то Библии доверять нельзя, демонстрирует лишь предвзятость тех, кто его выдвигает. Так можно дорассуждаться и до того, что если у нас на руках нет никаких артефактов, подтверждающих те или иные события, изложенные в средневековых хрониках или русских летописях, то этих событий никогда и не было и все они от начала до конца придуманы. А если завтра такие артефакты найдутся, то станем заявлять, что они ничего не значат, так как ранее было убедительно доказано, что этих событий не было. Двигаясь в таком направлении, мы очень быстро окажемся в числе приверженцев псевдоученых вроде Фоменко и Носовского. Но, повторим, исследователи, отрицающие историчность фигуры царя Давида, уже давно находятся в «подавляющем меньшинстве».

С начала XX века трудно найти серьезный учебник или монографию по истории древнего Ближнего Востока, не содержащих хотя бы одной небольшой главы, рассказывающей о царях Давиде и Сауле и как ими создавалось первое Еврейское государство. Обычно в этих трудах признается роль Давида как царя, объединившего разрозненные еврейские племена, завоевавшего Иерусалим и превратившего его в политическую и религиозную столицу государства, а также расширившего размеры своей поначалу очень небольшой державы за счет завоевательных войн против соседних народов.

Но ведь этим значение личности и наследия Давида, его влияния на судьбу своего народа и всего человечества не исчерпывается! Не только его военные победы и государственная мудрость и даже не только написанные им гениальные поэтические гимны, но и частная жизнь царя Давида давно стала достоянием истории. И жизнь эта так богата событиями, так насыщенна, что, безусловно, заслуживает отдельного рассказа и пристального изучения.

Более того, жизненный путь царя Давида предстает намного более сложным и драматичным при знакомстве с мидрашами (устными еврейскими преданиями, призванными уточнить и дополнить те или иные страницы Книги Книг), с комментариями Священного Писания, данными различными авторами, и трудами историков и теологов, посвященными царю Давиду.

Эта книга представляет собой попытку воссоздать биографию великого царя и псалмопевца, впервые сведя эти источники вместе и подвергнув их критическому анализу. Как следствие, даже хорошо знакомому с Библией читателю предстоит по прочтении несколько иначе взглянуть и на известные события, и на личность царя Давида и, смею надеяться, открыть для себя много нового. В том числе и не самого лицеприятного для заглавного героя. Однако автор убежден, что все написанное не только не умаляет, но и ярче подчеркивает подлинное величие Давида, гигантский масштаб его гения и незаурядность крайне противоречивой, а потому необычайно интересной фигуры.

В ходе работы над книгой перед автором встал целый рад чисто «технических» вопросов. И первый заключался в том, как… титуловать Давида, да и всех остальных еврейских монархов.

Как известно, русская переводческая традиция издревле переводила ивритское слово «мелех» как «царь», и все израильские самодержцы не только в Библии, но и в научных текстах называются в силу этой традиции «царями». Однако на английский язык слово «мелех» всегда переводилось как «king» – «король», и в 90-х годах XX века в основном среди русскоязычных авторов, работающих за пределами России, стало принятым использовать именно это слово, то есть называть Саула, Давида, Соломона и всех прочих «королями».

«Слово „царь“ пришло в русский язык с латынью, с именем императора Юлия Цезаря. Царями именовались, прежде всего, монархи, правители державы – самодержцы… За что была оказана первыми переводчиками Библии такая честь Шаулу и Давиду – не знаю, но термин этот явно не подходит к небольшому государству Шаула, Давида, Шломо…

Поэтому я предпочел слова „король“, „королевство“, оставив „царство“ для Святой земли, но не для смертных ее правителей: Царство Божье. Да ведь и на современном Ближнем Востоке нет царств, нет царей, а есть короли – саудовский, иорданский, король Марокко – так они и называются в газетах» [3], – объяснял инициатор этого новшества Давид Малкин.

Ну что ж, формально он, безусловно, прав. «Царь» – это от латинского «цезарь», «кесарь», то есть император, а масштабы еврейского государства на империю никогда не тянули – разве что на королевство, да и то маленькое. И все же, подумав, автор решил придерживаться устоявшихся в русском языке правил, ибо традиционное восприятие в итоге всегда оказывается сильнее самой железной логики. К тому же, если разобраться, слово «мелех» на иврите на самом деле означает «властитель», «правитель», «владыка». Именно в этом контексте оно употребляется по отношению к Богу: Он – «Мелех а-олям», то есть Владыка, Царь Вселенной, при этом никому из владеющих русским языком не придет в голову назвать Всевышнего «королем Вселенной». Поэтому Саул, Давид и Соломон именуются в этой книге царями, а древнее Еврейское государство именно царством, а не королевством.

Большие трудности возникли также с именами действующих героев, географическими названиями и т. д. Дело в том, что в силу фонетических различий иврита и русского языка, а также из-за того, что буквы «каф», «пэй» и «шин» в иврите обозначают сразу два звука, то и звучание имен собственных при переводе зачастую не совпадает: Шаул превращается в Саула, Шломо – в Соломона, Шмуэль – в Самуила, пелиштим (пилиштимляне) – сначала в филистимлян, а затем и вообще в палестинцев и т. д. Эти несовпадения усилились существованием в дореформенном русском алфавите буквы «фита», обозначавшей промежуточный звук между «т» и «ф». В результате в принципе хорошо знакомые и используемые русским читателем в обиходе ивритские имена Тамар (Тамара), Натан, Йонатан и другие в синодальном переводе стали читаться, как Фамарь, Нафан, Ионафан…

Автор книги дает имена героев и географические названия в той транскрипции, в какой они приведены в синодальном переводе, однако при первом упоминании в скобках приводится их оригинальное звучание.

И все же наибольшую сложность представлял вопрос, какой именно перевод Библии на русский язык цитировать в тексте. Конечно, заманчиво было бы воспользоваться знакомым читателю синодальным переводом, но, к сожалению, это оказалось невозможным. Во-первых, потому что в нем, увы, есть неточности. Во-вторых, в книге порой цитируются немецкие и английские источники, а перевод Библии на английский язык, выполненный с латинской «Вульгаты», в отличие от синодального, сделанного с греческой «Септуагинты», в точности повторяет структуру еврейской канонической Библии – «Танаха», который у христиан принято называть Ветхим Заветом.

Поэтому в итоге автор решил пользоваться считающимся более точным переводом Давида Йосифона, в котором, помимо прочего, лучше передается фонетика оригинала. Однако и перевод Йосифона, как увидит читатель, иногда грешит несоответствиями, и в отдельных случаях автору приходится давать в книге собственный подстрочный перевод библейского текста. Впрочем, язык «Танаха» при всей его внешней простоте так лаконичен и одновременно многозначен, что сделать его адекватный, передающий все оттенки смысла перевод на другой язык практически невозможно.

Но в связи с использованием перевода Йосифона неминуемо возникла проблема ссылок на цитаты. Как уже было сказано, авторы синодального перевода Ветхого Завета несколько изменили порядок и оригинальные названия его книг. Основные сведения о жизни и деятельности Давида содержатся в четырех книгах «Танаха»: в «Первой книге Самуила» и «Второй книге Самуила» (две книги «Шмуэль»), в «Первой книге Царей» («Мелахим») и в первой из двух книг «Диврей ха-ямим», что буквально означает «Слова дней», а обычно переводится как «Деяния дней», «Летопись дней», «Книга Хроник», либо «Хроникон». В «Септуагинте» и, соответственно, в православном христианском каноне Ветхого Завета, «Книге Хроник», дано название «Паралипоменон» (по-гречески – «пропущенное», очевидно, переводчики «Септуагинты» рассматривали ее как дополнение к остальным библейским книгам). Название «Паралипоменон» принято и в «Вульгате». В большинстве переводов Библии на новые языки получило распространение и употребляется название «Хроникон». Им и решил воспользоваться автор в этой книге.

Ссылки на «Первую книгу Самуила» и «Вторую книгу Самуила» имеют авторское обозначение «I Сам.» и «И Сам.» – и далее, как принято, указаны пронумерованные главы и строки. Цитаты из «Первой книги Царей» отмечены как «I Цар.», а из первой книги «Хроникона» – «I Хрон.». При этом следует помнить, что выбранные сокращения не соответствуют сложившейся в русском языке традиции цитирования Библии, так как двум книгам Самуила в «Танахе» соответствуют Первая и Вторая книги Царств в Ветхом Завете в синодальном переводе, а «Первой книге Царей» – Третья книга Царств.

Наконец, последнюю проблему представляло цитирование псалмов Давида, большинство из которых были написаны в связи с конкретными событиями его жизни. Автор признается, что был соблазн использовать поэтические переводы этих псалмов, выполненные различными русскими или еврейскими поэтами. Однако в итоге он пришел к выводу, что ни один из этих переводов, увы, не отражает всей глубины и мощи оригинальных текстов. Отказался он – вновь из-за множества неточностей – и от цитирования Псалтыри в синодальном переводе, и от перевода «Псалмов» Д. Йосифона. В итоге все псалмы в книге приводятся в переводе Александра Каца [4]. Их текст близок к подстрочнику, достаточно точен, но, увы, в нем нередко утрачивается исходная поэтичность псалмов. Так как нумерация и разбивка «Псалмов» в оригинале и в синодальном переводе несколько отличаются друг от друга, то в книге приводится порядковый номер псалма в оригинале, а рядом, в квадратных скобках, – его номер в синодальном переводе Псалтыри.

Вот, пожалуй, и все о «технических» трудностях. Сейчас вам предстоит встреча с удивительной, прекрасной, горькой и все еще остающейся во многом загадочной судьбой царя Давида, прямым потомком которого, если верить еврейским и христианским источникам, будет мессия – спаситель и избавитель человечества. Что касается Корана, то его автор цитирует по переводу академика Игнатия Крачковского [5].


П. Люкимсон - Царь Давид


История рождения великих царей Древнего мира обычно представляет собой красивую, хотя и не вызывающую особого доверия легенду. Чтобы убедиться в этом, достаточно пролистать страницы древних эпосов и сказаний, а также сочинения Геродота или Плутарха. Но если это верно по отношению к царям древних Месопотамии, Греции и Рима, то вроде бы должно быть тем более верно по отношению к Давиду – основателю династии, с которой иудаизм и христианство связывают не только прошлое, но и будущее человечества.

Вместе с тем история рождения будущего великого монарха, полководца и поэта в том виде, в каком она рассказывается в еврейских источниках, начисто лишена каких-либо фантастических подробностей. Что, впрочем, объяснимо – само монотеистическое мировоззрение, на котором базируется иудаизм, не оставляет места для возникновения столь распространенного у народов древности мифа о зачатии будущего царя от какого-либо бога или другого высшего существа. Однако отсутствие такого мифа отнюдь не означает, что в истории появления на свет Давида нет никаких загадок. Напротив – загадок и тайн здесь более чем достаточно.

Начнем с того, что многие библеисты и историки обращают внимание на то, что авторы «Первой книги Самуила», вопреки сложившейся в древнееврейской литературе традиции, словно намеренно уходят от изложения подробной родословной Давида.

В отношении царя Саула (в оригинальном произношении – Шауля) эта традиция соблюдена: «И был некто из вениамитян, имя его Киш, сын Авиела, сына Церора, сына Бехорота, сына Афиаха, сына одного Вениаминянина, муж доблестный. А у него был сын, имя его Шаул, молодой и красивый…» (I Сам. 9:1-2). Здесь, как видим, вся родословная Саула перед нами как на ладони – от его отца, Киша, и до основоположника колена, сына праотца Иакова, Вениамина.

Однако когда заходит речь о Давиде, правила игры почему-то меняются. С одной стороны, вот как Бог дает пророку Самуилу (Шмуэлю) указание помазать Давида на царство после того, как Он решил, что Саул и его потомки не подходят для этой роли:

«И сказал Господь Шмуэлю: доколе будешь ты скорбеть о Шауле? Я же признал его недостойным царствовать над Израилем. Наполни рог твой елеем и ступай – пошлю Я тебя к Ишаю Бейт-Лехемскому, ибо между сыновьями его усмотрел Я Себе царя…» (I Сам. 16:1).

Из самой краткости этого указания следует, что Иессей (Ишай) из Вифлеема (в оригинальном произношении – Бейт-Лехема) – человек достаточно знатный и известный в народе, так что Богу достаточно лишь назвать его имя, и Самуил уже знает, к кому именно ему следует идти.

Но вот дальше описывается на первый взгляд более чем странная сцена помазания Давида в будущие цари Израиля:

«И сделал Шмуэль то, что сказал Господь, и пришел в Бейт-Лехем; и поспешили к нему старейшины города, и сказали: мир приходу твоему! И сказал он: мир! Пришел я принести жертву Господу; приготовьтесь и приходите со мной на жертвоприношение. И подготовил он Ишая и сыновей его, и пригласил их на жертвоприношение. И было, когда они пришли, увидел он Элиава и сказал: верно, этот пред Господом помазанник Его. Но Господь сказал Шмуэлю: не смотри на вид его и на высокий рост его, ибо Я отверг его: ведь суть не в том, что видит человек, ибо человек видит глазами, а Господь видит то, что в сердце. И позвал Ишай Авинадава, и провел его пред Шмуэлем, и сказал тот: и этого не избрал Господь. И провел пред ним Ишай Шамму, и сказал тот: и этого не избрал Господь. И провел Ишай семерых сыновей своих перед Шмуэлем, но Шмуэль сказал Ишаю: не избрал этих Господь. И сказал Шмуэль Ишаю: нет больше отроков? И сказал тот: еще остался меньший, вот он пасет овец. И сказал Шмуэль Ишаю: пошли за ним и приведи его сюда, ибо мы не сядем за трапезу, пока он не придет сюда. И послал тот, и привели его. А он был румяный, с красивыми глазами и миловидный. И сказал Господь: встань, помажь его, ибо это он. И взял Шмуэль рог с елеем, и помазал его среди братьев его, и снисходил дух Господень на Давида с того дня и позже. И встал Шмуэль, и пошел в Раму…» (I Сам. 16:1-14).

Мы еще вернемся к этой сцене, расцвеченной устными еврейскими преданиями и детально проанализированной комментаторами Писания и библеистами. Однако даже при первом, поверхностном ее прочтении читателю не может не броситься в глаза, что, во-первых, авторы по окончании сцены помазания не останавливаются, чтобы перечислить всех предков Давида от праотца Авраама до Ишая-Иессея, а во-вторых, сам Иессей явно не числит своего младшего сына любимым и как будто стесняется его. Для того чтобы объяснить такое поведение отца будущего величайшего царя еврейского народа, следует обратиться к истокам его родословной в том виде, в каком ее рассказывают и письменные источники, и народные предания…

Талмуд рассказывает поэтическую легенду, связывающую историю рождения Давида с первым человеком Адамом. Когда Адам и Ева поели плодов с древа познания Добра и Зла, они, согласно библейскому рассказу, стали смертны, но Всевышний определил продолжительность их жизни в одну тысячу лет. Однако прежде чем изгнать их из рая, Бог провел перед мысленным взором Адама души всех его потомков, которым предстояло родиться на протяжении истории человечества. Неожиданно среди этих душ Адам заметил одну, сиявшую ослепительно ярким светом, но погасшую, едва успев загореться.

– Владыка мира! – воскликнул Адам. – Скажи, что это была за душа?

– О, это и впрямь великая душа, которая будет спущена на землю из самых Высших миров, однако ей дано будет побыть в материальном мире только три часа – спустя это время после своего рождения ребенок, в тело которого будет она послана, умрет.

– Владыка мира! – спросил Адам. – Могу ли я делать подарки и распоряжаться своей жизнью так, как считаю нужным?

– Можешь! – ответил Бог.

– Тогда я хотел бы подарить семьдесят лет из отпущенной мне жизни этому ребенку, чтобы он смог осветить землю своим светом! – произнес Адам.

– Да будет так! – откликнулся Господь.

Именно поэтому, продолжает Талмуд, Адам прожил не 1000, а «всего» 930 лет, а Давид – ровно 70 лет. Мидраш добавляет к этому рассказу, что, когда Адаму исполнилось 929 лет, он пожалел о сделанном им подарке (ибо человек жаден до жизни!) и заявил Господу, что хочет отказаться от своего дара и прожить еще 70 лет, однако Бог ответил, что это невозможно. На самом деле, поясняет мидраш, Всевышний, конечно, предвидел, что Адам отдаст 70 лет своей жизни Давиду, и сама эта затея с «подарком» была нужна Ему, чтобы до времени скрыть от Сатаны, когда именно Он приведет в мир человека, от которого произойдет мессия.

Последователи тайного еврейского мистического учения – каббалы – утверждают, в свою очередь, что 70 лет жизни подарили царю Давиду праотцы еврейского народа – Авраам, Иаков и Иосиф. При этом они исходят из принятого в иудаизме утверждения, что обычно каждый мужчина проживает столько же, сколько его отец.

Авраам, говорится в каббалистической книге «Ор ха-хама» («Свет Солнца»), исходя из этого, должен был прожить 180 лет, но прожил «только» 175 – пять лет своей жизни он «подарил» Давиду. Исаак решил Давиду ничего не дарить, а вот Иаков вместо «положенных» ему 175 лет прожил 147 – и «подарил» Давиду 28 лет. Наконец, Иосиф должен был прожить, как его отец Иаков, 147 лет, но прожил 110, «подарив» Давиду еще 37 лет. Пять, 28 и 37 составляют вместе те 70 лет, которые были отпущены свыше будущему второму царю Израиля.

Само родословное древо Давида берет свое начало от отца праотца Авраама Фарры (Тераха), дальше по отцовской линии идет к трем праотцам еврейского народа Аврааму, Исааку и Иакову, от Иакова – к его четвертому сыну Иуде (Иегуде). После того как первые три сына Иуды умерли, его невестка Фамарь (Тамар), притворившись блудницей, соблазнила свекра и родила ему с помощью этого обмана двух сыновей – Фареса (Переца) и Зару (Зераха). Далее первая книга «Хроникона», написанная много позже «Книг Самуила» и являющаяся чем-то вроде попытки историографии еврейских царей, приводит тщательно выверенную, официальную родословную царя Давида от сына Иуды Переца: «Сыновья Переца: Хецрон и Хамул… И сыновья Хецрона, которые родились у него: Иерахмиэль, и Рам, и Келувай. А Рам родил Аминадава, а Аминадав родил Нахшона, князя сыновей Иуды. А Нахшон родил Салму, и Салма родил Боаза. И Боаз родил Оведа, а Овед родил Ишая. И Ишай родил первенца своего Элиава и второго Авинадава, и третьего – Шиму, четвертого – Нетанэля, пятого Радайа, шестого – Оцама, седьмого – Давида…» (I Хрон. 2:5-13).

Здесь мы сталкиваемся с явным противоречием – в «Первой книге Самуила» Давид назван восьмым сыном, а в «Хрониконе» – седьмым. Но это далеко не единственное противоречие.

Прямое происхождение от Иуды, который, будучи четвертым сыном Иакова, стал предводителем всех своих братьев, а также от судьи Боаза делало род Давида аристократическим и давало ему определенное право на власть. Но тут выясняется, что в жилах Давида текла, если рассуждать с чисто генетической точки зрения, отнюдь не только еврейская кровь. В случае с его дедом Овидом (Оведом) его родословная делает как бы скачок в сторону, и в ней появляется «моавитянка Руфь» (Рут).

Как рассказывается, в Книге Руфи («Свиток Рут»), когда в Иудее начался голод, зажиточный житель Вифлеема Елимелех (Элимелех) вместе со своей женой Ноеминь (Наоми) и сыновьями Махлоном и Хилеоном (Килоном) перебрался в соседний Моав – страну, населенную родственными евреям моавитянами, потомками племянника Авраама, Лота. В Моаве сыновья Елимелеха женились на дочерях местного царя – Руфи и Орфе (Орпе). Затем Елимелех умер, а спустя еще десять лет скончались и оба его сына. Тогда вдова Елимелеха Ноеминь решила вернуться на родину, в Иудею. Орфа и Руфь захотели последовать за ней, но Ноеминь стала уговаривать их остаться. В итоге Орфа послушалась совета бывшей свекрови, осталась на родине и вышла замуж за филистимлянина. Руфь же заявила, что последует повсюду за свекровью:

«Но сказала Рут: не проси меня покинуть тебя и уйти от тебя обратно, потому что, куда ты пойдешь – пойду и я, где ты заночуешь, там заночую и я. Твой народ – это мой народ, и твой Бог – мой Бог» (Руф. 1:16).

Таким образом, Руфь объявила о своем желании присоединиться к еврейскому народу и, произнеся слова «твой Бог – мой Бог», по сути, совершила церемонию гиюра – перехода в еврейство. Больше она со своей сестрой Орфой не встречалась. Но спустя много десятилетий ее правнуку Давиду предстояло встретиться со своим дальним родственником – правнуком Орфы, филистимским богатырем Голиафом (Гольятом) – на поле боя.

В Иудее после многих лишений Руфь выходит по совету Ноемини замуж за судью Вооза (Боаза), и от этого брака рождается Овид – отец Иессея (Ишая) и дед царя Давида.

Так причудливо переплетаются два родословных древа, берущих свое начало от Фарры, – древо Нахора, отца Лота, и древо брата Нахора Авраама – праотца еврейского и арабского народов.

Но вот дальше и начинается самое интересное. Мидраш повествует, что отец Давида Иессей женился на Ницевет, дочери Адриэла, и прижил с ней шестерых сыновей, когда его вдруг одолели сомнения в том, является ли он, будучи внуком моавитянки Руфи, «настоящим евреем»? Да, Руфь перешла в иудаизм, но был ли этот переход законным? Ведь Пятикнижие Моисеево гласит: «Не может войти моавитянин и аммонитянин в общество Господне; и десятому их поколению нельзя войти в общество Господне вовеки» (Втор. 23:4-5).

Иессей понял эти слова как запрет на обращение в иудаизм всех моавитян и аммонитян и на вступление с ними в брак. Но если он не был евреем, то не имел права вступления в брак с еврейкой. Поэтому Иессей, продолжает мидраш, «отдалился» от жены и не жил с ней в течение трех лет.

Вместе с тем он все еще оставался мужчиной в самом расцвете сил, и ему нужна была женщина. Да, он, по его собственному толкованию Закона Моисеева, не имел права жениться на еврейке, но у него было право завести наложницу или рабыню-нееврейку, что он и сделал. Однако Ницевет продолжала тосковать по мужу и договорилась с наложницей, что та разрешит ей на одну ночь подменить ее. И вот однажды ночью в полной темноте наложница вышла из комнаты Иессея, вместо нее вошла Ницевет и затем, опять-таки в кромешной темноте, вышла от мужа.

В эту ночь и был зачат Давид, день рождения которого пришелся, согласно традиции, на Шавуот [6] – праздник дарования Торы на горе Синай, обычно падающий на конец мая – начало июня. Разумеется, раввинистические авторитеты видят в этом совпадении высокую символику, демонстрирующую неразрывность связи между Богом, Торой и Давидом с его потомками.

Но так как Иессей в ту «украденную» Ницевет ночь не почувствовал подмены, то, узнав о беременности жены, он и его сыновья пришли в ярость – они решили, что Ницевет забеременела от блуда, а потому по еврейским законам заслуживает смертной казни. Однако, во-первых, устроить над Ницевет публичный суд значило бы предать семейный скандал огласке, а этого ни Иессей, ни его дети не хотели. Во-вторых, Ницевет клялась, что она невиновна и забеременела от мужа. И хотя наложница подтвердила это признание, Иессей не знал, верить или нет? Кого носит во чреве жена: его ребенка или «мамзера» – незаконнорожденного выродка? Это, дескать, и определило его отношение к Давиду: он не только не любил младшего сына, но и вообще не считал его своим и с малых лет определил быть пастухом при стаде, так что Давид крайне редко появлялся в отчем доме.

Отношение Иессея к младшему сыну отчетливо видно и в сцене помазания. Самуил сообщает Иессею, что Бог избрал одного из его сыновей в качестве будущего царя, велит ему собрать всю семью, и Иессей исполняет это указание пророка, однако при этом… не включает в члены своей семьи Давида. Лишь когда Самуил говорит, что среди приведенных к нему сыновей Иессея нет избранника Божьего, и спрашивает, есть ли у того еще сыновья, тот нехотя «вспоминает» о Давиде и велит позвать его с пастбища…

Уже после церемонии помазания Давида Самуил объясняет Иессею, что Давид является его законным сыном, а все сомнения, еврей он или нет, безосновательны: запрет на приобщение к еврейству моавитян и аммонитян распространяется только на мужчин из этих народов, но не касается женщин, ибо сказано «Не может войти моавитянин и аммонитянин в общество Господне», а не «моавитянка и аммонитянка».

На этих же мидрашах явно основано и еще более «благочинное» христианское апокрифическое «Сказание о царе Давиде» [7]:

«Слово о Давиде, царе и пророке Господнем, как родился и как воцарился. Был Иессей человеком на редкость сильным и мужественным, в сердце своем предан Богу и служил Богу усердно. И с женою своей Иезавелью родил он восемь сыновей. И положили они совет между собою, чтобы отступиться им друг от друга и больше не сочетаться в плотском союзе. И Иезавель призвала слугу, которого держал Иессей в милости, по имени Авдрей, и сказала ему: „Если будешь хранить господина своего усердно, дам тебе богатые подарки, а если он потребует женщину, извести меня, не скрой этого от меня ни в коем случае“. Андрей обещал: „Да будет по слову твоему“.

И так держали свой обет Иессей и Иезавель 12 лет. Но в один из дней сказал Иессей рабу своему Андрею: „Найди мне женщину, ибо хочет сердце мое женщину“. Ответил Андрей: „Господин, знаю я красивую женщину, но она далеко отсюда“; не был Иессей в это время в доме своем, а на селе, далеко от дома. И сказал ему: „Иди, приведи мне ее“. И дал ему золото. Он же пошел к Иезавели, госпоже своей, и поведал ей все. Она же пришла ночью, и совокупился с ней Иессей, не узнав жены своей.

И тогда зачала она младенца, и родила, и дала имя ему Давид, по-еврейски – „украден“. И не узнал Иессей об этом, и втайне воспитала его. Когда минуло Давиду шесть лет, отвела его к овцам и передала овечьим пастухам. А кто он родом, не ведал никто. И вырос он кротким и смиренным, и разумом своим постиг игру на всяких инструментах – на тимпанах, на органах, и научился всем песням. И когда принимался он играть, овцы и волы и все животные скакали.

И послал Господь пророка своего, чтобы возлил елей на главу Давида в знак того, что воцарится род Авраама. Пророк Дафан пришел в дом Иессея и сказал ему: „Приведи сыновей своих, и я отмечу их печатью“. Иессей привел восемь сыновей своих. Пророк Дафан сказал: „Нет здесь сына твоего, которого требует Господь“. Иессей взмолился: „Господин, нет у меня других детей, только эти“. Пророк стоял на своем, Иессей был в отчаянии. Жена же его, Иезавель, придя, открыла мужу своему Иессею правду и сказала: „Он сын наш, но не смела поведать тебе, боясь, что ты примешь слова мои за обман“. И приказал Иессей привести Давида. Когда увидел пророк Давида, возликовал. И вылил елей на главу его, и дал ему печать. И сказал ему: „Благословит тебя Господь, и благословенно будет имя твое, и не погибнешь вовеки. Племя твое воздвигнет престол херувимам, а дочь твоя будет выше херувимов“. Иессей же удивился, услышав, и сказал: „Откуда он возьмет это величие? Он научен только пасти овец“. С тем и удалился пророк…» [8]

Здесь неминуемо возникает вопрос о том, насколько правдивы эти легенды о происхождении царя Давида и кому и для чего их вообще потребовалось сочинять – ведь куда выгоднее было бы придумать более благообразную историю о рождении родоначальника царской династии…

У исследователей Библии почти нет сомнения, что Книга Руфи, представляющая собой гениальную художественную новеллу, была написана в V веке до н. э., в период возвращения евреев на родину из вавилонского пленения. Лидеры еврейского народа того времени Ездра (Эзра) и Неемия (Нехемия), опасаясь ассимиляции своих соплеменников с окружающими народами, начали бескомпромиссную борьбу со смешанными браками и велели еврейским мужчинам развестись и изгнать жен нееврейского происхождения. И Книга Руфи стала своеобразным художественным ответом неизвестного гениального еврейского прозаика-оппозиционера на этот указ Ездры.

«Эта на первый взгляд непритязательная история в действительности содержала большой полемический заряд, – писал М. И. Рижский. – Какова главная идея, вдохновившая автора Книги Руфь?

Автор, подчеркивая иноземное происхождение своей героини, явно стремился показать, что иноземные женщины не обязательно представляли собой опасность и проклятие для израильской семьи; что среди иноплеменниц есть такие, которые не только признают Яхве своим богом и Израиль своим народом, но и поступают столь благочестиво и благородно, что заслуживают признания родственников-израильтян, одобрения всего народа и благословения самого Яхве. Ведь Яхве предопределил, чтобы именно иноземка Руфь стала праматерью царя Давида, от которого произойдет и сам будущий мессия» [9].

Однако наряду с этой версией имеет право на существование и другая, согласно которой и Книга Руфи, и легенда о зачатии Давида родились как ответ на попытки поставить под сомнение само право Давида и его потомков на царский трон.

На страницах этой книги еще будет рассказано о той борьбе за власть, которая развернулась после гибели царя Саула между сыном последнего Иевосфеем (Ишбошетом, Ишбаалем) и Давидом. Не исключено, что в ходе этой борьбы противники Давида могли бы развернуть то, что сегодня наверняка назвали бы мощной и продуманной пиар-компанией. К примеру, они могли напомнить народу, что в Пятикнижии сказано: «…поставь над собой царя, которого изберет Господь, Бог твой, из среды братьев твоих поставь над собою царя, не можешь поставить над собой чужеземца» (Втор. 17:15), а вслед за этим шло и напоминание о том, что Давид является правнуком моавитянки, а не еврейки, а значит, «чужеземцем».

– Да, – отвечали на это сторонники Давида, – его прабабка была моавитянкой, но она перешла в иудаизм и соблюдала наши законы с куда большим благочестием, чем иные еврейки. А потому Давид – еврей, он наш, плоть от плоти!

– Но разве не сказано «Не может войти моавитянин и аммонитянин в общество Господне; и десятому их поколению нельзя войти в общество Господне вовеки»? – вопрошали их оппоненты.

– Сказано «моавитянин и аммонитянин», но не «моавитянка и аммонитянка»! – следовал ответ. – Мы не имеем права принимать в свою среду мужчин из этих народов, так как именно мужчины не хотели пропустить через свою территорию ведомых Моисеем евреев. Но гиюр женщин моавитянок и аммонитянок разрешен, а браки с ними законны!

Тогда в ход пускался другой, куда более страшный слух – что Давид вообще «мамзер», прижитый его матерью от любовника, а такой человек, согласно еврейской традиции, не только не может быть царем, но и лишается многих прав – в частности, не может сочетаться браком с еврейкой, наследовать отцу и т. д.

Ответом на эти слухи и был рассказ, как Иессей отдалился от жены и как та договорилась с его наложницей, что она даст ей возможность провести ночь с мужем…

И все же самую любопытную, спорную и вместе с тем вполне логичную версию по поводу всех этих легенд о рождении царя Давида выдвигает израильский историк Яир Закович.

Анализируя текст Библии, Закович приходит к выводу, что эти легенды представляют собой, по сути дела, реминисценции известных сюжетов Пятикнижия. К примеру, история о том, как Ницевет обманом проникла на ложе мужа, очень напоминает и историю Рахили и Лии, обманувших Иакова, и историю Тамар, обманувшей Иуду. Одновременно Закович обращает внимание и на то, насколько пренебрежительно братья обращаются с Давидом, причем сохраняют этот стиль обращения даже после того, как он помазан на царство – они никак не могут смириться с этой мыслью, принять ее.

Наконец, Закович акцентирует внимание читателя на том факте, что и отец, и братья упорно называют Давида либо «катан» (маленький, младший), либо «ноар» (отрок) – при том, что все вызывающие доверие хронологии утверждают, что Давиду во время помазания на царство было 25 или 28 лет – вполне солидный для того времени возраст.

«Но возраст тут и ни при чем, – поясняет Закович. – „Отроками“ в Пятикнижии и других книгах Библии принято называть слуг, независимо от того, сколько им было лет: они обязаны прислуживать своему господину, как подросток обязан прислуживать отцу».

На основании этого Закович высказывает предположение, что у Иессея и в самом деле было две жены, или, скорее, одна жена и одна наложница, возможно, даже находившаяся в доме на положении рабыни. Первая родила ему семерых сыновей, оказавшихся обычными заурядными людьми. Наложница родила Иессею только одного сына, но этим сыном был Давид.

Эта гипотеза, считает Закович, помогает понять и то, почему братья с таким презрением относились к Давиду (а как еще они должны были относиться к сыну рабыни?!), и то, почему Давид долгое время быт, по существу, слугой в доме своего отца (а кем еще должен быть сын служанки?!).

Задача придворных историографов Давида, по Заковичу, как раз и заключалась в том, чтобы скрыть низкое происхождение царя и представить его таким же законным сыном Иессея, как и все остальные. Именно для этого и была на основе уже существующих «шаблонов» придумана легенда о том, что матерью Давида была Ницевет, обманом заполучившая семя мужа.

Отсюда же, считает Закович, проистекает путаница с числом сыновей Иессея: Давид был восьмым сыном, как это и написано в Книге Самуила, однако авторам куда более поздней книги «Хроникон» было важно включить его в число семи законных сыновей, да и само число «7», будучи базовым в иудаизме, им, дескать, нравилось больше восьмерки [10].

Этот мотив отверженности, того, что Давид чувствовал себя чужим в своей семье, не раз встречается и в его псалмах. Так, в 27-м псалме, заявляя о том, что он полностью полагается на Бога и потому не боится никаких своих врагов, Давид неожиданно роняет: «Ведь отец и мать оставили меня, а Господь приблизил к Себе» (Пс. 27:10), то есть Давид явно сравнивает себя с сиротой, которого оставили отец и мать и которого призрел и вырастил Бог. Именно так понимал эти слова раввин Аха в своих комментариях на книгу «Псалмы»:

«Так сказал Давид пред Господом: Владыка Вселенной! Ишай не намеревался создавать меня, он только удовлетворял свою страсть. И как только страсть была удовлетворена, отец отвернул лицо в одну сторону, а мать – в другую. Ты же собираешь каждую каплю семени…» [11]

В 69-м псалме Давид прямо говорит: «Ненавистным я стал для своих братьев и чужим для сыновей своей матери» (Пс. 69:9). «Ибо они думали, что он – мамзер, незаконнорожденный, зачатый замужней женщиной от блуда», – поясняет эти строки раввин Элиягу Ки-Тов в книге «Сефер гатодаа» («Книга благодарений», в русском переводе – «Книга нашего наследия» [12]).

Так же трактуется в комментарии «Мецудат Давид» («Крепость Давида») и широко известная фраза из 118-го псалма – «Камень, который отвергли строители, стал во главу угла» (Пс. 118:22): Давид был отвергнутым Иессеем сыном. Более того, добавляется в этом комментарии, Иессей не любил Давида еще и потому, что тот казался ему хвастуном и фантазером – при встречах с отцом он начинал говорить, что, когда вырастет, станет великим героем Израиля, разрушит города филистимлян, завоюет новые земли, построит Храм.

Иессей, поясняется в «Мецудат Давид» далее, не мог понять, что младший и нелюбимый сын рассказывает ему свои пророческие сны [13].

Все тот же Закович называет историю жизни царя Давида «мужским вариантом сказки о Золушке»: всеми унижаемый и понукаемый герой, младший и не любимый отцом сын, посланный на черные работы, в итоге попадает в царский дворец, а затем становится царем.

Это замечание достаточно остроумно, однако следует помнить, что описываемые здесь события происходят в X веке до н. э., то есть даже не за столетия, а за тысячелетия до написания сказки о Золушке и рождения расхожих фольклорных сюжетов вроде сюжета о младшем сыне Иване-дураке, ставшем царем. Поэтому в данном случае правильнее говорить о влиянии библейского сюжета, проникшего через христианство в Западную и Восточную Европу и отразившегося в фольклоре ее народов, а не наоборот.

Как бы то ни было, все эти письменные и устные источники вполне позволяют воссоздать психологический портрет Давида, а также основные события первого периода его жизни – детства, юности и молодости.

Как уже говорилось, с раннего возраста Давид, видимо, рос при стаде – сначала он был пастушком, помощником пастуха, затем самостоятельным пастухом, а возможно, руководил небольшой группой пастухов. Сам Давид, чтобы развеять сомнения Саула в том, что он способен противостоять Голиафу, так вспоминает об этих годах своей жизни:

«И сказал Давид Шаулу: раб твой пас овец у отца своего, а когда приходил лев или медведь и отнимал овцу из стада, то я уходил за ним, и бил его, и вырвал из пасти его, а если он бросался на меня, то я хватал его за космы и бил его, и убивал его» (I Сам. 17:34-35).

Лео Таксилю и многим другим пересмешникам Библии эти слова дают повод для дополнительных насмешек: вся сцена, в которой юный пастух догоняет льва или медведя, вырывает у них добычу, а если они огрызаются, то и убивает их, кажется им совершенно нереальной. Однако не следует забывать, что, во-первых, Давид во время этого разговора с Саулом не так уж и юн – как уже говорилось, по еврейской хронологии, в момент встречи с Саулом ему исполнилось 28 лет. Во-вторых, водившиеся в ту эпоху на Ближнем Востоке львы и медведи по своим размерам несколько уступали обычному африканскому льву и русскому медведю. Что, впрочем, никак не умаляет мужества человека, вступавшего с ними в схватку, – в любом случае это были сильные и опасные звери.

Стоит отметить, что Давид говорит о своем пастушестве, не только не стыдясь этого, но, скорее, гордясь данным обстоятельством. И это понятно: будучи скотоводческим народом, евреи не видели в профессии пастуха ничего постыдного. Пастухами были праотцы Авраам, Исаак и Иаков; разведением скота занимались евреи в период своей жизни в Египте; пастухом был пророк Моисей; скотоводство оставалось одним из главных занятий израильтян после завоевания Ханаана, да и сам царь Саул до восшествия на престол и даже какое-то время после этого пас стада своего отца Киша.

Наоборот, все еврейские источники считают, что жизнь пастуха куда предпочтительнее жизни земледельца, и не случайно все великие пророки были именно пастухами. В отличие от земледельца, постоянно обрабатывающего землю и упирающегося в нее глазами, у пастуха есть возможность поднять голову и посмотреть на небо; у него больше свободного времени для размышлений и духовного развития, а сама жизнь на природе учит его воспринимать красоту, настраивает на поэтический лад и вместе с тем заставляет задуматься о том, как слаб человек и как всесилен Бог, управляющий всеми природными стихиями.

Одновременно профессия пастуха, безусловно, требует немалой физической силы, мужества, умения самостоятельно мыслить и быстро принимать решения, так как пастух нередко оказывается вдали от людского жилья наедине со всеми угрожающими стаду опасностями – разбойниками, дикими зверями, болезнями, обвалами и т. д.

Еврейская традиция напрямую связывает отношение пастуха к своему стаду с его способностью стать достойным лидером народа. Сам Бог с этой точки зрения объявляется «верным пастырем» избранного Им народа Израиля. «Нигде не проявляется человек так, как когда он оказывается в роли пастуха вверенного ему стада, – объясняет важность этого критерия Шуламит Гад в своей канонической биографии царя Давида. – Овцы беззащитны перед человеком. Оставшись с животными один на один, вдали от посторонних глаз, он может делать с ними все, что ему вздумается. Может, проявив равнодушие, бросить их на произвол судьбы, может дать волю сидящей в нем жестокости… То, что Давид тщательно заботился о своем стаде, защищал каждую его овцу, был готов пожертвовать жизнью и сразиться с опасным зверем ради ее спасения, никогда не позволял по отношению к животным ненужной жестокости, свидетельствовало о том, что он действительно может стать достойным царем, заботящимся о нуждах своего народа и защищающего его от всех врагов» [14].

С этой точки зрения становится понятным, почему мидраши представляют отношение Давида к своим овцам и козам в идиллическом и сентиментальном свете. Вот, к примеру, как звучат некоторые из этих мидрашей в пересказе раввина Исраэля Яакова Клапгольца:

«Юный Давид был необычайно красив лицом, умен и добр сердцем. Он рос без друзей, не зная любви со стороны братьев, пася скот своего отца в одиночестве и вдали от дома. К своему стаду он относился с любовью и милосердием, учитывая потребности каждого животного. Сначала он выпускал в поле только что родившихся козлят и ягнят, а также слабых и больных животных, чтобы они могли щипать самую молодую, мягкую траву и листья кустарника. Затем он выпускал самых старых животных, которые объедали не самые жесткие и не очень мягкие траву и кустарники. И уже после этого Давид давал возможность приступить к еде самым молодым и сильным козлам и овнам, которые с легкостью обгладывали жесткие кусты и траву. Увидел Владыка мира, как ведет себя Давид, и воскликнул: „Если он умеет так ходить за стадом, то пусть придет и станет смотреть за Моим народом, и будет вождем и царем их, ибо они – возлюбленное стадо Мое“» [15].

Далее, чтобы усилить впечатление о Давиде, как о человеке во всех отношениях необычном, мидраш начинает приписывать ему совершенно фантастические подвиги – например, что однажды на стадо напали четыре льва и три медведя и Давид прогнал их с помощью только пастушеского посоха.

Другая забавная легенда повествует о том, как Давид вместе со своим стадом однажды взошел на холм, который на самом деле оказался гигантским диким быком, решившим прилечь посреди поля. Вскоре бык проснулся, встал на ноги, и Давид обнаружил себя и овец высоко над землей. Тогда он начал молить Бога о спасении, и Всевышний послал ему на помощь большого льва. Увидев царя зверей, бык преклонил перед ним колени, и Давид со своими овечками спустился на землю, но только для того, чтобы оказаться носом к носу с этим самым львом. Тот наверняка растерзал бы Давида, если бы Бог не послал в это время на поле оленя. Увидев оленя, лев бросился за ним и забыл о Давиде…

Разумеется, те, кто рассказывал эту историю, понимал ее сказочный характер, но им важно было подчеркнуть, что Давид всегда уповал на Бога, и Бог всегда приходил ему на помощь.

Самозабвенная вера в Бога, стремление следовать Его заповедям, высокая, подчас экстатическая религиозность, вне сомнения, были одними из неотъемлемых и важнейших черт личности царя Давида, сформировавшейся еще в детстве и отрочестве. Во всем происходящем мире он усматривал проявление Всевышнего и Его воли и, не уставая восхищаться красотой мира, вновь и вновь славил Бога за Его творение.

Именно так – восхваление, прославление – буквально переводится слово «теила», которое русская православная традиция обычно переводит как псалом.

Видимо, еще подростком Давид научился играть на невеле и киноре – инструментах, напоминающих современные арфу и скрипку, и тогда же стал сочинять первые псалмы. Его виртуозная игра и зачаровывающие слушателей силой своих слов и музыки песни принесли ему известность среди земляков, однако мало способствовали сближению с ними Давида – устные предания подчеркивают, что будущего царя сторонились не только родственники, но и все жители Вифлеема, убежденные, что с его рождением «что-то нечисто». В результате Давид дожил до двадцати восьми лет, так и не женившись и не познав женщины…

Но, думается, именно этот остракизм со стороны окружающего мира в итоге и сыграл решающую роль в формировании личности Давида и в его дальнейшей судьбе. Разносторонне одаренный юноша не только не мог не чувствовать несправедливость такого к себе отношения, но и наверняка страстно мечтал о том, что придет час – и те, кто презирает его, признают его ум и таланты и склонятся перед ним ниц, как в свое время братья склонились перед Иосифом. Глубокая вера в Бога и абсолютную справедливость Творца укрепляла его уверенность, что рано или поздно такой день обязательно наступит…

Да, это верно: на протяжении всей человеческой истории миллионы красивых и талантливых юношей и девушек думали, что они рождены для лучшей доли, что в них дремлют великие силы и рано или поздно их ждет слава, признание и обожание толпы, но лишь очень немногим удавалось осуществить эту мечту.

Давид оказался в числе тех счастливчиков, кому это удалось. Более того – оставленный им след в истории оказался, возможно, в итоге даже куда ярче и величественней, чем он сам предполагал. Но прежде, чем на небосклоне еврейской и мировой истории должна была взойти звезда Давида, предстояло закатиться звезде первого царя Израиля Саула…

«И не было тогда царя у Израиля; каждый делал то, что ему нравится» (Суд. 21:25).

Такими словами заканчивается Книга Судей Израилевых («Шофтим»), и трудно даже представить, какие бурные идеологические и политические споры скрываются за этой короткой фразой.

Ворвавшись под предводительством Иисуса Навина в Ханаан, который, как они истово верили, был обетован Богом еще их праотцам, двенадцать еврейских племен так и не смогли или не захотели выполнить завещание своего великого вождя Моисея о тотальном уничтожении всех живущих там народов. Часть из них они действительно изгнали из родных мест, а часть просто потеснили, расселившись на малозаселенных до того землях и более или менее мирно сосуществуя с соседями.

Строю, которым жили евреи в период с XIII по X век до н. э., больше всего подходит определение историка Пола Джонсона «племенная теократическая демократия». Во всех вопросах повседневной жизни евреи старались следовать Законам Торы – Пятикнижия Моисеева, – а также тем толкованиям, которые давали знатоки этих законов. Обладавшие непререкаемым авторитетом в своем колене-племени, а порой и во всем народе, эти знатоки, называемые судьями, не только разрешали любые спорные вопросы, но и были фактическими духовными, политическими, а подчас и военными лидерами народа.

В час войны общепризнанный судья собирал народное ополчение и либо сам возглавлял армию, либо доверял командование более сведущему в военных вопросах человеку, оставаясь при нем в роли своеобразного «политрука». Большая же часть вопросов, касающихся жизни нации, решалась путем голосования на советах – совете той или иной деревни, совете старейшин колена, общенародном совете старейшин, так что при желании можно сказать, что «советскую власть» придумали древние евреи.

При этом время от времени в самом народе возникала идея о необходимости централизации власти в руках одного сильного и мудрого лидера и провозглашения монархии.

Книга Судей Израилевых рассказывает, как предложение провозгласить себя царем было сделано великому вождю и полководцу Гедеону (Гидеону): «И сказали израильтяне Гидеону: владей нами и ты, сын твой, и сын сына твоего, ибо ты спас нас от руки мадианитян» (Суд. 8:22). Однако для такого убежденного сторонника народовластия и глубоко верующего человека, как Гедеон, это предложение оказалось неприемлемо. «Ни я не буду владеть вами, ни мой сын не будет владеть вами; Господь да владеет вами» (Суд. 8:23), – ответил Гедеон.

Диалог этот чрезвычайно показателен для идеологических противоречий, которые разрывали еврейское общество того времени.

С одной стороны, на примере своих соседей евреи видели, что монархический строй и основанное на нем централизованное государство со всеми его институтами позволяют куда более эффективно отстаивать границы родной земли, а при достаточной силе даже вести захватнические войны; граждане в этом государстве во многих смыслах чувствуют себя куда более защищенными, чем при той самой теократической демократии, при которой они уже жили несколько столетий. Сама необходимость установления монархии, напоминали ее сторонники, была предусмотрена еще Моисеем – ведь в его Торе ясно сказано: «Поставь над собой царя, которого изберет Господь, Бог твой».

Однако противники этой идеи напоминали, что царская власть неминуемо связана с поборами, принудительными работами, тиранией – всем тем, от чего евреи бежали из Египта. По самому строю национального характера идея самодержавия, необходимости абсолютного подчинения кому-либо (за исключением Бога, разумеется) была для евреев неприемлема. Единственным царем еврейского народа, настаивали приверженцы демократии, является Господь Бог; единственными законами, которым евреи должны подчиняться, – Его законы, данные через Моисея.

Эти споры вспыхнули с новой силой в XI веке до н. э. [16], когда израильским племенам пришлось столкнуться с хорошо организованными, сильными и безжалостными врагами. По коленам, обосновавшимся на восточном берегу Иордана, периодически наносили удары необычайно усилившиеся аммонитяне. По другую сторону этой реки с юга на еврейские населенные пункты то и дело совершали жестокие набеги филистимляне и амалекитяне, а с севера на евреев надвигались арамеи, называемые в синодальном переводе сирийцами.

Евреи были не только менее организованны, но и находились на значительно более низкой стадии развития материальной культуры, чем их противники. К примеру, в то время как филистимляне уже вовсю пользовались железными оружием и орудиями труда, евреи продолжали жить в бронзовом, а частично и в каменном веке: железный меч или железный наконечник плуга были у них большой редкостью. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что еврейские колена в ту эпоху терпели одно поражение за другим и переживали все новые национальные унижения. Дело дошло до того, что в какой-то момент филистимляне захватили главную еврейскую святыню – Ковчег Завета и поместили ее в храме своего бога Дагона.

В последней четверти XI века до н. э. на небосклоне еврейской истории появляется фигура Самуила – великого пророка, духовного и политического вождя нации. Убедив израильтян, что все их беды проистекают от недостаточной веры в Бога и отступления от Его заповедей, Самуил сумел объединить народ, воодушевить его верой в поддержку Всевышнего и нанес целый ряд ощутимых ударов по филистимлянам. Однако эти его победы, как ни странно, лишь укрепили евреев в мысли о необходимости провозглашения царя.

На одном из заседаний Верховного совета старейшин всех колен Израиля его члены потребовали от Самуила «поставить над ними царя». «И не понравилось это слово Шмуэлю», – пророк попытался убедить членов совета отказаться от этой идеи, красочно расписывая все тяготы самодержавия: «И сказал: вот каковы будут обычаи царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших возьмет он и приставит к колесницам своим и к всадникам своим, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит одних у себя тысяченачальниками и пятидесятиначальниками, а другие будут пахать пашни его и жать жатву его, и делать ему воинское оружие и принадлежности для колесниц его. А дочерей ваших возьмет в составительницы благовоний, стряпухи и булочницы. А лучшие поля ваши, и виноградники ваши, и масличные сады ваши возьмет он и отдаст слугам своим. И от посевов ваших и от виноградников ваших возьмет он десятую часть и отдаст царедворцам своим и слугам своим. И рабов ваших, и рабынь ваших, и лучших ваших юношей возьмет он и использует для своих работ. Возьмет он десятую часть мелкого скота вашего; и сами вы ему будете рабами. И возопиете вы в тот день из-за царя вашего, которого вы избрали себе, но не ответит вам Господь в тот день» (I Сам. 8:10-18).

Однако жаждущие прежде всего спокойствия и безопасности старейшины не желают прислушиваться к этим доводам: «Но не хотел народ внимать голосу Шмуэля и сказал: нет, только царь пусть будет над нами. Тогда будем и мы, как все народы; и будет судить нас царь наш, и будет выходить пред нами и вести все войны наши» (I Сам. 8:19-20).

В итоге сам Бог велит Самуилу выполнить волю народа, посылает к нему в дом Саула, представителя колена Вениамина (Биньямина) и дает указание помазать его на царство, возлив ему на голову елей – настоянное на благовониях оливковое масло. Затем, повествует Библия, на народном собрании в Мицпе Самуил бросает жребий, призванный указать на колено, из которого следует избрать царя, и жребий указывает на колено Вениамина. Жребии по определению рода и семьи будущего царя указывают на семью Киша, а жребий, брошенный на мужчин этой семьи, – на Саула.

Библия оставила нам описание внешнего облика первого израильского царя: Саул был необычайно красивый, статный мужчина, на голову выше всех остальных евреев, то есть его рост составлял примерно 1,85-1,90 метра.

Став царем, Саул вместе со своим старшим и любимым сыном Ионафаном (Йонатаном) создал небольшую, но хорошо обученную регулярную армию из трех тысяч бойцов, которая могла эффективно отражать набеги соседних народов. Когда же приходилось выходить на большую войну, Саул собирал народное ополчение. В качестве своей столицы Саул избрал родной город Гиву.

Вместе с тем и из Книги Судей Израилевых, и из других книг Библии явственно следует, что монархия у древних евреев с самого начала носила ограниченный характер. Царь ни в коем случае не был вершителем всех судеб нации. Как и все остальные граждане страны, он обязан был подчиняться Законам Моисея и в случае нарушения того или иного из них мог быть отдан под суд. Фактически у него не было законодательной власти, его судебная власть была ограниченна, и все важнейшие вопросы, касающиеся жизни нации, включая вопросы войны и мира, он должен был решать не сам, а в соответствии с велением Бога, передаваемым либо через его пророка, либо через «урим» и «туммим» – камни-оракулы на нагруднике первосвященника, высвечивающие ответ Бога на тот или иной вопрос.

Таким образом, еврейский царь, будучи военным и политическим лидером нации, обязан был во всех судьбоносных вопросах подчиняться ее духовному лидеру – пророку, находящемуся на прямой связи с Богом.

Саул в целом, безусловно, признавал этот принцип, однако порой позволял себе выполнять указания Самуила далеко не так скрупулезно, как на этом настаивал пророк. А значит – с точки зрения еврейской традиции – далеко не всегда выполнял волю самого Всевышнего так, как Тот от него требовал. Это приводило ко все большему напряжению во взаимоотношениях между Самуилом и Саулом, однако подлинно поворотным пунктом в их взаимоотношениях стала история с царем амалекитян Агагом.

Надо заметить, что амалекитяне считались одним из самых диких и жестоких народов Ближнего Востока. Евреи столкнулись с ними впервые во время выхода из Египта, когда амалекитяне напали и перебили слабых стариков, женщин и детей, отставших от общей колонны людей. С тех пор этот народ стал для евреев символом жестокости и патологического антисемитизма, и рад последовавших за Исходом событий укрепили их в этом мнении. Поэтому неудивительно, что одно из первых указаний, данных Самуилом Саулу, заключалось в объявлении войны амалекитянам и полном, тотальном уничтожении этого народа от мала до велика, вместе с его скотом и всем имуществом.

Первую часть указания пророка Саул выполнил: напав на амалекитян, он наголову разбил их, убил всех захваченных в плен мужчин, большинство женщин и детей, но… пощадил царя амалекитян Агага и пожалел зря закалывать скот, решив оставить его живым в качестве добычи.

Когда Самуил появился в лагере Саула и узнал, что тот из милосердия оставил в живых злейшего врага народа Израиля, он пришел в ярость и спросил царя, по какому праву тот нарушил указание Бога?

Саул начинает оправдываться, говорить, что он в принципе исполнил все, что сказал ему Самуил, одержал победу над амалекитянами, а если в чем-то его и не послушал, то лишь в малом. К тому же он хотел как лучше – ведь скот можно использовать для жертвоприношений Господу.

Однако Самуил отвергает эти оправдания. «Ведь послушание лучше жертвы, повиновение лучше тука овнов», – отвечает Самуил царю и затем сообщает ему, что за отказ выполнить волю Бога Тот решил лишить Саула и его потомков права на царскую власть.

Сразу после этого Самуил решает демонстративно покинуть царский стан, однако Саул, понимая, что такой уход пророка подорвет его авторитет и приведет к расколу в народе, умоляет Самуила вернуться. Пророк возвращается и лично убивает царя Агага, рассекая его мечом на глазах всей дружины Саула.

Таким образом, мир между царем и пророком вроде был восстановлен, но это не отменило приговора Небес, вынесенного Саулу за непослушание:

«Тогда сказал ему Шмуэль: сегодня отторг Господь царство Исраэльское от тебя и отдал его ближнему твоему, который лучше тебя. А Предвечный Исраэля не солжет и не раскается, ибо не человек Он, чтобы раскаяться» (I Сам. 15:28-30).

С этого момента и близится к своей развязке история царя Саула и начинается история царя Давида. И все же какое-то время они шествуют по жизни вместе, и их судьбы в итоге оказываются неразрывно слиты в памяти человечества.

Историки и особенно апологеты библейской критики, разумеется, дают свое объяснение и конфликту между Саулом и Самуилом, и всем последовавшим за ним событиям. Но прежде чем мы познакомимся с их точкой зрения, стоит взглянуть на все происходившее глазами тех самых источников, на которых, собственно говоря, и базируются все версии ученых, популяризаторов Библии, а порой и – что там скрывать – откровенных спекулянтов от науки.

Если верить «Первой книге Самуила», вынесенный Богом приговор, лишающий Саула и его потомков права на царствование над Израилем, стал полной неожиданностью не только для самого царя, но и для пророка. Самуилу, вне сомнения, Саул был дорог. Настолько дорог, что пророк никак не мог понять, почему Бог, Сам определяющий себя как «Всемилостивейший и Всепрощающий», отказывается простить Своего помазанника, тем более после того, как Саул признал свою ошибку и раскаялся?! О, как бы он хотел встретиться с Саулом для того, чтобы принести ему благую весть о том, что он прощен и снова любим Богом!

«Скорбя» о Сауле, Самуил вновь и вновь обращался к Господу с просьбой простить царя и каждый раз получал отказ. Единственное обещание, которое он получил Свыше в ответ на свои молитвы, состояло в том, что ему не будет дано увидеть гибель Саула и его дома – это произойдет уже после его смерти.

Одновременно Самуил не мог не понимать, что и царь не примет и не смирится с этим приговором Небес. Вернее, Саул наверняка начнет убеждать себя в том, что слова Самуила о вынесенном ему Свыше приговоре исходят не от Бога, а исключительно от желающего отомстить ему за непослушание Самуилу. А значит, он неминуемо начнет подозревать Самуила в политических интригах, в попытке организовать заговор для того, чтобы сбросить его с престола и возвести на царство человека, полностью послушного его воле.

Отсюда же неминуемо следовало, что Саул начнет следить за каждым шагом Самуила и при первом же удобном случае попытается обвинить его в измене и попытке переворота и затем казнить.

В связи со всем этим становится окончательно понятен уже цитировавшийся нами отрывок из «Первой книги Самуила»: «И сказал Господь Шмуэлю: доколе будешь ты скорбеть о Шауле?! Я же признал его недостойным царствовать над Израилем. Наполни рог твой елеем и ступай – пошлю Я тебя к Ишаю Бейт-Лехемскому, ибо между сыновьями его усмотрел Я Себе царя. И сказал Шмуэль: как я пойду? Ведь услышит Шаул и убьет меня. И сказал Господь: телицу возьмешь ты с собою и скажешь: принести жертву Господу пришел я. И пригласишь Ишая к жертве, а Я дам знать, что делать тебе, и помажешь Мне того, о ком Я скажу тебе. И сделал Шмуэль то, что сказал Господь, и пришел в Бейт-Лехем; и поспешили к нему старейшины города, и сказали: мир приходу твоему! И сказал он: мир! Пришел я принести жертву Господу; приготовьтесь и приходите со мной на жертвоприношение…» (I Сам. 16:1-5).

Таким образом, услышав повеление Господа направиться в Вифлеем, чтобы помазать там нового царя, Самуил пугается, так как понимает, что об этом немедленно станет известно Саулу. И тогда Бог подсказывает ему предлог, под которым он может явиться в Вифлеем, – для жертвоприношения, которое в ту эпоху можно было совершать в любом месте.

Однако старейшины Вифлеема, конечно же, слышали о конфликте Самуила с царем. Они понимают, что его приход отнюдь не случаен; что за желанием пророка принести жертву именно в их деревне кроется что-то еще, а потому и спрашивают Самуила, мирен ли его приход, не принесет ли он им неприятности?

Самуил, в свою очередь, совершает обещанное им жертвоприношение, и когда жители Вифлеема начинают лакомиться мясом закланной в жертву телицы, просит пригласить к себе Иессея вместе со всеми его сыновьями:

«И подготовил он Ишая и сыновей его, и пригласил их на жертвоприношение. И было, когда они пришли, увидел он Элиава и сказал: верно, этот пред Господом помазанник Его. Но Господь сказал Шмуэлю: не смотри на вид его и на высокий рост его, ибо Я отверг его: ведь суть не в том, что видит человек, ибо человек видит глазами, а Господь видит то, что в сердце. И позвал Ишай Авинадава, и провел его пред Шмуэлем, и сказал тот: и этого не избрал Господь. И провел пред ним Ишай Шамму, и сказал тот: и этого не избрал Господь. И провел Ишай семерых сыновей своих перед Шмуэлем, но Шмуэль сказал Ишаю: не избрал этих Господь. И сказал Шмуэль Ишаю: нет больше отроков? И сказал тот: еще остался меньший, вот он пасет овец. И сказал Шмуэль Ишаю: пошли за ним и приведи его сюда, ибо мы не сядем за трапезу, пока он не придет сюда. И послал тот, и привели его. А он был румяный, с красивыми глазами и миловидный. И сказал Господь: встань, помажь его, ибо это он. И взял Шмуэль рог с елеем, и помазал его среди братьев его, и снисходил дух Господень на Давида с того дня и позже. И встал Шмуэль, и пошел в Раму…» (I Сам. 16:1-14).

Едва Самуил взглянул на старшего и любимого сына Иессея Елиава (Элиава), рассказывает мидраш, он мгновенно решил, что тот и есть новый избранник Господа. Высокий, красивый Елиав внешне чем-то напоминал Саула. Однако когда пророк наклонил свой наполненный доверху елеем рог, чтобы «помазать» Елиава, из него не вытекло ни капли – масло вдруг словно превратилось в густую смолу.

В это время Самуил и услышал голос Бога, в котором явно звучала насмешка: «И ты называешь себя провидцем?! Из того, что он высок и красив, ты заключил, что он подходит на роль царя?! Нет, оценивать человека следует не по его внешнему облику, а по тому, что у него в сердце, и вот это-то как раз в полной степени могу делать только Я!»

Мидраш добавляет, что одним из главных пороков Елиава была зависть – он до конца своих дней так и не смирился с тем, что избранником Небес стал не он, а презираемый им младший брат.

Так одного за другим подводит Иессей своих сыновей к Самуилу, каждый из них становится перед ним на колени, но масло упорно отказывается литься из рога пророка.

Наконец, после того как неподходящим для помазания был признан и последний, седьмой из приведенных Иессеем сыновей, Самуил растерянно спрашивает его, нет ли у него еще какого-либо сына?

– Есть еще один, – отвечает на это Иессей, – самый младший. Правда, я так толком и не знаю, сын он мне или нет, так что за одним столом с нами он не ест, да и сейчас занимается тем, к чему приставлен, – пасет скот.

Самуил велит позвать к нему и этого, младшего сына, и когда Давид предстает перед ним, то… в ужасе отшатывается: «А он был румяный, с красивыми глазами и миловидный…»

Дело в том, что слово «адмони», которое переводчики Библии обычно переводят как «краснолицый», «румяный» и т. д., имеет в иврите множество значений. При желании его можно перевести и как «рябой» или «рыжий». В еврейском народном сознании как раз утвердился именно последний вариант – считается, что царь Давид был невысоким, рыжеволосым, с голубыми глазами и лицом, усыпанным веснушками.

Однако, согласно Библии, рыжий цвет волос нехарактерен для евреев. В ту эпоху рыжих среди них почти не было. Праотец еврейского народа Иаков внешне как раз и отличался от своего брата-близнеца Исава прежде всего цветом волос и кожи: Исав, говорит Библия, был «адмони», то есть либо краснолицым, либо рыжим, либо рябым, и сам этот его внешний облик, присутствие в нем красного оттенка, отражал жестокость и кровожадность натуры. Об этом и вспомнил Самуил, когда к нему подвели Давида. Вспомнил и заподозрил, что этот сын Иессея может быть так же легко склонен к убийству и кровопролитию, как и Исав. В самой красоте Давида, в его пышущем силой и здоровьем облике для Самуила поначалу было что-то пугающее и отталкивающее, а потому, продолжает мидраш, он замешкался, отошел в сторону и, возможно, даже присел на камень. Но в этот самый момент масло потоком полилось на землю из переполненного рога и…

«И сказал Господь: встань, помажь его, ибо это он. И взял Шмуэль рог с елеем, и помазал его среди братьев его, и снисходил дух Господень на Давида с того дня и позже…» (I Сам. 16:12-13).

Так был избран и помазан на царство будущий царь Израиля. Осталось только понять, каким образом Давид предъявит свои претензии на царство и чем убедит народ, что эти претензии законные – ведь ни Самуил, ни тем более Иессей и его дети не собирались никому рассказывать, что делал пророк в Вифлееме, так как для всех них это было сопряжено со смертельной опасностью.

В тот самый момент, говорят комментаторы Библии, когда Самуил помазал Давида и на него снизошел Дух Божий, этот же Дух отошел от Саула, и тот мгновенно это почувствовал.

Сам обряд помазания царя, объясняют комментаторы, имеет двойной смысл. С физической точки зрения он означает, что как елей, это насыщенное благовониями благородное оливковое масло, всегда всплывает над поверхностью воды и не смешивается с ней, так же и царь возвышен и в определенном смысле отделен от всего остального народа. С мистической же точки зрения в момент изливания масла на голову царя на него изливается и Дух Божий – особая эманация Всевышнего, придающая силы, поддерживающая бодрость духа и остроту мышления, не свойственные обычным людям.

Поэтому, утверждают комментаторы, не стоит удивляться тому, что как только Дух Божий сошел на Давида, он отошел от Саула и тот мгновенно это почувствовал. А почувствовав, понял, что Самуил исполнил свою угрозу и помазал на царствование кого-то другого. Поэтому последующие слова «Первой книги Самуила» «От Шаула же отступился дух Господень и стращал его злой дух от Господа» (1 Сам. 16:14) с этой точки зрения не следует понимать как то, что на царя сошел некий новый «злой дух» – нет, Саул чувствовал себя плохо именно потому, что ему крайне не хватало того ощущения, которое было у него, когда он был удостоен Духа Божьего в качестве Его помазанника.

Впрочем, наиболее рационалистические комментаторы убеждены, что все можно объяснить куда проще: с момента размолвки с Самуилом Саул вновь и вновь возвращался к его словам о том, что Бог лишил его права на престол. Мысль, что и он сам, и вся его семья обречены на гибель, постоянно изводила царя и доводила до исступления. В то, что Небесный приговор и в самом деле таков, Саул, как уже было сказано, не верил, точнее, не хотел верить. Все его помыслы сосредоточились на том, что он теперь должен вовремя раскрыть плетущийся Самуилом заговор и уничтожить того, кого пророк прочит ему в преемники – так как Саул, видимо, считал, что этот преемник и принесет ему и его сыновьям гибель.

Страшные картины возможного уничтожения семьи, беспрестанные попытки разгадать, кто именно из ближайшего окружения плетет против него интриги, привели к тому, что Саул постоянно пребывал в самом мрачном настроении и у него развился маниакально-депрессивный синдром.

Приступы ярости царя сменялись периодами меланхолии, когда он либо часами молчал, погрузившись в себя, либо, опустившись на колени, бился в рыданиях, умоляя Бога простить его. Чтобы облегчить его состояние, придворные стали искать искусного музыканта, который смог бы своим пением и игрой на арфе отвлечь царя от дурных мыслей.

Историки медицины подтверждают, что в те времена приятная, успокаивающая музыка считалась главным средством исцеления от психических заболеваний. Да и сегодня есть психиатры, которые верят в эффективность так называемой музыкотерапии, так что этот библейский рассказ выглядит вполне достоверным. Когда поиски были начаты, один из оруженосцев Саула, родом из Вифлеема, вспомнил, что в его родном городе живет пастух, удивительно хорошо играющий на различных инструментах, да к тому же и сам сочиняющий песни:

«И сказали слуги Шаула ему: видно же, что злой дух от Бога стращает тебя. Пусть же прикажет господин наш стоящим перед тобою слугам своим, чтобы отыскали человека, умеющего играть на гуслях, и будет, когда настанет на тебя злой дух от Господа, заиграет он рукою и станет привольнее тебе. И сказал Шаул слугам своим: высмотрите мне человека, хорошо играющего, и приведите ко мне. И отозвался один из отроков и сказал: вот видел я сына у Ишая Бейт-Лехемского, умеющего играть, молодца бравого и воинственного, смышленого и миловидного, и Господь с ним. И отправил Шаул послов к Ишаю, и сказал: пошли ко мне Давида, сына твоего, который у овец. И взял Ишай осла с хлебом и мех вина и козленка одного, и послал с Давидом, сыном своим, к Шаулу. И пришел Давид к Шаулу, и представился ему; и сей возлюбил его очень, и стал тот у него оруженосцем. И послал Шаул к Ишаю сказать: пусть состоит Давид при мне, ибо он нашел благоволение в глазах моих. И бывало, когда находил дух от Бога на Шаула, то брал Давид гусли и играл рукою, и стало привольно Шаулу, и становилось ему лучше, и дух злой отступал от него» (I Сам. 16:15-23).

Да, именно так делается история, – какими только причудливыми путями на протяжении минувших веков не попадали избранники судьбы в кулуары власти! Для Давида своеобразным пропуском туда послужил, если придерживаться библейской версии, музыкальный и поэтический дар. То, что Давид стал оруженосцем Саула, разумеется, не означало, что он носил за царем оружие и сопровождал его в битвах, – оруженосцами тогда называли всех царских слуг и личную охрану. Судя по дальнейшему тексту, Давид на этом этапе службы сохранял полную свободу. Будучи младшим сыном, он не был обязан служить в армии, а в дни войны ему, согласно закону, полагалось находиться в тыловых частях – так закон заботился о семьях, чтобы в случае гибели старших сыновей ни один род не прекратил бы своего существования.

Видимо, в те дни Давид часто отлучался домой и возвращался к знакомому с детства занятию – пас скот, проводил ночи у костра, а заодно и писал новые песни. И лишь когда в Вифлеем приезжал посыльный царя с сообщением, что царь требует его к себе, он отправлялся в столицу Саула – Гиву, благо от Вифлеема до нее было всего несколько часов неспешного пешего хода.

Пастух, в мгновение ока ставший фаворитом и придворным музыкантом; поэт, пытающийся утешить царя, и царь, испытывавший к нему то обожание, то ненависть; Саул терзающийся от ощущения неумолимого удара судьбы и от предчувствия, что тот, кого он ввел во дворец, сменит его на троне, – эти перипетии библейских сюжетов лежат в основе многих великих произведений мирового искусства и литературы.

Вот как попытался передать мироощущение Саула Лермонтов в своем вольном переводе из Байрона:

Душа моя мрачна.

Скорей, певец, скорей!

Вот арфа золотая:

Пускай персты твои, промчавшися по ней,

Пробудят в струнах звуки рая.

И если не навек надежды рок унес,

Они в груди моей проснутся.

И если есть в очах застывших капля слез –

Они растают и прольются.

Пусть будет песнь твоя дика.

– Как мой венец,

Мне тягостны веселья звуки!

Я говорю тебе: я слез хочу, певец,

Иль разорвется грудь от муки.

Страданьями была упитана она,

Томилась долго и безмолвно;

И грозный час настал – теперь она полна,

Как кубок смерти, яда полный.

Песни Давида и в самом деле приносили Саулу облегчение, и комментаторы, рассматривающие все происходящее с позиций еврейской мистики, считают, что это было связано не только с его гениальным даром (хотя и с ним тоже), но и с тем самым Духом Божьим, который его осенял. В присутствии Давида, говорят они, Саулу становилось легче как раз потому, что в эти часы Дух Божий как бы распространялся на них обоих, и от этого к царю возвращалось его прежнее самоощущение. Но как только Давид уходил, депрессия наваливалась снова.

Если Саул и вправду мыслил такими категориями, то рано или поздно он должен был заподозрить, что Давид и есть тот самый человек, которого Самуил помазал вместо него на царство. Но эти подозрения могли возникнуть и другим, куда более прозаичным путем – до Саула могли дойти вести, что Самуил недавно был в Вифлееме, оказал там особое внимание семье Иессея. Связав все это воедино, Саул, мучимый манией преследования, вполне мог прийти к определенным выводам.

Как бы то ни было, судя по всему, уже тогда Саул начал подозревать, что Давид метит на его трон, и последующие события невольно эти подозрения усилили.

Думается, пришло время задаться вопросом, когда же именно происходили эти события, каков был возраст главных действующих лиц и можно ли вообще составить исторически достоверную хронологию царствований Саула и Давида?

Сложность заключается в том, что так же, как и в египетских хрониках, в книгах Библии не указываются конкретные даты тех или иных событий, а называется время правления израильских царей. Поэтому комментаторам Танаха приходилось определять исторические даты по еврейскому календарю, соотнося между собой различные события.

Историки же оказываются в еще более тяжелом положении и пытаются выстроить хронологию, сведя воедино различные письменные источники древности.

Как уже говорилось, о Давиде в Библии сообщается, что он скончался в возрасте семидесяти лет, причем времени царствования Давида над Израилем было 40 лет: «В Хевроне царствовал он семь лет и в Иерушалаиме царствовал тридцать три года» (I Цар. 2:11). Отсюда следует, что в момент гибели Саула Давиду было 30 лет.

Саул же, по Библии, царствовал только два с небольшим года и в первый же год своего правления был отринут Богом, а вместо него помазан Давид. С точки зрения этой хронологии Давиду в момент помазания и последовавшего вскоре знакомства с Саулом, а значит, и во время знаменитой битвы с Голиафом было 28 лет. То есть, еще раз повторим, он был отнюдь не юношей, как это порой представляется, а мужем.

При этом, согласно мнению еврейских религиозных историков, Саул воцарился в возрасте пятидесяти девяти лет в 2882 году по еврейскому летосчислению, то есть в 878 году до н. э. Давид, соответственно, взошел на царство в 876 году до н. э. и скончался в 836 году до н. э., значит, с точки зрения раввинистических авторитетов, он жил в IX, а не в X веке до н. э. [17]

Однако большинство историков считают, что царствование Саула не могло быть столь коротким – слишком уж много событий уместилось в него, если верить «Первой книге Самуила». Поэтому значительная часть ученых предпочитают доверять Иосифу Флавию, утверждавшему, что Саул царствовал двенадцать лет, а некоторые увеличивают этот период до двадцати четырех лет.

Так, известный еврейский историк С. М. Дубнов датирует царствование Саула 1067-1055 годами до н. э., царствование Давида, соответственно, 1055-1015 годами до н. э. [18] Академический «Очерк истории еврейского народа» определяет период царствования Саула 1025-1004 годами до н. э., а царствования Давида – 1004-964 годами до н. э. [19] Израильский археолог Иоханан Аарони в своем «Библейском атласе» укладывает жизнь Давида в 1038-968 годы до н. э. [20] Американская «Археологическая энциклопедия Святой земли» [21] называет годами правления Давида 1004-965 годы до н. э.

«Краткая еврейская энциклопедия» приводит следующие даты правления: Саул – 1029-1005 годы до н. э., Давид – 1005-965 годы до н. э. [22] Такого же мнения придерживаются и создатели фундаментальной «Истории Земли Израиля» [23].

Последняя датировка является наиболее принятой у историков. Однако чрезвычайно показательно, что большая часть археологических находок, относящихся к периоду царствования Давида, датируется именно IX, а не X веком до н. э.

Таким образом, археология подтверждает традиционную еврейскую, или, говоря принятым в науке языком, масоретскую [24] хронологию, а не хронологию, получившую распространение в научных кругах, опирающуюся, если присмотреться, на христианские источники. В сущности, перед нами – все та же разница между еврейской и христианской хронологией библейских событий, начинающаяся еще со времени подсчета даты Исхода евреев из Египта.

Впрочем, как отмечает П. Джонсон, с учетом древности тех событий, о которых идет речь, разница между различными системами хронологий не так уж велика и существенна. Ясно одно: с теми или иными поправками эти события и в самом деле имели место. Это особенно хорошо понимаешь, читая рассказ о схватке Давида с Голиафом.

Пожалуй, трудно найти человека, пусть даже никогда не открывавшего Библию, который хотя бы в самых общих чертах не был знаком с историей дуэли Давида и Голиафа. Два этих имени давно стали нарицательными, вечным символом того, что исход любого сражения решает отнюдь не физическая мощь и сила оружия противников. Для самого же Давида этот поединок стал звездным часом, в одно мгновение обратившим его из придворного музыканта в общенационального героя. Победа над Голиафом открыла ему путь уже не в кулуары, а на самые вершины власти.

Вот как начинает рассказ об этих событиях все та же «Первая книга Самуила»:

«Филистимляне же собрали войска свои для войны и собрались в Сохо, что в Иудее, и расположились станом между Сохой и Айзекою в Эфес-Дамиме. А Шаул и исраэльтяне собрались и расположились станом в долине Эйла и приготовились к войне с филистимлянами. И филистимляне стояли на горе с одной стороны, а исраэльтяне на горе с другой стороны, а между ними долина» (I Сам. 17:1-4).

Эти две горы и долина хорошо известны. И сегодня, проезжая с туристами мимо этого места, ни один гид не забудет упомянуть, что «вот здесь и встретились Давид и Голиаф». А то и попросит остановить на четверть часа автобус, чтобы объяснить, где именно стояла армия филистимлян, а где еврейская армия, добавив, что сама эта местность описана библейским автором с такой точностью, что, вероятнее всего, он был непосредственным очевидцем тех событий.

Филистимский царь Анхус (Ахиш) горел жаждой реванша за недавнее поражение. Но для этого во что бы то ни стало ему надо было выманить Саула на ровную, как блюдце, долину Эйла, где его колесницы и тяжелая пехота просто смяли бы еврейскую армию, состоящую по большей части из ополченцев, вооруженных копьями со щитом, да пращами с камнями.

Однако и Саул прекрасно понимал, что на ровной местности его армия против филистимлян бессильна, и не спешил вступать в сражение. И вот тогда-то Анхус решил если не выиграть войну в одночасье, то по меньшей мере запугать или раздразнить евреев с помощью своего богатыря Голиафа, являвшегося, как уже говорилось, согласно еврейскому преданию, правнуком Орфы – родной сестры Руфи, прабабки Давида.

«И вышел из станов филистимских единоборец по имени Гольят из Гата. Рост его – шесть локтей с пядью. И шлем медный на голове его, и в кольчугу одет он, и вес этой кольчуги – пять тысяч шекелей меди. И медные щитки на ногах его, и дротик медный на плечах его. И древко копья его, как ткацкий навой, а клинок копья его в шестьсот шекелей железа. И щитоносец шел перед ним» (I Сам. 17:4-8).

Это описание позволяет нам довольно зримо представить, что являл собой Голиаф. Если исходить из того, что один локоть того времени считался равным 42,5 сантиметра, а одна пядь – 22,2 сантиметра, то рост Голиафа составлял 2,89 метра. На первый взгляд это звучит фантастически, но на самом деле это так – в истории человечества зафиксированы факты жизни людей, обладавших подобным ростом.

Так, официально зарегистрированный самый высокий человек планеты Роберт Першинг Уодлоу имел рост 2,72 метра, однако неофициально (из-за отсутствия необходимых фотографий) считается, что таковым был русский гигант Федор Махнов, обладавший ростом 2,83 метра. Таким образом, гиганты ростом под три метра редко, но встречаются, а Библия и не скрывает, что Голиаф был уникальным человеческим феноменом.

Вдобавок ко всему, вооружение Голиафа представляло собой, что называется, последний «писк военной моды» того времени. Медный шлем, кольчуга, наколенники, железный меч и копье с железным наконечником – всё это были тогда сверхсовременные виды оружия, о которых евреи могли только мечтать. Только вес кольчуги Голиафа составлял 57 килограммов, общий же вес всего его оружия намного превышал 100 килограммов, но это лишь доказывало, насколько он был силен и грозен как соперник.

Именно поэтому предложение Голиафа решить исход войны в поединке двух богатырей и повергло израильтян в такой ужас:

«И стал он, и воззвал к полкам исраэльским, и сказал им: зачем вам всем затевать войну? Ведь я филистимлянин, а вы рабы Шауловы: выберите у себя человека, и пусть он сойдет ко мне. Если он сможет со мною сразиться и убьет меня, то мы будем вам рабами; если же я одолею его и убью его, то будете вы нам рабами и будете служить нам…» (I Сам. 17: 8-10).

Сам голос Голиафа был настолько ужасен, напоминал не столько голос человека, сколько трубные звуки, что «услышал Шаул и весь Исраэль эти слова и оробел очень» (I Сам. 17:11).

В течение сорока дней каждое утро и каждый вечер выходил Голиаф в поле и вызывал кого-нибудь из евреев на бой. Однако никто не откликался на это предложение, хотя Саул и объявил, что семья мужа, который сразится с филистимским богатырем и одержит над ним победу, получит полное освобождение от налогов до конца жизни победителя, а сам победитель будет удостоен особой благосклонности царя и руки одной из его дочерей.

Слух о вызове, который бросил Голиаф, быстро распространился среди всех двенадцати колен, и в деревнях, и в городах израильтян с тревогой ждали, чем закончится эта история. Ведь даже если бы и нашелся смельчак, готовый принять вызов Голиафа, это означало бы, что он принял бы и условия Голиафа: «Если он сможет со мною сразиться и убьет меня, то мы будем вам рабами; если же я одолею его и убью его, то будете вы нам рабами и будете служить нам».

Между тем день ото дня Голиаф распалялся все больше и, выходя в поле, поносил уже не только мужчин-евреев за их трусость, но и их жен, матерей и дочерей. При этом, добавляет мидраш, Голиаф провозглашал, что находится под защитой филистимских богов, в то время как евреи настолько презренный народ, что у них даже и богов нет.

Эти слова в определенном смысле отражали общее отношение филистимлян, да и других языческих народов к израильтянам. Будучи не в состоянии понять и тем более принять идею Единственного незримого Бога, они были убеждены, что евреи либо просто безбожники, либо лишены покровительства тех самых богов, с идолами которых, как мы увидим позже, филистимляне выходили на битву.

На сороковой день выхода Голиафа в поле в еврейском стане и появился Давид. Это был далеко не первый с начала войны его приход в лагерь. В армии Саула к тому времени находилось трое старших сыновей Иессея – Елиав, Авинадав и Самма (Шамма). Давид же, как один из младших сыновей, освобожденный в соответствии с законом от службы в боевых частях, регулярно доставлял в армию продовольствие, то есть исполнял обязанность, наложенную Саулом на каждую еврейскую семью и выполняемую народом без ропота – кормить-то приходилось своих братьев и отцов.

В тот день отец передал с Давидом десять больших голов сыра для всей армии, а также хлеб и зерно для его братьев, а заодно и наказ, чтобы никто из них ни в коем случае не делал глупостей и не пытался выйти на бой против Голиафа. Именно так истолковывают ряд комментаторов слова Библии «и передай привет братьям твоим и возьми их ручательство» – ручательство, что они не примут вызов филистимлянина. Но есть, однако, и другое толкование, согласно которому Иессей просил Давида напомнить братьям, что те, уходя на войну, забыли дать развод («ручательство») своим женам, как это было принято у евреев, а заодно намекнуть им, что он ждет от своих сыновей воинского подвига и удивлен, почему ни один из них до сих пор не вышел на бой с Голиафом.

В тот момент, когда Давид разговаривал с братьями, в поле в очередной раз возник Голиаф и начал произносить свою речь, которая, будь она переведена на русский в соответствии с ее буквой и духом, была бы щедро пересыпана отборным матом. И вот тут-то в Давиде все встрепенулось: в отличие от многих других, он не мог спокойно слышать, как кто-то поносит его народ и говорит, что у него нет Бога, в которого он беззаветно верил. На подобные оскорбления, по мнению Давида, надо было отвечать – и отвечать немедленно!

Давид стал расспрашивать о Голиафе находившихся в стане воинов, и выяснил, что подобное происходит ежедневно. Узнал он и о том, какую награду обещал царь победителю Голиафа, но сама награда, как видно из текста «Первой книги Самуила», не привлекла его – ему было лишь странно и больно слышать, что никто до сих пор не вышел и не заткнул рот этому наглецу:

«И говорили исраэльтяне: видели ли вы этого человека, который поднимается? Ведь он поднимается поносить Исраэля; и будет, того человека, который убьет его, царь обогатит богатством великим, и дочь свою выдаст за него, и дом его сделает свободным в Исраэле. И сказал Давид людям, стоявшим с ним: что сделано будет для того, кто убьет этого филистимлянина и снимет позор с Исраэля? Ибо кто этот необрезанный филистимлянин, что так поносит строй Бога живого!» (I Сам. 17:26).

Этот разговор Давида с ополченцами был услышан его старшим братом Елиавом, который неожиданно пришел в ярость:

«…И разгневался Элиав на Давида, и сказал он: зачем ты спустился сюда и на кого оставил ты тех немногих овец в пустыне? Знаю я дерзость твою и зло сердца твоего: ты спустился, чтобы посмотреть на это сражение. И сказал Давид: что же я теперь сделал? Ведь это беседа» (I Сам. 17:28-29).

Комментаторы, всячески пытаясь смягчить смысл этого места, уверяют читателя, что Елиав понял, что Давид собирается сразиться с Голиафом, испугался за брата и начал ему выговаривать «за дерзость». Но нет: достаточно вчитаться, чтобы понять, что в этой фразе отнюдь нет тревоги за судьбу Давида, зато в ней хоть отбавляй презрения, ненависти и тайной зависти.

«Что ты здесь делаешь, ублюдок?! Убирайся к своим овцам, пастух! Что бы ты сейчас ни сказал, я-то хорошо знаю, чего ты стоишь и зачем здесь крутишься! Небось, хочешь поглазеть на битву и сложить об этом свои очередные стишки?!» – так звучали слова Элиава, если переводить их не буквально, а в соответствии с их духом и смыслом. И Давид по привычке оправдывается: «Что я опять такого сделал? Просто стою и разговариваю с людьми…»

Но спустя короткое время он уже оказывается в шатре Саула, чтобы сообщить его величеству, что готов выйти один на один против Голиафа.

Саула это заявление Давида явно застает врасплох. Он вновь и вновь оглядывает Давида и понимает, что схватка эта будет выглядеть смехотворно: когда они сойдутся, филистимлянин попросту раздавит такого тщедушного противника.

Однако все попытки отговорить Давида, убедить его, что он, привыкший пасти овец и играть на арфе, не в состоянии сразиться с этим профессиональным воином, ходячей «боевой машиной», оказываются бесполезными. Давид настаивает, что так же, как в свое время побеждал нападавших на его стадо диких зверей, он победит и Голиафа. При этом Давид абсолютно убежден, что Бог на его стороне, и потому даже не допускает мысли о своем поражении:

«И сказал Давид Шаулу: Господь, который спасал меня от льва и медведя, Он спасет меня и от руки этого филистимлянина» (I Сам. 17:37).

И Саул отступает перед этой убежденностью Давида, хотя не исключено, что при этом им движут и некие другие побуждения. В любом случае он вполне резонно полагает, что для того, чтобы бой был равным, Давид должен быть вооружен и защищен так же, как Голиаф. Поэтому Саул предлагает ему свои доспехи и меч – возможно, единственные такие доспехи во всей еврейской армии, если не считать боевого облачения его сына Ионафана. Более того, он лично надевает их на Давида и, таким образом, сам не сознавая того, фактически передает ему тот знак царской власти, каким, вне сомнения, является одежда царя. Исследователи Библии, анализируя этот отрывок, исходя из того, что Давид примерил доспехи Саула, делают вывод, что они были примерно одного роста – то есть вопреки легенде Давид был достаточно высок.

Мидраш, словно предвидя этот вывод историков, утверждает, что все дело в том, что в момент примерки доспехи долговязого Саула чудесным образом уменьшились и пришлись впору невысокому Давиду, подтверждая, таким образом, что он является преемником царя. Однако на самом деле из этих фраз ровным счетом ничего не следует – Давид вполне мог примерить и доспехи, которые были ему велики, а потом запутаться, упасть и смешно барахтаться в них на полу – как это происходит в романе-исследовании Д. Малкина «Король Саул».

Как бы то ни было, в итоге Давид отказывается от меча и доспехов и берет с собой свой посох и пращу – излюбленное оружие пастухов, с которым он, как и все еврейские мальчишки, наверняка учился управляться еще с детства.

Однако праща, будучи и в самом деле грозным оружием против легкого пехотинца, одетого в лучшем случае в кожаные доспехи, практически бесполезна против закованного в броню воина, да еще такого гиганта, как Голиаф, – что ему какой-то камень, стукнувшийся о кованый шлем или кольчугу?! У Давида был только один шанс победить Голиафа: попасть камнем в единственное незащищенное и уязвимое место – под шлемом между глазами. Но для этого надо было владеть пращой поистине виртуозно!

«Первая книга Самуила» предельно подробно рисует этот поединок, отмечая, что Голиаф будто не сразу заметил Давида, а когда заметил, то стал откровенно смеяться над ним, после чего между двумя дуэлянтами начинается словесная перепалка, в ходе которой каждый обещает скормить другого птицам. Но если Голиаф обращался к своим богам, то Давид уповал на Единственного, невидимого и непонятного соседям евреев Бога:

«И сказал Давид Шаулу: я не могу ходить в этих одеждах, потому что не привык. И снял их Давид с себя. И взял палку свою в руку свою, и выбрал себе пять гладких камней из ручья, и положил их в свою пастушескую сумку и в мешок, и с пращой в руке своей подошел к филистимлянину. И взглянул филистимлянин, и, увидев Давида, презрел его, так как тот был молод, румян и красив. И сказал филистимлянин Давиду: разве я собака, что ты идешь на меня с палками? И проклял филистимлянин Давида богами своими. И сказал филистимлянин Давиду: поди-ка ко мне, и я отдам тело твое птицам небесным и зверям полевым. Давид же сказал филистимлянину: ты выходишь на меня с мечом, и с копьем, и с дротиком, а я выхожу на тебя во имя Господа Цеваота, Бога строя Исраэльского, который ты поносил. Сегодня предаст тебя Господь в руку мою, и я побью тебя, и сниму с тебя голову твою, и отдам трупы стана филистимского сегодня же птицам небесным и зверям земным, и узнает вся земля, что есть Бог у Исраэля. И узнает весь этот сонм, что не мечом и копьем спасает Господь, ибо успех войны от Господа, и Он предаст вас в руки наши…» (I Сам. 17:39-47).

Если для филистимлян эти слова Давида звучали как пустая похвальба, то израильтяне внимали ей с восторгом. Возможно, они тоже не верили в победу Давида, но то, что среди них нашелся боец, способный на равных говорить с Голиафом, да еще и угрожать ему и всем филистимлянам, уже само по себе наполняло их сердца гордостью. Теперь, даже если бы Давид погиб, это в любом случае была бы геройская смерть.

Но Давид вовсе не собирался умирать:

«И было, когда поднялся филистимлянин и стал приближаться к Давиду, то Давид быстро побежал к строю, навстречу филистимлянину. И опустил Давид руку свою в сумку, и взял оттуда камень, и метнул, и поразил филистимлянина в лоб, и упал он лицом на землю. Так осилил Давид филистимлянина пращой и камнем, и побил филистимлянина, и умертвил его, а меча не было в руке Давида. И подбежал Давид, и встал над филистимлянином, и взял меч его, и, вынув его из ножен, добил его и отсек им голову его…» (I Сам. 17:51).

Сам бой, как видно из этих слов, длился не более минуты. Распалив Голиафа и вынудив его двигаться навстречу ему, Давид сам пошел на сближение с противником и в определенный, видимо, точно рассчитанный момент метнул из пращи камень – возможно, заранее отточенный по краям.


П. Люкимсон - Царь Давид


Битва Давида с Голиафом. «Вторая Нюрнбергская рукопись». Германия. XV в.

Войдя точно в переносицу Голиафа, камень проломил его череп, и великан, как следует из текста, умер мгновенно. Последующее отсечение головы нужно было Давиду лишь для пущего эффекта, который не заставил себя долго ждать, – потрясенные филистимляне побежали, естественно, и не думая выполнять обещание Голиафа и превращаться в рабов евреев. Последние же, в свою очередь, бросились преследовать врагов, безжалостно убивая каждого филистимлянина, которого им удавалось настигнуть. По словам Иосифа Флавия, в ходе этого преследования евреи убили около тридцати тысяч филистимлян и вдвое больше ранили [25].

Устное предание рассказывает, что Давид не сам снял с пояса меч Голиафа – ему поднес его на вытянутых руках юный оруженосец Голиафа, хетт по имени Урия. Сказав, что отныне он хочет служить Давиду, Урия спросил, может ли он пройти гиюр, то есть стать евреем? [26]

– Евреем стоит стать хотя бы для того, чтобы жениться на еврейке, ибо нет красивее наших женщин! – якобы ответил на это Давид.

С тех пор Урия Хеттеянин, вплоть до истории с Вирсавией (Бат Шевой), входил в ближайшее окружение Давида и верно служил ему.

Разумеется, в этот мидраш вовсе не обязательно верить, но нельзя, по меньшей мере, не восхититься тем, как красиво оставшиеся неизвестными создатели таких преданий увязывали между собой различные, казалось, ничем не связанные события.

Известный израильский невропатолог, профессор Владимир Бергинер, анализируя рассказ о бое Давида с Голиафом глазами врача, пришел к выводу, что последний… был, в сущности, очень больным человеком. По мнению Бергинера, Голиаф страдал акромегалией – эндокринным заболеванием, при котором доброкачественная опухоль в гипофизе выделяет избыточное количество гормонов роста. Причем автор «Первой книги Самуила», утверждает Бергинер, описал симптомы этого заболевания с удивительной точностью, что еще раз доказывает, что он, по всей видимости, был свидетелем дуэли Давида и Голиафа.

Дело в том, что в первую очередь акромегалия, которую еще иногда называют «болезнью баскетболистов», проявляется в гигантизме – человек, у которого она развивается, может вырасти до двух и более метров. С этой точки зрения становится понятно и то, почему сам вид Голиафа и его голос внушали ужас евреям: при акромегалии очень сильно огрубляются черты лица, в частности, увеличиваются надбровные дуги и скуловые кости, разрастаются мягкие ткани. Меняется при этом заболевании и голос, который становится очень грубым вследствие изменений голосовых связок. Кроме того, у страдающих акромегалией нередко развиваются различные болезни ног, а потому те самые наколенники, о которых говорится при описании доспехов Голиафа, нужны были ему, вероятно, не столько для защиты, сколько для того, чтобы помогать слабым связкам ног поддерживать огромный вес тела.

Доброкачественная опухоль, которая вызывает акромегалию, расположена на перекрестке зрительных нервов, вследствие чего у людей, страдающих этим заболеванием, меняется зрение. По сути дела, у них исчезает боковое зрение: они могут видеть только то, что расположено прямо перед ними, да и при этом у них нередко двоится в глазах. Отсюда становится понятным, для чего Голиафу для поединка один на один понадобился «оруженосец», или, точнее, «щитоносец», который шел перед ним – вероятнее всего, это был поводырь, подсказывавший Голиафу, куда тот должен двигаться.

Именно вследствие дефектов зрения Голиаф не сразу замечает Давида, а когда замечает, то спрашивает, почему тот идет на него с палками, хотя у Давида в руках только одна палка, – ведь у Голиафа двоится в глазах! [27]

Но преуменьшает ли факт болезни Голиафа величие подвига и победу Давида?

Отнюдь.

Во-первых, Давид ничего не знал о болезни Голиафа, а даже если бы знал, вовсе не обязан был принимать ее в расчет. Во-вторых, болезнь Голиафа не отменяла того факта, что последний обладал колоссальной физической силой, и в ближнем бою, вне сомнения, у Давида не было бы никаких шансов на победу. Однако в том-то и дело, что Давид выбрал единственно верную тактику, которая давала этот шанс, – бой на расстоянии. При этом он выиграл его абсолютно честно: ведь у Голиафа был дротик (и Давид не случайно упоминает его, выходя на битву), который тот мог метнуть с тем же успехом, что и Давид камень из пращи.

Таким образом, никто, в том числе и филистимляне, не мог обвинить Давида в коварной или нечестной победе, и этот момент, как мы увидим дальше, еще сыграет немалую роль в судьбе героя этой книги.

Любопытно, что во «Второй книге Самуила» победителем Голиафа называется не Давид, а некий Эльханан: «И еще было сражение с филистимлянами в Гове, и поразил Эльханан, сын Яарей Ооргима Бейт-Лехемского, Гольята Гатиянина, у которого древко копья было, как ткацкий навой» (И Сам. 21:18-19).

Из этого текста вроде бы понятно, что речь идет о какой-то другой битве, происходившей не в долине Эйла, а в Гове, когда Давид уже был царем. В этой битве был убит некий другой Голиаф, очень напоминавший тем не менее того, кого в свое время победил Давид. Это подтверждает и «Хроникон», где уже совершенно ясно говорится, что речь идет о другой битве, произошедшей в то время, когда Давид правил Иерусалимом, и Эльханан победил в ней брата того самого Голиафа, которого убил Давид. Вдобавок там же сообщается, что у Голиафа были родичи, также отличавшиеся высоким ростом и статью, которых победили другие воины Давида:

«И было, когда началась война с филистимлянами в Гезере, тогда поразил Сибхай, хушатиянин, Сипайа, одного из детей великанов. И была еще одна война с филистимлянами, и поразил Эльханан, сын Яира, Лахми, брата Голиата, гиттиянина, у которого древко копья было, как ткацкий навой. И была еще одна война в Гате, и был там человек рослый, у которого было по шести пальцев – всего двадцать четыре. И он тоже родился от великана. И поносил он Исраэль. И поразил его Йеонатан, сын Шимы, брат Давида. Это были родившиеся от великана в Гате, и пали они от руки Давида и от руки рабов его» (I Хрон. 20:4-8).

Тем не менее ряд историков усматривают некое противоречие между текстами «Первой и Второй книг» пророка Самуила и пытаются на его основе выстроить некую, как они считают, более реалистичную версию событий. Так, по их мнению, истинным победителем Голиафа был именно земляк Давида Эльханан из Вифлеема (Бейт-Лехема).

Давид же к тому времени уже был военачальником среднего звена в армии Саула, возможно, командиром отряда, и потому победа его солдата была приписана и ему – как и другие победы в поединках с филистимскими богатырями, одержанные «рабами его», но в которых сам Давид участия не принимал.

Некоторые библеисты, пытаясь примирить эти версии, выдвигают гипотезу, по которой при рождении Давида назвали Эльхананом. Давид же – это не имя, а прозвище, означающее в иврите «друг» (точнее, «любимый друг»), и оно было дано Эльханану как раз после победы над Голиафом – он был провозглашен Давидом, то есть любимым другом царя Саула, а со временем его имя стало восприниматься и как «любимый друг Бога».

В данном случае мы действительно имеем дело с еще одной загадкой – происхождением имени Давида. Дело в том, что до книг пророка Самуила имя Давид в Библии встречается лишь один раз как Додо или Дуду (см.: Суд. 11). Во всяком случае, оно явно не было в ходу у древних евреев. На основании этого ряд представителей школы библейской критики утверждают, что Давид – это не реальная историческая фигура, а некий собирательный образ, прототипами которого были сразу несколько израильских вождей той эпохи. По их версии, само слово «давид» было заимствовано у филистимлян или у одного из хананейских народов и означало «вождь», «атаман». Таким образом, говорят они, «давидами» в этом регионе называли предводителей шаек разбойников, обретавшихся в лесах и горах Святой земли. Однако никаких убедительных подтверждений этой версии при исследовании письменных памятников ближневосточных народов так найдено и не было. Что касается излагаемой «Житием царя Давида» версии, что слово «давид» на еврейском означает «украденный», то она свидетельстует лишь о том, что сам автор «Жития…» совершенно не знал иврита: слово «украденный» («похищенный») звучит на этом языке как «ганув» и никак иначе.

Между тем слово «давид» в наиболее часто принятом в иврите написании действительно читается как «дод», а «дод» – это и в самом деле «любимый друг», и именно в этом смысле данное слово (но уже читаемое только как «дод») употребляется в Песне Песней Соломона. Таким образом, имя Давид и в самом деле могло быть прозвищем, тем более что в Книге Самуила часто используются, как будет показано ниже, именно прозвища, а не имена. Но это вовсе не означает, что Давида в юности звали именно Эльхананом – во всяком случае, еврейские источники не дают нам никакого сколько-нибудь основательного повода для такого умозаключения. Есть также версия, что Давид – это вообще сокращенный вариант имени Дудуягу, что в буквальном переводе и значит «друг Всевышнего» [28].

Но вот то, что Эльханан, сын Яира (именно Яира, а не Иессея, и одно это говорит, что речь идет о разных людях!), убил, согласно «Хроникону», брата того Голиафа, которого убил Давид, сын Иессея, полностью согласуется с устными преданиями, по которым у Голиафа было несколько братьев. Братья эти, хотя были немного пониже, тоже отличались высоким ростом и огромной силой. В связи с этим не исключено, что слово «голиаф» тоже могло быть прозвищем, обозначающим богатыря-великана, хотя не исключено, что речь идет о членах одной семьи, в которой прослеживалась генетическая предрасположенность к акромегалии.

С версией, что у Голиафа были братья, жаждавшие отомстить Давиду за его гибель, нам еще предстоит познакомиться. А пока продолжим следить за событиями жизни Давида под тем углом зрения, под каким они предстают в Библии и еврейском фольклоре.

После победы над Голиафом Давид отнес его голову и меч в Нов – город, все население которого составляли представители касты священников-коэнов, потомков первосвященника Аарона, и где располагалась главная святыня народа – Ковчег Завета.

Он уже не был прежним Давидом – безвестным пастухом из Вифлеема, умеющим искусно играть на арфе и слагать песни. В одночасье он стал национальным героем, и теперь уже о нем слагали в народе песни, из уст в уста, передавая рассказ о его поединке с Голиафом, прибавляя к нему всё новые и новые подробности. И само собой, такой герой должен был быть обласкан царем и немедленно войти в самое близкое его окружение, став заметной фигурой в царской армии, – этого требовала народная молва, и царь не мог с ней не считаться.

Вот как рисует происшедшие после победы Давида над Голиафом события «Первая книга Самуила»:

«А когда увидел Шаул Давида, выходившего против филистимлянина, сказал он Авнеру, начальнику войска: Авнер, чей сын этот юноша? И сказал Авнер: клянусь жизнью души твоей, царь, что не знаю. И сказал царь, спроси ты, чей сын этот юноша. И когда Давид возвращался после того, как он убил филистимлянина, взял его Аянер, и привел пред Шаулом, и голова филистимлянина была в руке у него. И сказал ему Шаул: чей сын ты, юноша? И сказал Давид: сын раба твоего Ишая из Бейт-Лехема…» (I Сам. 17:55-58).

Многие исследователи Библии на основе этого отрывка спешат сделать вывод, что «Первая книга Самуила» представляет собой компиляцию из нескольких еврейских легенд, и Давид-музыкант, успокаивавший игрой на арфе мятущуюся душу Саула, и Давид – победитель Голиафа – это два разных молодых человека.

«Если мы попытаемся ответить на вопрос, каким образом Давид очутился при дворе царя Саула, мы окажемся в затруднительном положении, – писал по этому поводу Зенон Косидовский в своих популярных „Библейских сказаниях“. – Библия дает две совершенно различные версии. Из шестнадцатой главы Первой книги Царств мы узнаем, что Давида привели во дворец потому, что он искусно играл на арфе и своей игрой снискал расположение царя. Между тем глава семнадцатая сообщает, что Давид привлек внимание Саула своей победой над Голиафом. Победителем Голиафа был неизвестный пастушок, Саул велел привести его к себе и спросил: „Чей сын этот юноша?“ – стало быть, он не знал его раньше» [29].

Йоэл Вейнберг, в отличие от Косидовского, видимо знакомый с комментариями Библии, придерживаясь в целом мнения школы библейской критики, предлагает несколько иное объяснение появления в одной книге двух версий вхождения Давида в ближайшее окружение Саула.

«Не приходится сомневаться в том, что два разных варианта описания встречи Давида и Шаула восходят к двум разным традициям, двум разным текстам-источникам, – пишет он. – Вопрос в том, почему и зачем создатель (создатели) Ранних пророков сохранил и поставил рядом эти два варианта? Ответ на этот вопрос может быть двояким: он поступил так, как некоторые создатели других сочинений в „Танахе“ до него… чтобы дать своему слушателю и читателю возможность выбирать более соответствующий его вкусам и взглядам вариант; но возможно также, что оба варианта были сохранены как взаимодополняющие (это представляется более вероятным)… и подчеркивающие важнейшее превосходство Давида – витязя и поэта-музыканта – над Шаулом, который был только царем и воином» [30].

Толкователи Библии и в самом деле не находят никакого противоречия между этими двумя версиями. Согласно одному из комментариев к «Первой книге Самуила», так как Давид приходил к Саулу в те часы, когда на него нападал «злой дух», то есть царь был подвержен приступам депрессии, а возможно, и безумия, то по окончании приступа Саул не помнил ни того, что с ним было, ни тех, кто был в эти минуты с ним рядом.

По другому комментарию, до поединка с Голиафом Саул не особенно интересовался происхождением придворного музыканта. Да, конечно, в свое время царю представили его как сына Иессея из Вифлеема, но какое было ему дело, чей он сын и откуда родом, – главное, чтобы этот парень хорошо делал то, для чего его позвали!

Но теперь, после победы над Голиафом, все кардинально меняется. Царь понимает, что ему придется выполнить свои обещания о даровании семье героя освобождения от налогов и других привилегий, а также, возможно, выдать замуж за него дочь. И с этой точки зрения вопрос царя о том, чей сын Давид, какова его родословная, звучит вполне резонно. Давид же, по уже понятным читателю причинам, уходит от вопроса о своем происхождении, ограничиваясь лишь упоминанием имени отца.

Не исключено, что этот уклончивый ответ возбудил любопытство Саула и тот послал в Вифлеем своих людей, чтобы те больше разузнали о семье потенциального зятя. Ну а в Вифлееме им рассказали о том, что не так давно здесь был Самуил, встречался со всей семьей Иессея и даже приказал привести с пастбища младшего сына, с которым не все ясно. И уже из этого рассказа Саул сделал соответствующие выводы.

Однако в тот самый момент, когда Давид подошел к Саулу с головой Голиафа в руках, одним из первых, кто поспешил выразить ему восхищение, стал старший сын Саула Ионафан (Йонатан). В порыве восторга Ионафан снял с себя все свои воинские доспехи и оружие, включая лук, меч и пояс, то есть самое ценное достояние для любого мужчины того времени, и подарил Давиду. Так начались их взаимоотношения, ставшие символом подлинной мужской дружбы.

Согласно распространенной среди исследователей точки зрения, после победы над Голиафом слава Давида стала так велика, что Саул не просто возревновал его, а возненавидел, заподозрив, что именно Давид лишит трона его и его наследников, и с каждым днем все больше утверждаясь в этом подозрении. Однако при этом они не обращают внимания на то, что рассказу о возросшей славе Давида предшествует следующий отрывок:

«Когда выходил Давид, то, куда бы ни посылал его Шаул, он преуспевал; и назначил его Шаул начальником над мужами войны; и понравился он всему народу и рабам Шауловым» (I Сам. 18:5-6).

Внимательное прочтение «Второй книги Самуила» (той ее части, где подводятся итоги жизни Давида) и «Хроникона» показывает, что свою карьеру в армии Саула Давид начал в качестве командира подразделения, в которое входило тридцать бойцов – «шлошим гиборим». Однако различные переводчики переводят слово «гиборим» по-разному, и потому этот отряд Давида в различных переводах Библии называют то как «тридцать героев», то как «тридцать богатырей», «тридцать мужей брани» или как «тридцать витязей».

По современным понятиям, это означает, что Давид начал армейскую службу в качестве командира взвода, обычного лейтенанта. Однако, во-первых, не следует забывать, что наши представления о структуре армии отнюдь не совпадают с понятиями и представлениями того времени, а во-вторых, отряд Давида не был обычным отрядом армии Саула. Это был своего рода спецназ, которому поручались особо важные и не терпящие промедления задания – провести разведку в тылу противника, отбить налетевших на какую-либо еврейскую деревню филистимлян, очистить тот или иной район от банды разбойников и т. д. И судя по всему, Давид успешно справлялся с этими заданиями, отчего приумножалась его воинская слава, о нем складывались всё новые и новые легенды, и на глазах он превращался в любимца армии и всего народа. Именно так, считают комментаторы, следует понимать уже процитированные выше слова: «Когда выходил Давид, то, куда бы ни посылал его Шаул, он преуспевал; и назначил его Шаул начальником над мужами войны; и понравился он всему народу и рабам Шауловым» (I Сам. 18:5-6).

Именно народу и «рабам Саула» (то есть его армии) – но не самому Саулу. Напротив, чем больше росла слава и популярность Давида, тем, с точки зрения Саула, более опасным он становился, и с каждым днем царь начинал ненавидеть новоявленного героя все больше и больше. Хотя, разумеется, внешне царь никак не выражал этих чувств – они бы слишком контрастировали с обожанием, со всех сторон окружавшим Давида. Таким образом, само отношение народа к герою было теми незримыми доспехами, которые лучше любой брони защищали его от гнева Саула.

По всей видимости, изначально спецназ Давида входил в состав полка Ионафана, насчитывающего тысячу бойцов, и это еще больше сблизило молодых людей и укрепило их дружбу.

Внимательное прочтение Библии показывает, что в отряде Давида было 37 или 39 воинов, каждый из которых остался в народной памяти, совершив тот или иной подвиг. Бойцы этого отряда через всю жизнь пронесли верность своему командиру, не раз оказывались вместе с ним в самых опасных переделках, а затем, когда Давид стал царем, составили его ближайшее окружение и заняли в его армии высшие командные посты.

Не совсем ясно, входили ли в эту прославленную тридцатку на заре военной карьеры Давида Ванея, сын Иодаев (Бенаягу бен Игуяда), и племянники Давида, будущий главнокомандующий царской армии Иоав (Иоав) и его братья, Авесса (Авиашай) и Асаил (Асаэль). Все они – самые близкие Давиду люди, сыгравшие немаловажную роль в его жизни. Возможно, они присоединились к его отряду позже, когда Давиду пришлось скрываться от царя Саула.

Решающий поворот в отношении Саула к Давиду произошел, видимо, после того, как царь решил вернуться из своего летнего лагеря, так и остававшегося стоять в долине Эйла, где произошла последняя битва с филистимлянами, в родную Гиву. Жители деревень и городов, через которые проходила царская армия, выходили навстречу победителям, приветствуя их песнями и танцами, причем имя Давида звучало в этих песнях куда чаще и громче, чем имя Саула:

«…Из всех городов исраэльских выходили женщины с пением и плясками навстречу царю Шаулу, весело, с тимпанами и шалишами (трехструнными инструментами. – П. Л.). И пели веселившиеся женщины, и говорили: поразил Шаул тысячи свои, а Давид – десятки тысяч свои. И весьма разгневался Шаул, и злым показалось ему слово это, и он сказал: Давиду дали десятки тысяч, а мне дали тысячи, уже недостает ему только царства. И стал Шаул ненавидеть Давида с того дня и после» (I Сам. 18:6-8).

Согласитесь, что перед нами необычайно психологически достоверная картина. Трудно не понять обиду царя на народ, который в одночасье не то чтобы забыл обо всех его победах, но начал явно преуменьшать их значение, до небес восхваляя подвиги Давида.

Это, в свою очередь, означало, что, вздумай Давид организовать заговор и устроить дворцовый переворот, народ воспримет такой ход событий как должное, и Саулу тогда не на кого будет опереться, кроме разве что своих родичей из небольшого колена Вениамина.

А потому вряд ли стоит удивляться, что, после того как он услышал эту песню, у Саула испортилось настроение, и на следующий день на него вновь навалилась депрессия, перешедшая в приступ то ли эпилепсии, то ли шизофрении:

«И было на другой день злой дух от Бога напал на Шаула, и он неистовствовал в доме…» (I Сам. 18:9).

Некоторые комментаторы не исключают, что Саул попросту инсценировал этот приступ, чтобы к нему снова, как прежде, прислали Давида в качестве музыканта, и он убил бы его, будто в припадке безумия: «…а Давид играл рукою своею, как каждый день; а в руке у Шаула было копье. И бросил Шаул копье и сказал: приколю я Давида к стене, но Давид дважды увернулся от него. И стал Шаул бояться Давида, потому что Господь был с ним, а от Шаула отступил» (I Сам. 18:10-12).

Во всяком случае, из «Первой книги Самуила» видно, что Саул ясно осознавал, что он делает, когда метнул в Давида стоявшее у кровати копье. Однако Давид, обладавший мгновенной реакцией, а возможно, и ожидавший чего-то подобного от Саула, ловко увернулся от удара, и копье вонзилось в стену. Тогда Саул метнул в Давида второе копье – и тот снова увернулся.

Комментаторы, любящие наводить на текст Библии «хрестоматийный глянец», тут же спешат объяснить, что на самом деле Саул конечно же не хотел убивать Давида и действовал либо несознательно, либо с целью припугнуть. По их мнению, Саул был столь опытным и тренированным воином, что просто не позволил бы себе промахнуться, если бы действительно желал убить Давида.

Но сам библейский текст, увы, не оставляет места для подобных домыслов. Из него однозначно следует, что Саул хотел «приколоть» Давида к стене. Но вот то, что он дважды промахнулся, и в самом деле поразило и напугало Саула: он ясно увидел в этом знак, что Бог от него отвернулся и поддерживает теперь Давида. А значит, пришел к выводу Саул, ему не стоит больше пытаться расправиться с Давидом лично и навлекать на себя гнев Всевышнего – куда проще послать этого выскочку куда-нибудь на верную смерть, чтобы он погиб от руки филистимлян, и пусть народ поет песни о его героической гибели.

С этими намерениями Саул вызвал к себе Давида и сообщил ему о резком скачке в его армейской карьере – он назначает его тысяченачальником, хотя у Давида не было необходимого опыта для управления таким подразделением. Но именно на этом и строился весь расчет. В глазах народа Давид должен был оставаться царским любимцем, обласканным и возвышенным царем, а в том, что он неожиданно оказался на самом опасном участке фронта и погиб, никакой царской вины нет [31]. И чтобы еще больше усилить это впечатление, Саул провозглашает, что остается верным своему обещанию наградить победителя Голиафа и готов отдать за него свою старшую дочь Мерову (Мирав).

Однако Давид, похоже, разгадал эти планы Саула. Он начал настойчиво отказываться от предложения стать зятем царя, мотивируя тем, что не имеет для этого ни достаточно знатного происхождения, ни богатства. Но предложение стать тысяченачальником он принял и, будучи направлен подальше от Гивы, на самую границу с филистимлянами, видимо, успешно справлялся с новым назначением, значительно усилив свой авторитет внутри кадровой армии:

«И удалил его Шаул от себя, и назначил его у себя тысяченачальником, и тот стал предводительствовать народом. И преуспевал Давид во всех делах своих, и Господь был с ним, а Шаул видел, что тот весьма преуспевает, и боялся его. А весь Исраэль и Йеуда любили Давида, ибо он предводительствовал ими» (I Сам. 18:15-16).

Талмуд утверждает, что, предлагая Мерову в жены Давиду, Саул хотел лишь показать всем, что он верен данным им обещаниям, однако при этом надеялся, что до свадьбы дело в любом случае не дойдет – Давид погибнет раньше.

Вообще надо признать, что в истории с Меровой много неясного. То ли Саул давно, еще до битвы Давида с Голиафом, уже предназначил эту дочь в жены знатному жителю Михолы Адриэлу (Андриэлю); то ли Мерова и Адриэл полюбили друг друга и тайно обвенчались против воли Саула и затем поставили его перед фактом; то ли они стали любовниками еще до свадьбы, но как бы то ни было в итоге старшая дочь Саула «отдана была в жены Андриэлю Мехолатянину» (I Сам. 18:19).

Ясно одно: Давид не испытывал никаких чувств ни к одной из дочерей царя. Мерова любила Адриэла, но зато младшая дочь Саула Мелхола (Михаль) без памяти влюбилась в Давида и мечтала выйти за него замуж. Когда Саулу об этом стало известно, тот решил, что пробил решающий час в выполнении плана устранения Давида. Царь объявил, что выполнит обещание вьщать свою дочь замуж за Давида, но при одном условии: в качестве традиционного выкупа за невесту же них должен принести ему… крайнюю плоть половых членов ста убитых филистимлян.

Причем, как следует из дальнейшего текста, Саул установил некий срок, в течение которого должно было быть выполнено это условие, хотя какой именно, не говорится.

Понятно, что для выполнения такого задания Давид со своей тысячей должен был решиться на глубокий рейд в тыл филистимлян, то есть совершить набег на их земли. В этом случае его небольшому полку неминуемо пришлось бы столкнуться с огромной армией противника, и исход такого столкновения предугадать было несложно. При этом, разумеется, никто не осмелился напомнить царю, что, обещая выдать дочь за победителя Голиафа, он не говорил о том, что выполнение данного обещания будет сопряжено с некими дополнительными условиями.

Но за время знакомства Саул успел неплохо узнать Давида, так что его расчет оказался точным: Давиду, до того отнекивавшемуся от навязываемого ему брака с царевной… понравилось предложение царя. Видимо, стремление рисковать жизнью, вновь и вновь переживать необъяснимое наслаждение, связанное с опасностью, то самое воспетое поэтом «упоение в бою», появляющееся, как сказали бы сегодня, от резкого повышения уровня адреналина в крови, стало к этому времени неотъемлемой чертой его натуры. Возможно, это объяснялось еще и тем, что в такие мгновения Давид, как никогда, остро чувствовал свою связь с Богом, то, что, жить ему или погибнуть, зависит сейчас не от его собственной ловкости и силы, не от верности товарищей и резвости коня, а исключительно от воли управляющего этим миром Всевышнего. И не случайно многие, в определенном смысле лучшие псалмы Давида, поражающие силой эмоционального воздействия, написаны именно от имени человека, оказавшегося в смертельной опасности, взывающего к Богу «из теснин».

Вот как повествует Библия о том, что произошло дальше: «…понравилась Давиду речь о том, что он может стать зятем царя. И еще не истекли назначенные дни, как встал Давид и пошел, сам и люди его, и убил двести человек филистимлян, и принес Давид края плоти их, и представили их сполна царю, чтобы стать Давиду зятем царя, и отдал Шауль ему Михаль, дочь свою, в жены…» (I Сам. 18:26-27).

Иосиф Флавий, а вслед за ним и некоторые другие библеисты утверждают, что на самом деле Саул потребовал от Давида принести ему не сто крайних плотей филистимлян, а шестьсот их голов, что Давид и сделал, хотя на самом деле убил в ходе набега куда больше, чем шестьсот филистимлян.

Однако, по всей видимости, эти утверждения Флавия проистекают из того, что книгу «Иудейские древности» он писал для римских читателей, а для римлян отрубание шестисот вражеских голов было вполне нормальным трофеем и делом героическим, а вот отрезание у убитых крайней плоти или отрубание половых членов воспринималось уже как варварство. Однако следует помнить, что войны во времена Давида (как, впрочем, и любые войны) не отличались особым гуманизмом, и противоборствующие стороны обычно не считали друг друга такими же полноценными людьми, как они сами. Для евреев того времени весь мир делился на обрезанных (то есть на них самих, вступающих через обрезание на восьмой день после рождения в союз с Богом) и необрезанных (представителей всех остальных народов). И с этой точки зрения требование Саула принести ему крайнюю плоть врагов, то есть главный признак, отличающий их от евреев, выглядит вполне объяснимым.

Давиду, как мы видим, это предложение царя показалось забавным, и он не только выполнил, но и перевыполнил данный ему приказ, принеся вдвое больше фаллосов врагов, чем требовалось.

Брак с Мелхолой превратил Давида в члена царской семьи, а значит, ввел его в число потенциальных престолонаследников, пусть пока и самых отдаленных.

Саул, безусловно, не мог не понимать, что, желая устранить Давида, он лишь еще больше приблизил его к обладанию троном:

«И увидел Шаул, и понял, что Господь с Давидом, и что Михаль, дочь Шаула, полюбила его. И стал Шаул еще больше бояться Давида, и стал Шаул врагом Давида навсегда» (I Сам. 18:28-29).

Мелхоле этот брак не принес счастья. Пытаясь восстановить их отношения, израильский писатель Рам Орен предполагает, что на самом деле Давид отнюдь не был так наивен и чист, каким его представляет «Первая книга Самуила». По версии Орена, Саул был во многом прав в своих подозрениях и уже в те дни своей жизни Давид мечтал стать царем. С этой точки зрения брак с царевной был для него, как пишет Орен, «входным билетом» в царскую семью с обретением всех связанных с этим благ – и только.

«Дочь царя, которую он и прежде не раз встречал во дворце, ничего не будила в его сердце, – пишет Орен. – Он замечал, что Михаль бросает ему призывные взгляды, но эти взгляды отнюдь не усиливали приток крови в его теле. Она была для него крупной, богато одетой девицей, но не более того. Не красавица. Не из тех женщин, которые притягивают к себе, и не из тех, с кем интересно вести беседу. Она была просто неотъемлемой частью сделки, которую Давид заключил с царем. Нельзя было взять все, а ее – отвергнуть…» [32]

Мелхола, предполагает дальше Орен, пыталась сделать все, чтобы разбудить чувства мужа: она купила новую одежду у аммонитян и моавитян, знавших толк в «сексуальном белье»; она наняла специального повара, чтобы каждая ее трапеза с Давидом была праздничной; она стремилась сделать отведенный им неподалеку от дворца дом как можно более уютным, но все было тщетно. Давид крайне редко появлялся в ее спальне, а большую часть свободного времени предпочитал проводить с ее старшим братом Ионафаном.

Дело дошло до того, что Мелхола стала подозревать, что ее мужа и брата связывает нечто иное, чем дружба, и установила за ними слежку. Однако очень скоро ей пришлось убедиться в необоснованности своих предположений: как донесли ей нанятые соглядатаи, Ионафан и Давид не только вместе музицировали и наслаждались стихами друг друга, но и время от времени вместе навещали распутных женщин, так что любовниками они точно не были.

Но сердцу не прикажешь – несмотря на все обманы и равнодушие Давида, Мелхола продолжала без памяти любить его и была готова пожертвовать ради него жизнью. И когда перед ней стал выбор между верностью отцу и любовью к мужу, Мелхола предпочла последнее.

Став зятем царя и командующим одним из трех кадровых полков, Давид получил полагающееся ему почетное место за царским столом. Вместе с другими командирами и приближенными Саула он принимал участие в военных советах и вместе с тем с каждым днем все явственнее чувствовал, как сжимается вокруг него кольцо ненависти. Царь в отсутствие Давида теперь, не таясь, говорил сыновьям и вельможам, что подозревает нового зятя в подготовке мятежа и видит в нем угрозу своему трону. Оставался только один выход – казнить Давида. Но чтобы казнь была в глазах народа законной, царь собирался судить Давида по обвинению в заговоре и вынести за это преступление приговор. Эта идея была горячо поддержана почти всеми советниками и приближенными царя.

Почти всеми – потому что старший сын царя Ионафан не верил в обвинения Саула и не желал смириться с той участью, которую отец готовил его лучшему другу. Рассказав Давиду, какие разговоры ведутся за его спиной во дворце, Ионафан решил воззвать к разуму и совести Саула и убедить отца, что Давид не вынашивает против него и их семьи каких-либо преступных планов. Велев Давиду спрятаться в густом пшеничном поле, Ионафан пригласил на то же поле своего венценосного родителя.

Библия очень кратко и убедительно пересказывает разговор между отцом и сыном, в ходе которого Саул вроде бы одумался и успокоился:

«И известил Йонатан Давида, сказав: хочет Шаул, отец мой, убить тебя; а теперь прошу тебя, поберегись завтра утром и посиди в потаенном месте и спрячься. А я выйду и стану против отца моего на поле, где ты будешь, и поговорю о тебе с отцом моим, и когда увижу, что выйдет, расскажу тебе. И говорил Йонатан Шаулу, отцу своему, доброе о Давиде, и сказал ему: да не грешит царь против раба своего Давида, ибо он не согрешил против тебя, и деяния его очень для тебя хороши. И рисковал он жизнью своею, и убил филистимлянина, и совершил Господь великое спасение всему Исраэлю, видел ты это и радовался; зачем же будешь грешить ты против невинной крови, убивая Давида без причины. И послушал Шаул голоса Ионатана и поклялся Шаул: как жив Господь, он не будет убит. И позвал Йонатан Давида, и пересказал ему Йонатан все слова эти, и привел Йонатан Давида к Шаулу, и был тот при нем, как вчера и третьего дня…» (I Сам. 19:2-8).

Саул и в самом деле успокоился, но ненадолго. Весть о том, что Давид со своим полком отбил новый набег филистимлян и обратил их в бегство, вывела Саула из равновесия и заставила сначала вспомнить старые обиды, а затем и прежние подозрения. «Злой дух» вновь навалился на Саула, и к нему снова позвали Давида, чтобы тот ублажал и успокаивал своей игрой царя. И история повторилась: в тот самый момент, когда Давид был, кажется, целиком поглощен игрой, Саул неожиданно снова метнул в него копье. Однако сосредоточенность Давида на игре была обманчивой. На самом деле он был начеку, снова успел уклониться от копья и, не став дожидаться, когда Саул метнет второе копье, вышел из залы.

Теперь Саул снова был полон решимости приговорить Давида к смерти и привести приговор в исполнение. По его первоначальному замыслу, Давид должен был быть арестован утром, в тот момент, когда выйдет из дома на молитву. С этой целью небольшому отряду стражников был отдан приказ окружить дом Давида и дожидаться утра. Однако Мелхола, заметив через окно приближающихся к их дому стражников, мгновенно оценила обстановку и придумала, как спасти мужа.

Не исключено, что Давид поначалу заявил жене, что ни в чем не виновен, а потому и не собирается прятаться – будет куда лучше, если он предстанет перед судом и докажет свою невиновность. Однако в ответ на это Мелхола заметила, что Давиду не стоит рассчитывать на справедливый суд, и если он хочет жить, то должен бежать. Во всяком случае, если этой перепалки не было, то трудно понять следующую фразу «Первой книги Самуила»:

«И сказала Давиду Михаль, жена его, так: если ты не спасешь жизни своей этой ночью, то завтра будешь убит…» (I Сам. 19:11).

В итоге Давид согласился с доводами жены, и Мелхола спустила его на веревке через окно, выходившее в сад, так что Давид под прикрытием темноты сумел ускользнуть от стражников.

Между тем, предвидя дальнейшее развитие событий, Мелхола положила на постель терафима, покрыла его голову козьей шерстью, напоминающей волосы, укутала в одежды и укрыла одеялом, так что издали терафим и в самом деле стал напоминать мирно почивающего человека.

Вскоре ее предчувствие сбылось: Саул так горел нетерпением расправиться с «заговорщиком», что отдал приказ не дожидаться утра, а привести Давида во дворец немедленно. Причем, согласно преданию, в дом к Давиду был послан сам Авенир (Авнер) – дядя и командир отряда личной гвардии Саула.

В ответ на вопрос прибывшего в дом Авенира, где находится Давид, Мелхола заявила, что ее муж внезапно заболел, причем так сильно, что не может встать с кровати, – и показала при этом в сторону ложа, на котором лежал замаскированный под человека терафим.

Поднимать с постели тяжелобольного Давида показалось Авениру бесчестным. Он вернулся в царский дворец, где рассказал Саулу о болезни Давида и добавил, что теперь, наверное, придется ждать его выздоровления.

Но в том-то и было дело, что Саул больше не желал ждать – он велел принести к нему больного Давида на носилках. Пришлось Авениру со своими людьми возвращаться в дом Мелхолы. Когда ее обман раскрылся, Авенир велел принцессе собираться и идти с ним – чтобы отвести от себя гнев царя.

Гнев Саула и в самом деле был ужасен, однако у Мелхолы уже был готов ответ на все его обвинения. Когда Саул напустился на дочь за то, что она помогла убежать его врагу, Мелхола ответила, что Давид пригрозил ей: если она его не отпустит и не поможет ему бежать, он убьет ее.

Делать было нечего: Саул отпустил дочь восвояси и немедленно отправил несколько отрядов на розыски Давида. Последний поначалу был, видимо, совершенно растерян тем оборотом, который приняли события, считал себя жертвой дворцовых интриг, о чем и сложил в тот день 59-й псалом:

«Песнопение Давида, когда посланцы Шауля стерегли возле его дома, чтобы убить. Спаси меня от моих врагов, мой Бог, над поднявшимися на меня вознеси. Избавь меня от вершащих беззаконие и от проливающих кровь спаси меня. Ибо вот подстерегают они мою душу, собираются против меня сильные – но не согрешил я перед ними ни умышленно, ни невольно, Господь!» (Пс. 59 [58]: 1-4).

Думается, читатель уже давно ждет объяснения, что же это за терафим такой, с помощью которого Мелхола выиграла время и обманула посланцев отца?

Слово «терафим» встречается еще в Пятикнижии Моисеевом и обозначает статую домашнего божка, которую использовали для гадания. Именно в краже терафимов обвиняет Лаван Иакова, когда нагоняет бежавшего зятя. Судя по всему, терафимы имелись в домах многих жителей Ближнего Востока. Однако для евреев они были идолами, олицетворяли собой языческую мерзость, и им просто не могло быть места в том доме, где чтили Закон Моисея.

На основании того, что Мелхола для обмана караульных использовала терафима, ряд исследователей Библии приходят к выводу, что даже в тот период, то есть на рубеже XI-X веков до н. э., евреи еще не были последовательными монотеистами, и в их среде то и дело явно или тайно наблюдались рецидивы возвращения к язычеству, что в будущем, в определенные моменты еврейской истории, приобретет еще более открытые и массовые формы.

Однако согласно другой точке зрения, слово «терафим» можно перевести и просто как «кукла». В этом случае речь идет о том, что Мелхола в спешке сделала тряпичную куклу, перетянув большой кусок ткани в нескольких местах веревкой, затем на «голову» куклы набросила в виде некоего подобия парика козью шкуру, увеличила ее объем с помощью мужниной одежды и прикрыла одеялом. Этой же версии придерживается Флавий, согласно которому Мелхола просто «устроила кровать так, будто в ней лежит больной, а под одеяло сунула печень козы».

По другой версии, Мелхола действительно уложила в кровать филистимскую статуэтку, которую Давид принес в дом из одного из походов в качестве сувенира, но, разумеется, никогда не использовал ее для идолопоклонства.

Как бы то ни было, благодаря трюку Мелхолы Давид, когда его хватился Саул, был уже на пути в Раму, к дому пророка Самуила.

Выбор дома Самуила в качестве убежища был не случаен. Давид был убежден, что Саул не осмелится отдать приказ ворваться в дом пророка. Однако Самуил, зная, что царь не простил ему последнего пророчества и так же, как и Давида, числит его во врагах, отнюдь не разделял этой уверенности. Поэтому, услышав от Давида рассказ о последних событиях, он решил укрыться с ним в своей «школе пророков», расположенной в другом квартале Рамы – Найоте (Навоте). Десятки учеников изучали в этой школе под руководством Самуила Священное Писание; часы учебы перемежались там с регулярными пламенными молитвами, и у Самуила была надежда, что Саул действительно не решится арестовать Давида в таком месте, на глазах множества людей.

Устное предание гласит, что, придя в школу, Давид и Самуил уединились и до рассвета учили Тору – Пятикнижие Моисеево. Причем с присущей для фольклора гиперболизацией добавляет, что за одну эту ночь Самуил открыл Давиду такие скрытые в Торе тайны мироздания, для постижения которых другим, обычным людям понадобилось бы сто лет непрерывной учебы.

Великий комментатор Торы Абарбанель [33], основываясь на сборнике мидрашей «Ялкут Шимони», рисует более развернутую картину этой ночной беседы между будущим царем и пророком. Давид, говорит Абарбанель, начал изливать перед пророком сердце, поведал, как тяготит его тайна его помазания и ненависть к нему Саула, и затем вопросил, для чего посланы ему все эти испытания; может ли он отказаться от своей миссии и если не может, то в чем, собственно, эта миссия заключается?

В ответ на это Самуил и развернул перед ним свиток Торы и прочел отрывок, предписывающий каждому еврею три раза в год на праздники Песах, Суккот и Шавуот являться «пред лицом Господа Бога вашего, в месте, которое Тот изберет» (Втор. 16:16-17).

Сейчас, сказал Самуил, таким местом считается Ваал Иудин (Баалей-Иегуда), потому что там стоит Ковчег Завета, до этого Ковчег стоял в Шило, и народ на праздники являлся туда. Однако настанет день, когда евреи окончательно утвердятся в обетованной им Богом земле, и тогда Ковчег будет перенесен в величественный Храм, сооруженный действительно в избранном Богом месте. Таким местом, продолжил Самуил, является гора Мория, на которой некогда Авраам хотел принести в жертву Исаака, а затем на этой же горе бежавшему от своего брата Исава Иакову открылась во сне чудесная лестница и было повторено данное Аврааму и Исааку обетование сделать еврейский народ не только многочисленным, но и народом вечным. Гора эта находится в принадлежащем иевусеям Иерусалиме, и одним из важнейших деяний Давида должно стать завоевание этого города, а также точное определение места, где должен стоять Храм, и его строительство. Или по меньшей мере подготовка к этому строительству.

Тем временем Саулу донесли, где скрывается Давид, и он немедленно послал в Раму отряд для его ареста. Дальше рассказ Библии на первый взгляд сбивается на явно фантастические, сказочные мотивы: как только посланцы Саула встретили там сонм пророков, на них тоже сошел Дух Божий, они стали пророчествовать и совершенно забыли, для чего были присланы. То же самое произошло и со вторым, и с третьим отрядом, посланным Саулом. Тогда сам царь отправился в Раму, чтобы, наконец, призвать своих людей к порядку, но и на него также сошел дух пророчества, причем то, что открылось Саулу в минуты пророческого откровения, было настолько страшно, что царь снял себя всю одежду и, рыдая, пролежал неодетый весь день и всю ночь перед пророком.

Исследователям Библии вся эта картина представляется, возможно, чуть сгущающей краски, но отнюдь не нереальной. Во всяком случае, сам факт существования подобных школ пророков подтверждается многими историческими источниками.

«Это были объединения неистовствующих религиозных фанатиков, впервые появившиеся в Израиле около 1000 г. до н. э., – писал 3. Косидовский с присущим атеистическим школам его времени пылом. – Они находились обычно вблизи таких крупных религиозных центров, как Гива, Вефиль, Рамафаим, а впоследствии также Самария.

Приступы религиозного экстаза не были чужды ни Самуилу, ни Саулу, ни Давиду. Саул, возвращаясь из Рамафаима домой, встретил группу пророков и дал вовлечь себя в экстатические пляски и песнопения. Вторичный приступ безумия случился с ним после получения известия об осаде города Иависа. Он изрубил тогда двух волов, которыми пахал землю. Третий раз это произошло с ним в Рамафаиме, куда он явился в погоне за Давидом. Навстречу ему вышел Самуил со своими пророками и, загипнотизировав его плясками, пением и восклицаниями, вовлек в свой хоровод…»

Далее Косидовский приводит цитату из «Первой книги Самуила» (напомним, что в синодальном переводе это – Первая книга Царств), на основе которой делает следующий вывод: «Это описание доказывает, что по стране шатались толпы фанатиков и религиозных мистиков, поразительно напоминающих дервишей ислама. Эти израильские пророки носили полотняные одежды и специальные пояса и, подобно дервишам, собирали милостыню. Их религиозные обряды включали в себя не только песнопения, пляски и прорицание, но и самобичевание, истязание тела различными орудиями пытки.

Знаменательно, что эти пророки появились на арене израильской религиозной жизни довольно поздно. Это доказывает, что коллективное экстатическое пророчествование не было местным, израильским явлением. Вопрос его происхождения все еще остается открытым. Однако преобладает мнение, что израильтяне заимствовали его у ханаанеян вместе с культом Ваала, Астарты и других финикийских божеств» [34].

Древние авторы придерживаются более «спокойной» версии. Для них «школы пророков» были прежде всего центрами изучения и сохранения Закона Моисея. Однако и они признают, что во время молитвы в таких школах практиковались различные техники медитации, погружения в себя, а также впадение в состояние неистового религиозного экстаза, в котором человек отрешался от всего мирского и «выходил на прямую связь с Богом». Видимо, в это состояние под воздействием массовой экстатичной молитвы и впали царь Саул и его слуги и пребывали в нем, как следует из текста, не меньше суток.

Давид, не поддавшийся тогда общему настроению и сохранивший ясность мысли, узнав, что произошло, поспешил покинуть Раму.

Ночной разговор с Самуилом помог ему многое понять, и теперь он шел в Гиву, на встречу с Ионафаном, твердо зная, в чем заключается то главное предназначение, которое он должен исполнить.

За те дни, которые Давид скрывался в Найоте, Ионафан, очевидно, не раз говорил о нем с отцом, и Саулу в конце концов удалось убедить сына, что слишком много фактов и «знаков Свыше» свидетельствует, что Давид претендует на царский трон.

Однако, вопреки ожиданиям Саула, это отнюдь не изменило отношения Ионафана к Давиду. Отважный воин и талантливый полководец, Ионафан, как ни странно, был, видимо, начисто лишен властолюбия – качества, просто необходимого для монарха. Он рассудил, что если Бог хочет, чтобы Давид стал царем, значит, так тому и быть, тем более что его друг вполне достоин носить корону. Доводов отца, что воцарение Давида означает гибель всего их рода, Ионафан не принял. В конце концов, считал он, Давид может занять трон и на правах зятя царя и национального героя – разве у египтян фараоном не становится именно зять, а не сын царя, да причем еще и нередко муж именно младшей дочери?!

Эта наивность Ионафана, его неспособность понять, к чему ведет весь ход событий, открытое нежелание помочь отцу в борьбе с Давидом бесили Саула и все больше отдаляли отца и сына друг от друга. Давид же во многом был куда большим прагматиком и куда более прозорливым человеком, чем Ионафан, о чем и свидетельствует рассказ об их встрече в Гиве.

Давид начал разговор с другом с сетований на то, что не знает, в чем он так согрешил и провинился перед царем, что тот всенепременно хочет его убить. Однако Ионафан стал заверять Давида, что на самом деле ему ничего не грозит, так как отец делится с ним всеми своими тайными замыслами и, само собой, не скроет от него плана убить Давида, если таковой у него появится. А уж он, Ионафан, обязательно известит о нем друга.

Однако Давид в ответ на это резонно замечает, что Саул прекрасно знает об их дружбе, а значит, рассчитывать, что он будет откровенен с Ионафаном, особенно не приходится. И уже затем Давид предлагает Ионафану раз и навсегда выяснить, насколько серьезны намерения царя избавиться от младшего зятя. По мнению Давида, в качестве подходящего времени для его убийства Саул может счесть уже следующий день: наступает новый месяц, в честь которого, как и предписывает Закон Моисея, во дворце будет совершено жертвоприношение, а затем начнется пир, на котором обязаны присутствовать все родственники и ближайшие слуги царя [35]. Саул, продолжил Давид, наверняка рассчитывает, что Давид в числе прочих окажется за праздничным столом, и он сможет убить его, инсценировав припадок безумия.

Давид предложил Ионафану проверить эти свои предположения самым простым способом: с разрешения Ионафана он не явится на пир, а когда Саул спросит о нем за столом, то Ионафан ответит, что разрешил Давиду отправиться на празднование новомесячия в родной Вифлеем, к родителям. Если Саул воспримет это известие спокойно, значит, и в самом деле опасения Давида напрасны, гнев Саула остыл, и он отказался от своих планов казнить его. Если же Саул, узнав об отсутствии Давида, придет в ярость, то это будет однозначно свидетельствовать, что Давид прав. Причиной же ярости Саула будет то, что он не в состоянии привести свой план в действие.

Оставалось прояснить только один вопрос: каким образом Ионафан известит Давида о настроениях Саула? Ионафан предложил решить эту проблему просто: на третий день после начала месяца, когда закончится двухдневный царский пир, Давид должен укрыться у расположенной неподалеку от ставки царя скалы Азель (Эзел). Туда же придет Ионафан вместе со своим пажом и выпустит три стрелы из лука. Если Саул спокойно отреагирует на отсутствие Давида и тому будет нечего опасаться, Ионафан громко крикнет пажу, что стрелы упали где-то поблизости и именно там их следует искать. Если же станет ясно, что Давид прав и должен бежать от гнева Саула, Ионафан велит оруженосцу «искать стрелы подальше».

Этот разговор Давида и Ионафана исполнен необычайно глубокого психологического напряжения. Чувствуется, что Давиду очень хочется верить в искренность Ионафана, и все же он не до конца доверяет другу, даже в какой-то момент предлагает ему убить себя вместо Саула, а Ионафана же чрезвычайно больно ранят эти подозрения. Но при этом все комментаторы обращают особое внимание на следующие слова, сказанные Ионафаном в ходе этого разговора:

«И сказал Йонатан Давиду:…и да будет Господь с тобою, как был Он с отцом моим. И (не только) пока я еще жив, не лишай меня милости Господней, чтобы мне не умереть. Но не оставляй ты милостью своею и дома моего вовеки, даже и тогда, когда истребит Господь врагов Давида до единого с лица земли! И заключил Йонатан союз с домом Давида, и просил Господа (наказать) врагов Давида…» (I Сам. 20:12-16).

Из этих слов, по мнению раввинистических авторитетов, как раз и следует, что Ионафан уже убежден, что Давид будет следующим царем Израиля, обращается к нему как к будущему царю и просит, когда это свершится, милосердия для себя (если он будет жив) и для своих потомков.

И вот пришел новый месяц.

Царь и все его приближенные совершили обязательное в этот день омовение в микве [36]. Затем были принесены все предписанные в новомесячия жертвоприношения, и, наконец, царедворцы стали занимать свои места за пиршественным столом. Первым, разумеется, на почетное место возле стены сел сам царь. Следующее место по чину полагалось Ионафану, за ним на скамье должен был сидеть дядя и начальник личной гвардии царя Авенир, а дальше – зять и тысяченачальник Давид. Однако на этот раз принятый за царским столом порядок был нарушен: Ионафан неожиданно поднялся из-за стола, уступил свое место Авениру, а сам сел поодаль от него – на пустующее место Давида. У комментаторов нет единого мнения по поводу того, для чего он это сделал: одни считают, что из-за недавней размолвки с отцом Ионафан решил держаться от него подальше, другие утверждают, что таким образом он намеренно пытался привлечь внимание Саула к отсутствию Давида, чтобы увидеть его реакцию.

Однако в первый день пира Саул ничего не сказал по этому поводу – то ли он был слишком погружен в свои мысли, то ли решил, что Давид, которого он, согласно мидрашам, считал «неряхой», не успел совершить ритуального омовения и потому не пришел к столу. Но на второй день вопрос о Давиде, разумеется, последовал, и когда Ионафан сказал, что это он разрешил Давиду отпраздновать новомесячие в родительском доме, в котором тот давно не был, Саул мгновенно понимает, что сын лжет, и набрасывается на него со страшными для той эпохи оскорблениями, не забывая при этом вспомнить и о его матери. Причем последнее отнюдь не означает, что при этом он действительно имел в виду свою жену и мать Ионафана:

«И было во второй день месяца тоже оказалось незанятым место Давида. И сказал Шаул Йонатану, сыну своему: почему не пришел сын Ишая ни вчера, ни сегодня к трапезе? И отвечал Йонатан Шаулу: отпросился у меня Давид в Бейт-Лехем. И сказал: „Отпусти меня, ибо семейное пиршество у нас в городе, и брат мой приказал мне быть там, а теперь, если я нашел благоволение в очах твоих, сбегаю я и повидаюсь с братьями моими“, вот почему он не пришел к царскому столу. И воспылал гнев Шаула на Йонатана и сказал он ему: сын дерзкой женщины! Разве не знаю я, что ты предпочел сына Ишаева на позор себе и на позор наготы матери своей? Ибо во все дни, пока сын Ишаев жив на земле, не утвердишься ни ты, ни царство твое. Теперь же пошли за ним и приведи его ко мне, ибо он обречен на смерть. И отвечал Йонатан Шаулу, отцу своему, и сказал он ему: за что предавать его смерти, что сделал он? И бросил Шаул копье в него, чтобы поразить его. И узнал Йонатан, что решено отцом убить Давида. И встал Йонатан в гневе из-за стола, и не ел пищи во второй день месяца, ибо горевал о Давиде, так как обидел его отец его» (I Сам. 20, 27:34).

То, что отец в ходе этой перебранки ни разу не назвал Давида по имени, то, что он перешел на оскорбления и, любя сына, тревожась за его будущее, одновременно едва не убил его, как видим, стало для Ионафана достаточным доказательством серьезности намерений Саула и того, что Давиду и в самом деле надо бежать.

На следующий день, как и было договорено с Давидом, Ионафан вместе с пажом направился к скале Азель и, выпустив три стрелы, велел юноше найти и подобрать их. Давид же, укрывшись за той же скалой, внимательно следил за происходящим. «Дальше, дальше иди! Далеко стрела улетела!» – кричал Ионафан, и это означало только одно: Давиду надо уходить, причем чем дальше, тем лучше.

Наконец, паж нашел стрелы, Ионафан велел ему взять также все свое оружие и отослал домой. Когда же он остался у Азели один, Давид вышел из своего укрытия, трижды поклонился Ионафану, и друзья бросились в объятия друг друга.

Оба чувствовали, что это, возможно, последняя их встреча, оба плакали, но Давид, говорит Библия, «плакал сильнее», ибо пророк Самуил открыл ему, какая горькая судьба ждет не только Саула, но и его детей. И снова Ионафан, томимый, как и отец, мрачными предчувствиями, взял с Давида клятву, что, став царем, тот не только пощадит его потомков, но и предоставит им необходимую защиту и позаботится об их будущем.

И все же встреча двух друзей не была последней – судьбе было угодно дать им возможность увидеться еще один раз.

Так для Давида начинается жизнь изгнанника, вынужденного все время спасаться от преследований Саула и искать все новые убежища. Согласно «Первой книге Самуила», расставшись с Ионафаном, Давид направился в город священников-коэнов Нов, где, будучи совершенно безоружным, взял из святилища им же принесенный туда меч Голиафа. Из Нова он последовал в филистимский город Геф (Гат), оттуда в Одолламскую (Адулламскую) пещеру, дальше вместе со своей семьей в столицу Моава Маасифу Моавитскую (Мицпей-Моав), а уже из Моава – в леса и горы Иудеи, в землю своего колена.

Однако, к примеру, раввин Исраэль Яаков Клапгольц и ряд других знатоков Библии считают, что в Книге Самуила несколько нарушена последовательность событий. Давид, резонно замечают они, в первую очередь должен был попытаться найти убежище там, где Саул не только не мог бы найти его, но и при желании достать. И потому его решение бежать в землю злейших врагов евреев – филистимлян было безумным и необычайно мудрым одновременно. Однако Давид вряд ли мог позволить себе появиться среди филистимлян вооруженным, да еще с мечом Голиафа – это означало бы верную смерть. Но вот по возвращении от филистимлян ему и в самом деле требовалось оружие. Вот почему в сборнике раввина Клапгольца «Сокровищница сказаний Пророков и Писаний» пересказ мидрашей о пребывании Давида в Гефе идет перед рассказом о его появлении в Нове.

Итак, вероятнее всего, попрощавшись с Ионафаном, Давид в первую очередь направился в Геф – один из четырех главных филистимских городов-государств. По всей видимости, Давид рассчитывал затеряться среди множества народа, вечно толкущегося на шумном разноязычном рынке этого огромного для той эпохи города. Однако он просчитался: филистимляне быстро опознали в рыночном бродяге победителя их богатыря Голиафа и одного из самых успешных военачальников евреев. Давид едва не был растерзан толпой прямо на площади, а затем под ее улюлюканье доставлен стражей во дворец царя Гефа Анхуса, где и решил притвориться юродивым.

Библия сообщает о пребывании Давида у Анхуса предельно кратко, хотя и с целым рядом любопытных подробностей:

«И поднялся Давид, и убежал в тот же день от Шаула, и пришел к Ахишу, царю Гата. И сказали Ахишу слуги его: ведь это Давид, царь страны! Ведь ему пели в хороводах и говорили: „Поразил Шаул тысячи свои, а Давид – десятки тысяч свои!“ И принял Давид слова эти в сердце своем, и весьма убоялся Ахиша, царя Гата. И притворился пред ним безумным, и неистовствовал при них, и чертил на дверях ворот, и пускал слюну по бороде своей. И сказал Ахиш рабам своим: вы же видите человека безумствующего, зачем же вы привели его ко мне? Не хватает мне безумных, чтобы он сумасбродствовал передо мною?! Разве может этот входить в мой дом? И ушел Давид оттуда…» (I Сам. 21:11-16, 22:1).

Устное предание, разумеется, наполняет этот рассказ множеством новых деталей. Давида, повествует мидраш, первыми опознали на рынке Гефа братья Голиафа, служившие телохранителями у царя Анхуса. Не решившись на самоуправство, они поспешили к царю, чтобы сообщить ему о том, что за гость к ним пожаловал, и получить разрешение расправиться с Давидом.

Но Анхус, продолжает мидраш, был человеком благородным. Да, врагом, врагом жестоким и непримиримым, но со своими понятиями о чести и порядочности, а потому заслуживающим уважения. Первым делом он поинтересовался у братьев Голиафа, вооружен ли Давид, и, получив отрицательный ответ, заявил, что в таком случае считает его убийство бесчестным.

– Но ведь это Давид! – напомнили царю его телохранители. – Тот самый Давид, который убил нашего брата Голиафа! Тот самый Давид, который убил и множество других филистимлян. Разве царю не рассказывали, что пели о нем еврейки на улицах своих городов?! Разве царь забыл его дерзкие набеги?!

– Но ведь он убил вашего брата в честном бою, после того, как Голиаф сам вызвал кого-либо из евреев на поединок. И других наших воинов он тоже убивал в честном бою. Как же мы можем сейчас казнить его безоружного?! – возразил на это Анхус.

– Если уж придерживаться такой логики, – последовал возмущенный ответ, – то давайте уж выполним и все, что обещал Голиаф победителю, и пойдем в рабы к евреям!

Наконец, после долгого спора приближенным удалось убедить Анхуса, что Давида в любом случае следует арестовать – хотя бы потому, что зять Саула, будучи одним из столпов его армии, вероятнее всего, прибыл в Геф в качестве лазутчика, чтобы лично осмотреть город и затем разработать план его захвата.

Очевидно, этот довод и в самом деле показался Анхусу убедительным, и он отдал приказ арестовать Давида и привести к нему во дворец. Давид же, поняв, что он опознан, решил разыграть из себя сумасшедшего, а точнее, того, кого в свое время обозначали русским словом «юродивый».

Увидев приближающихся к нему стражников, Давид начал передвигаться смешной, прыгающей походкой, разорвал на себе одежду и стал, пуская слюну по бороде, выкрикивать, что он – самый богатый человек в мире, что царь Анхус должен ему лично тысячу шекелей серебра, а его жена и дочь – пятьсот шекелей серебра. Когда же Давид в сопровождении стражников приблизился к воротам царского дворца, он неожиданно вырвался из их рук и, схватив лежавший на земле уголек, стал писать на воротах: «Царь должен мне 1000 шекелей серебра, а его жена и дочь – 500 шекелей серебра…»

Эти же слова он, все так же пуская по бороде слюну, повторил, стоя перед царем. Анхус, говорит далее мидраш, не мог нарушить древний, принятый у всех народов закон, согласно которому любой юродивый, кем бы он ни был в прошлом, не подлежит суду и какому-либо наказанию. Кроме того, добавляет тот же мидраш, царь Гефа не мог тронуть безумного Давида еще и потому, что тот невольно напомнил ему и о его собственной семейной драме – жена и дочь Анхуса также страдали безумием.

Но вот дальше версии мидрашей расходятся. В одном из них говорится, что Анхус оставил Давида у себя во дворце – с одной стороны, из милосердия, а с другой – чтобы тот был под присмотром, если и в самом деле явился в Геф как лазутчик. Однако Давид продолжал разыгрывать из себя юродивого, по-прежнему настаивал, что царь и его жена с дочерью должны ему большие деньги, а женщины, в свою очередь, воспринимали эти его утверждения всерьез, громко ссорились и спорили с Давидом, и в результате в главной дворцовой зале постоянно слышались дикие вопли. Устав от этого, Анхус велел прогнать Давида, заявив, что ему хватает сумасшедших и среди своих домочадцев.

В другом же мидраше сказано, что Анхус произнес эти слова в тот же день, когда пред ним представили Давида, и таким образом последний пробыл в Гефе только одни сутки или чуть более того. Как бы то ни было, с того момента, как Давид был опознан жителями Гефа, над ним нависла смертельная опасность, и если бы ему не пришла в голову удачная мысль притвориться юродивым, он вряд ли сумел бы уйти из рук филистимлян живым.

В благодарность за эту «подсказку» Бога, пьяный от счастья Давид сложил 34-й (33-й) псалом:

«Песня Давида, когда он притворился безумным перед Авимелехом [37], и был изгнан, и скрылся. Благословлять буду Господа во все времена; хвала Ему всегда на моих устах. Господом прославится моя душа, и, услышав, возрадуются смиренные. Возвеличьте Господа вместе со мной, превознесем вместе Его имя. Искал я Господа, и Он ответил мне и от всех моих страхов меня избавил…» (Пс. 34 [33], 1:5).

Из Гефа, если следовать высказанной выше версии, Давид направляется в городок Нов, все жители которого были коэнами – потомками первосвященника Аарона, которых пророк Моисей выделил в особую касту священнослужителей. Сторонники той точки зрения, что в «Первой книге Самуила» события приводятся в их последовательности, обращают внимание на то, что принявший Давида в Нове первосвященник Ахимелех еще ничего не знал о бегстве Давида и потому очень удивился, увидев его одного, даже без сопровождения верных «тридцати витязей». Нов располагался рядом с нынешним Иерусалимом и совсем недалеко от столицы Саула – Гивы, напоминают эти комментаторы, и, таким образом, слух о бегстве Давида дошел бы в Нов очень быстро. А значит, Давид прибыл в Нов сразу же после расставания с Ионафаном и уже оттуда отправился в Геф.

В то же время нельзя исключать, что Саул, отдав своим приближенным приказ во что бы то ни стало найти Давида, отнюдь не спешил объявить любимца народа беглым заговорщиком. И все же то, что Давид пришел в Нов один и без всякого боевого снаряжения, вне сомнения, насторожило первосвященника, и тот напрямую спросил, с чем это связано. Но Давид, разумеется, и не подумал сказать правду – слишком уж велика была опасность, что Ахимелех выдаст его царю. Давид ответил, что он следует с особо секретной миссией, а без оружия оказался потому, что задание Саула следует выполнить как можно скорее, так что у него не было времени даже снарядиться как следует, а его воины ждут в условленном месте.

Вслед за этим Давид обратился к первосвященнику с тремя просьбами.

Во-первых, он попросил дать ему на дорогу несколько караваев хлеба – якобы не только для него, но и для ожидающих его воинов. На это Ахимелех ответил, что обычного хлеба у него нет, а есть только «хлебы предложения» – буханки особой формы, которые специально выпекались для установления на особых подносах «перед Богом» в Шатре Откровения. Право есть этот хлеб имели только коэны и члены их семей, однако в исключительных случаях они могли поделиться ими и с другими евреями – при условии, что те ритуально чисты, то есть после своего последнего омовения в микве не прикасались к мертвому, не вступали в интимную близость и т. д. Поэтому согласившись дать Давиду и его воинам, выполняющим особое задание царя, «хлебы предложения», Ахимелех спросил, не был ли кто-либо из них недавно с женщиной, то есть чисты ли они? И Давиду не оставалось ничего другого, как с горькой усмешкой констатировать, что «как вчера, так и третьего дня, со времени, как я вышел, не было среди нас женщин».

Вторая просьба Давида к Ахимелеху заключалась в том, чтобы первосвященник помог раздобыть ему оружие. Но никакого оружия, кроме меча Голиафа, который, как уже было сказано, был помещен в Скинии, в Нове не было.

«И сказал Давид: нет подобного ему, дай мне его!» – времена, когда боевые доспехи казались ему лишней обузой, а меч слишком тяжелым и неудобным оружием, остались в прошлом. Теперь мало кто среди израильтян мог сравниться с ним в искусстве боя. К тому же меч этот напоминал ему о его подвиге, принадлежал ему по праву, и для Давида и в самом деле не было «подобного ему».

Но была, продолжает мидраш, у Давида еще одна просьба: он попросил Ахимелеха через «урим» и «туммим» вопросить у Бога, куда ему следует направиться дальше? Надо заметить, что сегодня мы не можем сказать точно, что именно представляли собой постоянно упоминаемые в Писании «урим» и «туммим» и как именно они действовали. Понятно одно: «урим» и «туммим» были своего рода оракулом. С их помощью первосвященник по просьбе царя выходил на связь с Богом и задавал ему тот или иной судьбоносный для нации вопрос: за что на нее обрушился мор или голод, выходить на войну или принять выставленные врагом условия мира и т. д. Обычно считается, что роль «урим» и «туммим» выполняли вышитые на фартуке первосвященника двенадцать драгоценных камней, на каждом из которых было вырезано имя одного из колен Израиля. Когда первосвященник задавал вопрос к Богу, буквы, вырезанные на камнях, начинали светиться, как бы высвечивая ответ.

Ахимелех выполнил просьбу Давида, но четкого ответа на его вопрос так и не получил: «урим» и «туммим» лишь известили, что Бог будет с Давидом всюду, куда тот ни пойдет.

За этой беседой между Давидом и первосвященником пристально наблюдал со стороны Доик Идумеянин (Доэг Эдомитянин). «Первая книга Самуила» называет его «начальником царских пастухов», то есть фактически управляющим хозяйством царя и главным интендантом армии Саула. Однако великий комментатор Священного Писания Раши [38] утверждает, что Доик был еще и «главой Синедриона», председателем Верховного суда. При этом Раши опирается как на устную традицию, так и на Талмуд, согласно которому Доик был величайшим знатоком Закона Моисеева и мудрецом своего времени. Однако, подчеркивает Талмуд, в отличие от подлинных мудрецов, он изучал Писание не для того, чтобы проникнуть в сокрытые в нем величайшие тайны мироздания, а чтобы кичиться своими знаниями и с их помощью занять как можно более высокое положение в обществе.

Историки и комментаторы также расходятся во мнении, кем был Доик по происхождению. Большинство вслед за Иосифом Флавием, называющим Дойка «сирийцем», считают, что свое прозвище Ццумеянин Доик получил за то, что по рождению был идумеем, перешедшим в иудаизм. Однако ряд комментаторов настаивают на том, что Доик был евреем, а свое прозвище получил за кровожадность натуры и за то, что был, как и Давид, «адмони» – «рябым».

В любом случае Доик занимал высокое положение при дворе Саула и в Нове оказался явно не случайно. В качестве «начальника царских пастухов» он мог явиться туда для того, чтобы передать коэнам жертвенных животных, а как глава Верховного суда – с целью посоветоваться с первосвященником по какому-нибудь сложному вопросу, связанному с теми или иными ритуальными законами. При этом не исключено, что у Дойка были какие-то давние счеты с Ахимелехом, а может, и со всем сословием коэнов – во всяком случае, такое предположение хоть как-то объясняет последующие события.

Когда Давид удалился, Доик подошел к Ахимелеху и как бы невзначай поинтересовался, что делал тут царский зять. Ахимелех был уверен, что ему нечего скрывать, и рассказал, что Давид отправился выполнять некое секретное поручение царя, а по дороге заехал в Нов и попросил у него хлеба и оружия, и он, Ахимелех, с радостью оказал ему посильную помощь.

В поисках более или менее надежного убежища от гнева Саула Давид остановился в окрестностях расположенного в Иудейской долине города Одоллама (Адуллама). В прилегавших к Одолламу горах было бесчисленное множество пещер, облюбованных местными пастухами, бродягами, беглыми рабами. Отыскать в этих пещерах какого-либо конкретного беглеца было просто немыслимо – ведь для этого пришлось бы осматривать каждую из них. Да и это вряд ли к чему-нибудь привело, так как многие пещеры сообщались друг с другом или имели несколько выходов, позволявших уйти от любой погони. И все же, когда Саулу донесли, что Давида видели в пещерах Одоллама, царь решил лично отправиться на его поиски. Как утверждает предание, в какой-то момент Саул и в самом деле нашел пещеру, в которой укрывался Давид, однако еще до того, как Саул подошел к ней, Бог послал паука, и тот заткал вход в пещеру паутиной. Увидев эту паутину, Саул решил, что в пещеру давно никто не заходил – ведь в противном случае паутина была бы разорвана, – и покинул это место.

Вслед за этим Саул предпринял еще один шаг: он направил своих людей в Вифлеем, чтобы они допросили всех членов семьи Давида, которые – царь был в этом уверен – знают о его местонахождении и помогают ему. Отец и братья Давида поклялись, что им неизвестно, где тот скрывается, и посланцы Саула уехали ни с чем. Однако Иессей понял, что Саул теперь не оставит их в покое, над всей семьей нависла смертельная опасность, и велел всем своим домочадцам собираться и следовать в Одоллам.

Здесь отец и братья разыскали Давида и рассказали ему, что им больше нельзя оставаться в родном Вифлееме. В поисках выхода Давид вместе со всей своей семьей направился в столицу Моава и попросил у царя моавитян убежища на правах дальнего родственника – как-никак бабка его отца Руфь была дочерью моавитянского князя.

Царь моавитян тепло принял гостей из Иудеи, пообещал полную безопасность не только его семье, но и Давиду, а сам… тут же направил скорохода к Саулу с вопросом, сколько тот готов заплатить за голову беглого зятя. Но, к счастью для Давида, в ставке Саула в это время по поручению пророка Самуила находился один из его учеников – пророк Гад. Услышав, какую весть принес скороход, Гад поспешил в Моав, чтобы известить Давида о нависшей над ним новой опасности:

«И сказал пророк Гад Давиду: не оставайся в этом неприступном месте, а иди, и придешь в землю Иеудину. И пошел Давид, и вошел в лес Хэрет…» (I Сам. 22:3).

Абарбанель, основываясь на древних источниках, утверждает, что сразу после того, как Давид ушел из Моава, царь этой страны казнил всех его родных, включая мать и отца. Лишь одному из братьев Давида удалось бежать в соседний Аммон, царь которого Наас (Нахаш) укрыл его у себя, за что Давид был ему глубоко признателен.

Хэретский лес и пещеры Одоллама – вот те области Иудеи, где скрывался в те дни Давид и где к нему постепенно стали стекаться, говоря словами Библии, «все угнетенные, и все теснимые заимодавцем, и все недовольные».

Разумеется, это перечисление не случайно. В те времена в горах и лесах обетованной земли бродило немало бежавших от суда убийц, воров, грабителей, сбивавшихся в разбойничьи шайки. Поэтому автору «Первой книги Самуила» было крайне важно подчеркнуть, что Давид не принимал в ряды своего стихийно формировавшегося отряда матерых уголовников. Зато у его костра находилось место тем, кто вынужден был удариться в бега из-за того, что не мог выплатить долги, вовремя не заплатил царю налогов и т. д. Здесь же, рядом со своим командиром, вскоре оказались дезертировавшие из армии Саула «тридцать витязей», а затем и племянники Давида, сыновья его сестры Саруйи (Церуйи) – Авесса, Иоав и Асаил. Таким образом, вскоре вокруг опального героя собралось четыреста человек – какая-никакая, а армия.

Если проводить какие-либо параллели, то невольно напрашивается ассоциация с Робин Гудом, легенда о котором возникнет спустя более двадцати веков после смерти Давида. Давид не просто отказался стать атаманом еще одной банды разбойников, а, напротив, стал защищать от разбойников и набегов филистимлян жителей окрестных городов и деревень, а также обретающихся на местных пастбищах пастухов, получая в обмен за эту защиту различную провизию.

Современный читатель, конечно, может поиронизировать по этому поводу; высказать мнение, что Давид попросту «крышевал» местных земледельцев и скотоводов, взимая с них дань за свое «покровительство». Как покажут дальнейшие события, такое сравнение тоже отчасти уместно, но лишь отчасти – нет никакого сомнения, что жители тогдашней Иудеи и в самом деле нуждались в защите и без отряда Давида им пришлось бы гораздо хуже.

Все это невольно способствовало росту популярности Давида в народе и возникновению новых народных легенд – теперь уже о несправедливо преследуемом царем «благородном разбойнике».

Усиление Давида, безусловно, не могло не тревожить Саула, призвавшего на большой совет в Гиве не только всех своих придворных, но и старейшин своего колена – колена Вениамина. Но Ионафана на этом совете не было – после бегства Давида Саул считал сына врагом и не разговаривал с Ним.

В своей речи на совете Саул не скрывал своей обиды на собравшихся – никто из них, по его мнению, не оказал ему должной поддержки, никто не сообщил ему вовремя о сговоре его сына Ионафана с Давидом. Более того, он понимает, что многие тайно сочувствуют Давиду, хотя это он, Саул, а никак не Давид раздавал им земли и почетные должности. Еще более того – если они думают, что, став царем, Давид продолжит одарять их этими благами, они ошибаются: он будет заботиться о своих братьях-иудеях, а никак не о вениамитянах. Текст Библии прекрасно передает всю горечь этой речи Саула и всю тяжесть бросаемых им своим сородичам обвинений:

«И услышал Шаул, что известно стало о Давиде и его людях, которые с ним. А Шаул сидел в Гиве под тамариском на холме, и копье его в руке его, и все слуги его стояли пред ним. И сказал Шаул рабам своим, стоявшим пред ним: слушайте же, сыны Биньяминовы, неужели всем вам даст сын Ишая поля и виноградники, всех вас назначит тысяченачальниками и стоначальниками? Что вы все сговорились против меня, и никто не довел до слуха моего, когда сын мой заключил союз с сыном Ишая, и никто из вас не позаботился обо мне и не довел до слуха моего, что сын мой поднял раба моего быть тайным врагом мне, как оказалось ныне?!» (I Сам. 22:6-8).

В этот момент перед царем и выступил Доик Идумеянин, решивший, что пришло время поведать царю о том, как первосвященник Ахимелех принимал Давида в Нове. При этом Доик «забыл» упомянуть, что Ахимелех был уверен, что Давид выполняет некое особое задание царя, зато подробно поведал, как первосвященник выдал ему «хлебы предложения», отдал меч Голиафа, а также запросил для него «урим» и «туммим». «А ведь „урим“ и „туммим“ можно запрашивать только для царя, то есть Ахимелех приравнял Давида к царю!» – добавил Доик.

Взбешенный Саул велел немедленно доставить к нему первосвященника Ахимелеха, сына Ахитува, и всех его ближайших родственников старше двадцати лет – возраст, с которого коэны имели право участвовать в священнослужении.

Ахимелех, не зная за собой никакого преступления, поспешил явиться из Нова в Гиву в сопровождении своих восьмидесяти пяти родственников-коэнов И был повергнут в шок теми обвинениями, которые бросил ему в лицо Саул. Тщетно пытался он заверить царя в своей верности. Тщетно объяснял, что был убежден в том, что Давид действует по поручению Саула, а потому дал ему хлеб и меч, а также запросил для него Бога через «урим» и «туммим» – ведь посланник приравнивается к пославшему его, а потому он был уверен, что запрашивает оракула для царя. На Саула все эти оправдания не произвели никакого впечатления, и он отдал приказ казнить не только Ахимелеха, но и всех его родственников, а также всех жителей Нова.

Однако, когда царь вынес приговор и велел придворным привести его в исполнение, никто из находившихся в тронном зале и не подумал пошевелиться. Для всех них было просто немыслимо убить коэнов, потомков Аарона, да вдобавок – и это понимали все! – ни в чем не повинных. Тогда Саул потребовал, чтобы приговор привел в исполнение лично Доик Идумеянин, выступивший главным свидетелем обвинения.

И Доик выполнил приказ царя, убив в дворцовой зале одного за другим 85 священников-коэнов. Затем он вместе со своими людьми поспешил в Нов и вырезал все остальное его население, включая и живших вместе с коэнами и обслуживающих их гивонитян – представителей одного из древних народов Ханаана:

«И Нов, город священников, поразил он острием меча: как мужчин, так и женщин, как подростков, так и грудных младенцев, и волов, и ослов, и овец – острием меча» (I Сам. 22:19-20).

Единственный, кому удалось спастись в результате этой резни, был юный сын первосвященника Ахимелеха Авиафар (Эвьятар), который бежал из Нова и сумел добраться до Давида. Последний, чувствуя свою вину за гибель целого города, не просто принял Авиафара, но и пообещал защищать его даже ценой своей жизни. «В конце концов, – сказал Давид, – другого убежища у тебя все равно нет – тот, кто ищет моей души, ищет и твоей». Но и Авиафар прибыл к Давиду не с пустыми руками: он успел прихватить с собой из Нова одежду первосвященника, а вместе с ней и «урим» и «туммим», позволявшие ему вопрошать Бога для царя. И то, что этот один из важнейших для израильтян религиозных артефактов находился теперь в лагере Давида, должно было послужить для всего народа подтверждением, что Бог поддерживает сына Иессея и считает его притязания на корону законными.

Давид, лучше чем кто-либо другой, понял, что уничтожение Нова было прежде всего акцией устрашения: таким образом Саул решил показать, что может ожидать тех, кто осмелится оказать хоть какую-то помощь или укрыть у себя победителя Голиафа. Теперь у Давида поистине должна была гореть земля под ногами…

Впервые в настоящем деле Давиду пришлось испытать своих людей, когда филистимляне осадили небольшой пограничный город Кеиль (Кеилу) и стали грабить уже собранный, но еще не увезенный в амбары урожай. Жители Кеиля каким-то образом сумели известить Давида о набеге врага и запросили о помощи. Узнав об этом, в лагере Давида возроптали: его обитатели откровенно боялись вступать в схватку с таким сильным и хорошо вооруженным врагом. Но Давид, говорит Библия, вопросил с помощью священника Авиафара «урим» и «туммим», и Бог через них обещал ему победу над филистимлянами. Скептически настроенные историки считают, что, даже если Давид и в самом деле обратился к оракулу, свой выбор он сделал гораздо раньше. Обращение кеилетян означало, что они видят в нем и его «армии» нечто большее, чем просто сборище «лихих» людей, – силу, которая куда ближе, чем царская армия, и за помощью к которой можно обратиться в случае беды. Таким образом, это был поистине миг выбора: станет ли Давид ддя окрестных жителей «князем», негласным правителем и защитником тех мест, где не так сильна власть Саула, либо так и останется атаманом очередной, пусть и довольно большой шайки разбойников. И тот, кто по-настоящему знал Давида, понимал, что на самом деле выбора у него не было.

В тот же день Давид ударил в тыл филистимлянам и «нанес им великое поражение». Судя по всему, численное преимущество в этом бою было на стороне отрада Давида – речь шла о небольшом отряде филистимлян, решивших просто поживиться за счет соседей, а внезапность удара окончательно решила дело. Само собой, в Кеиле Давида встречали как спасителя и оказывали ему всяческие почести. Однако старейшины Кеиля слишком хорошо помнили, какая судьба постигла Нов, и пока в городе шел пир в честь Давида и его воинов, они направили к Саулу гонцов, с тем чтобы известить царя, что он может прийти и пленить Давида. Когда Саулу принесли эту весть, он пришел в восторг – не было ничего проще, чем взять Давида в крохотном, окруженном крепостной стеной и имеющем только одни ворота Кеиле.

Но и Давид, безусловно, был достаточно умен, чтобы предвидеть такой поворот событий. Библия утверждает, что сначала предупреждение о грозящей опасности он получил в виде пророчества, но, чтобы проверить, правильно ли все понял, Давид снова обратился к «урим» и «туммим», и Бог подтвердил: люди Кеиля предадут Давида, а Саул, узнав, что он здесь, непременно попытается его захватить. Поэтому Давид спешно покинул город (о чем было немедленно доложено Саулу, и тот отменил поход).

Как следует из текста, в Кеиле произошло еще одно знаменательное событие: двести ее жителей решили присоединиться к Давиду, и таким образом численность его отряда возросла до шестисот человек. А взятые у филистимлян в качестве добычи железные мечи, шлемы, щиты и прочее оружие делали этот его отрад вооруженным не хуже, а то и лучше царской армии.

По всей видимости, именно в те дни, когда Давид скрывался от Саула в Одолламской пещере, и произошло событие, о котором Давид будет вспоминать в конце жизни и благодаря которому Давид вошел в историю как образец подлинного рыцаря. Библия рассказывает об этом эпизоде крайне невнятно:

«И сошли трое из тридцати начальников, и пришли во время жатвы к Давиду в пещеру Адуллам, а стан пелиштимлян стоял в долине Рефаим. А Давид был тогда в укреплении, а отряд пелиштимлян стоял тогда в Бейт-Лехеме. И захотел Давид пить, и сказал: „Кто напоит меня из колодца Бейт-Лехемского, что у ворот города?“ И пробились трое этих храбрецов сквозь стан пелиштимский, и зачерпнули воды из колодца Бейт-Лехемского, что у ворот; и принесли к Давиду, но он не захотел пить ее, а возлил ее Господу. И сказал: сохрани меня Господь, чтоб я сделал это; не кровь ли это людей, рисковавших жизнью своею?…» (II Сам. 23:13-18). Почти теми же словами рассказывается эта история в первой книге «Хроникона» (I Хрон. 11:15-20).

Невнятность этого рассказа, возможно, объясняется тем, что речь идет об истории или легенде, очень хорошо знакомой современникам авторов библейского текста. Устное же предание разъясняет, что описываемые здесь события происходили в дни, когда филистимляне неожиданно захватили родной город Давида Вифлеем [39]. Давид решил внезапной ночной атакой выбить врагов и в ожидании сумерек залег со своими людьми у границы города, в пшеничном или ржаном поле. Во время этой засады ему захотелось пить, вспомнился сладкий вкус ледяной воды из колодца (или дождевой ямы), расположенного на самой окраине города. Желанием отведать этой воды он поделился с боевыми товарищами, и трое из них во главе с Авессой, рискуя жизнью, обойдя филистимские патрули, пробрались к колодцу, зачерпнули оттуда воды и принесли ее своему командиру. Но Давид, осознав, что он из-за своей несдержанности и, по сути дела, прихоти заставил друзей рисковать жизнью, отказался пить поданную ему воду и вылил ее на землю – ибо цена этой воды была равна цене крови троих героев. В тот день Давид мгновенно стал как-то старше и мудрее и навсегда зарекся подвергать неоправданной опасности жизнь любого своего солдата.

Сам этот его жест, как уже было сказано, впоследствии стал считаться примером подлинного благородства и рыцарства.

Говоря о том, что вместе с Давидом было шестьсот человек, Библия имеет в виду шестьсот воинов, но, судя по последующему тексту, у многих из этих бойцов были семьи, так что лагерь Давида насчитывал, очевидно, значительно больше народа.

Читателя, разумеется, интересует, с кем сам Давид делил в те дни ложе – понятно, что в свои 30 лет он вряд ли мог долго обойтись без женщины. О судьбе первой жены Давида Мелхолы мы узнаём из «Первой книги Самуила», где как бы мимоходом роняется фраза «А Шаул отдал дочь свою Михаль, жену Давида, Палтию, сыну Лаиша, что из Галлима» (I Сам. 12,25:44). Во «Второй книге Самуила» рассказывается, как Давид потребовал от сына Саула Иевосфея вернуть ему Мелхолу, за которую он сполна расплатился крайними плотями филистимлян. «И пошел Ишбошет, и взял ее от человека Палтиэла, сына Лаиша. И пошел с нею муж ея, идя за нею с плачем до Бахурим» (II Сам. 3:15-16).

Из этих отрывков становится ясно, что Саул, чтобы еще больше унизить Давида, сразу после его бегства из дворца отослал Мелхолу к некоему Фалтию (Палтиэлу). Но комментаторы сломали немало копий по поводу того, в каком именно качестве царь передал дочь этому человеку.

Радак [40], к примеру, был убежден, что, объявив Давида мятежником, заслуживающим смерти, Саул воспользовался старым еврейским законом, по которому «приговоренный к смерти все равно что мертв». На этом основании царь объявил свою дочь вдовою и предложил ее в жены Фалтию, бывшему одним из его приближенных. Фалтий не осмелился перечить царю, но, понимая всю сомнительность его решения, а значит, и законность такого брака, тайно страшась Давида, так и не притронулся к Мелхоле.

Абарбанель же считал, что Саул просто не мог пойти на такое грубое нарушение закона и при живом муже отдать дочь в жены другому, сведя ее таким образом до положения шлюхи. По версии Абарбанеля, Фалтий был глубоким старцем, обремененным большой семьей, и Саул отослал дочь в его дом в своеобразную ссылку.

При этом и Радак, и Абарбанель настаивают на том, что, хотя Фалтий, возможно, и воспылал страстью к Мелхоле, до интимной близости между ними не дошло. В противном случае, говорят они, по законам Торы Давид не мог бы принять Мелхолу обратно: Тора запрещает сожительствовать с нарушившей супружескую верность женой, а также второй раз жениться на собственной жене, если после развода она была с другим мужчиной.

Однако ряд других комментаторов считают, что Мелхола все же «предалась блуду» с Фалтием или с мужем своей сестры Адриэлом, и Давид знал об этом. На такой сценарий развития событий указывает все та же «Вторая книга Самуила», где упоминаются «пятеро сыновей Михали, дочери Шаула, которых она родила Адриэлу, сыну Барзилая из Мехолы» (II Сам. 21:8). Раввинистические авторитеты, однако, говорят, что речь идет о приемных детях Мелхолы, которых та усыновила после смерти своей старшей сестры Меровы.

Но так это или нет, получить Мелхолу назад было для Давида лишь вопросом чести, а никак не чувства. Оказавшись в пустыне, Давид недолго оставался в одиночестве и вскоре женился на Ахиноаме – девушке из Изреельской долины, которая и сопровождала его в течение всего периода бегства от Саула.

Из Кеиля Давид направился в пустыню Зиф с ее голыми, неприступными и изрытыми пещерами скалами. Здесь было непросто добывать пищу, но зато с высот хорошо просматривались все окрестности, и у Саула не было никакого шанса застать лагерь Давида врасплох.

«И искал его Шаул все время, но не предал его Господь в руки его» (I Сам. 23:14).

В дни нахождения Давида в пустыне Зиф произошло еще одно событие, о котором рассказывает Первая книга Самуила, – Ионафан тайно отправился на поиски друга, чтобы еще раз встретиться и поговорить с ним. Чисто событийно, с точки зрения развития сюжета рассказ об этой встрече друзей выглядит совершенно излишним; он, по сути дела, ничего не добавляет к тому, что нам уже известно. Но именно это как раз и является косвенным подтверждением того, что такая встреча и в самом деле имела место, и автор «Первой книги Самуила» решил, что не имеет права не рассказать о ней.

Комментаторы Писания говорят, что после того, как Ионафану стало известно, что «урим» и «туммим» находятся в лагере Давида и Авиафар-коэн вопрошает через них для него Господа, Ионафан окончательно уверовал в то, что Давид станет следующим царем Израиля – ибо «урим» и «туммим» вопрошают только для царя. Но – что весьма любопытно и вместе с тем необычайно убедительно психологически – он отодвигает от себя мысль, что будущее воцарение Давида неизбежно связано со смертью не только его отца Саула, но и его, Ионафана. Нет, он спешит в пустыню, чтобы известить Давида о том, что окончательно утвердился в мысли о его предназначении на царство и что он, Ионафан, будет верно служить ему, заняв второе по значению место в государстве – роль главнокомандующего царской армией, а потому Давиду не придется принимать каких-либо мер ни против него, ни против членов его семьи:

«И встал Йонатан, сын Шаула, и пошел к Давиду в Хоршу, и поддержал его упованием на Бога. И сказал он ему: не бойся, ибо не достанет тебя рука Шаула, отца моего, и ты будешь царствовать над Исраэлем, а я буду вторым после тебя; и Шаул, отец мой, знает это. И заключили они союз пред Господом, и остался Давид в Хорше, а Йонатан пошел в дом свой» (I Сам. 23:16-18).

Тем временем жители пустыни Зиф – зифяне – также, как и жители Кеиля, хорошо помня о страшной судьбе Нова, направили к царю посланцев, которые не только предельно точно указали место, где скрывается Давид, но и выразили готовность помочь в его поимке. Саул, безмерно благодарный зифянам за эту преданность, тем не менее просит их еще об одной услуге: разведать все убежища, в которые Давид может отступить, и составить ему подробную карту местности. И уже затем, ведомый проводниками-зифянами, Саул со значительной частью своей армии вышел на поиски Давида.

Это был самый настоящий охотничий гон – шаг за шагом Саул и его верный военачальник Авенир оттесняли Давида из пустыни Зиф в еще более безжизненную пустыню Маон, где практически негде было укрыться. Наконец, и «дичь», и «охотники» оказались возле возвышающейся в Маоне огромной скалы – но по разные ее стороны. Дальше по всем правилам военного искусства Авенир окружил скалу, заставив Давида с его людьми подняться вверх и ощутить всю безвыходность своего положения. Теперь Авениру оставалось лишь все туже и туже затягивать петлю, а Давиду и его бойцам со страхом ждать того часа, когда они столкнутся с воинами царя, и придет время выбирать: сдаться ли им в плен или вступить в схватку со своими братьями-евреями.

Но тут происходит чудо: к Саулу является вестник, чтобы сообщить о новом набеге филистимлян, и царь оставляет охоту на Давида, чтобы отразить это нападение врага.

Талмуд утверждает, что этот гонец был не кто иной, как ангел, посланный Богом с целью отвлечь внимание Саула от Давида и таким образом спасти Своего помазанника. Д. Малкин в своем «Короле Шауле» также обращает внимание на нелогичность действий Саула: ясно, что гонец сообщил царю не о большой войне, а об очередном набеге филистимлян. Таких набегов было множество (и, как уже говорилось, судя по всему, они были двусторонними – соседи не упускали случая пограбить друг друга). Ради отражения этого набега Саулу не было никакого смысла отказываться от продолжения погони за Давидом, в котором он видел главную угрозу своему трону, особенно если учесть, что цель была необычайно близка. Тем не менее Саул уходит, повергая этим своим поступком в недоумение своего верного Авенира.

Малкин убежден, что этот шаг вновь доказывает то раздвоение личности, которое переживал Саул. С одной стороны, он жаждал во что бы то ни стало настичь Давида и предать его смерти, и эта жажда подпитывалась и страхом потерять власть, и тревогой за судьбу семьи, и ревностью к славе героя-зятя, а с другой… Саул испытывал немалые угрызения совести и понимал, что его подозрения в адрес Давида совершенно бездоказательны и, преследуя его, он, возможно, идет против воли Бога. И потому в тот момент, когда появлялся гонец с сообщением о набеге филистимлян, Саул, по Малкину, с облегчением вздыхает: что ж, значит, опять не судьба поймать ему этого Давида.

А Давид и его воины, уже приготовившиеся к смерти, в эти мгновения ликуют и славят Бога за то, что Он в самый последний момент даровал им спасение.

Проходит еще немного времени – и Саул получает, кажется, совершенно неопровержимое доказательство того, что Давид отнюдь не ищет его смерти, для того чтобы захватить престол.

Воспользовавшись передышкой, которую вольно или невольно подарил ему Саул, Давид перебрался со своим отрядом в расположенный неподалеку от Мертвого моря оазис Ен-Гадди (Эйн-Геди), и вскоре здесь появился и Саул со всей своей дружиной в три тысячи человек.

Преследуя Давида, Саул почувствовал потребность справить естественные надобности и в поисках места, где можно было бы это сделать, обратил внимание на расположенный в скале неподалеку от овечьего загона вход в пещеру. Ему и в голову не пришло, что Давид может спрятаться в этой находящейся возле оживленной пастушьей тропы и вдобавок совсем неглубокой пещере.

Между тем, поясняет мидраш, пещера эта была необычной. В ней был еще один, куда более просторный, чем первый, зал, который то ли находился на втором ярусе, то ли в него вел из первого зала узкий пролом. Как бы то ни было, в тот момент, когда в пещеру вошел Саул, в этом втором зале укрывался Давид с частью своих людей, и они мгновенно заметили появление высокого гостя.

Вслед за этим между Давидом и его приближенными вспыхивает длившийся, возможно, меньше минуты, но необычайно страстный спор. Друзья Давида считали, что, приведя Саула в эту пещеру, сам Бог отдал его им в руки. Убийство Саула, по их мнению, решало все проблемы Давида, а значит, и их самих – никто больше не будет их преследовать, ну а станет после этого царем Давид или Ионафан, покажет будущее.

Однако Давид категорически отверг эту идею. И не потому, что он испытывал к Саулу какие-то дружеские или сыновние чувства, как предполагает романтизирующий отношения этих двух царей Д. Малкин. Нет, для Давида было немыслимо поднять руку на Саула только и исключительно потому, что тот был помазанником Божиим, а значит, посягнуть на его жизнь – означало бросить вызов самому Всевышнему. Такой шаг противоречил бы той вере, на которой Давид был воспитан с рождения, и пойти на него он был попросту не в состоянии.

И все же исключать обычные сантименты из побудительных мотивов Давида тоже не стоит. Как-никак он видел Саула в минуты его слабости, сидел с ним за одним столом и потому знал, насколько противоречива натура царя, как причудливо в его душе соединились самые разные качества – подлинное благородство и зависть, доброта и жестокость…

Поэтому Давид, наотрез отказавшись стать цареубийцей, делает нечто иное: подкравшись в темноте пещеры к сидящему на корточках Саулу, он срезает сзади край полы его длинного кафтана или мантии, а затем так же незаметно удаляется во вторую залу пещеры.

И уже после того как Саул вышел из пещеры, омыл руки и тронулся со своими воинами в путь, Давид поднялся на вершину горы и с нее окликнул удаляющегося Саула: «Господин, царь мой!»

Далее следует… нет, не диалог, а два страстных монолога – Давида и Саула, каждый из которых может по праву считаться образцом ораторского искусства. Давид взывает к чувству справедливости Саула и в качестве доказательства своей невиновности показывает ему край его одежды – ведь если он сумел отрезать его, то с той же легкостью мог бы убить царя, но он этого не сделал. При этом Давид, будучи уже довольно искушенным царедворцем, делает вид, что не верит в то, что обвинения в его адрес исходят от самого царя, – во всем виноваты, дескать, некие подлые клеветники:

«И сказал Давид Шаулу: зачем слушаешь ты речи людей, говорящих: „Вот Давид замышляет зло против тебя“? Вот сегодня видели глаза твои, что ныне предал тебя Господь в руки мои в пещере, и говорили мне, чтобы я убил тебя, но я пощадил тебя и сказал: „Не подниму руки моей на господина моего, ибо он – помазанник Господень“. Взгляни, отец мой, посмотри на край кафтана твоего в руке моей: если отрезал я край кафтана твоего, а тебя не убил, то знай и смотри, что нет в руке моей зла и преступления, и не грешил я против тебя, а ты преследуешь душу мою, чтобы отнять ее. Да рассудит Господь между мной и тобою, и да отомстит тебе Господь за меня, но моя рука не будет на тебе. Как говорит древняя притча: „От злодеев исходит злодеяние“. А моя рука не будет на тебе. Против кого вышел царь Исраэлев? За кем ты гоняешься? За мертвым псом, за одной блохою! Господь да будет судьей между мной и тобою, и да рассмотрит и разберет тяжбу мою, и спасет меня от руки твоей!» (I Сам. 24:9-15).

Эти слова вызывают целую бурю в душе Саула: «И громко заплакал Шаул, и сказал Давиду: ты справедливее меня, ибо ты воздавал мне добром, а я воздал тебе злом. Ты же доказал сегодня, что поступил со мной милостиво, что Господь предал меня в руку твою, но ты не убил меня. Ведь если находит человек врага своего, то разве отпускает он его добром в путь? И Господь да воздаст тебе добром за этот день, за то, что сделал ты мне. А теперь знаю я, что ты непременно будешь царствовать, и утвердится в руке твоей царство Исраэлево. А теперь поклянись мне Господом, что ты не истребишь потомства моего после меня и не уничтожишь имени моего из дома отца моего.


П. Люкимсон - Царь Давид


И поклялся Давид Шаулу. И пошел Шаул в дом свой, а Давид и его люди поднялись в свое укрепление» (I Сам. 24:17-22) [41].

Не исключено, что Давид в те дни еще в самом деле надеялся, что инициатором его преследований является не Саул, а постоянно оговаривавшие его придворные-интриганы, и именно от них, «стреляющих из засады», он просит защиты у Бога в написанном в те дни 64-м [63-м] псалме:

«Прислушайся, Бог, к голосу молитвы моей – от страха перед врагом сохрани мою жизнь. Укрой меня от заговора злодеев, от сборища творящих беззаконие. Они отточили, как мечи, свои языки, натянули свои стрелы – отравленные слова, чтобы из засады выстрелить в непорочного. Внезапно стреляют они в него – и не страшатся. Подстегивают себя злыми речами, сговариваются, где скрыть ловушки: „Кто нас увидит?“… Но пошлет Бог стрелу – внезапно сражены они будут…» (Пс. 64 [63]:2-6,8).

Вскоре после этих событий умер пророк Самуил. Хотя при чтении Библии возникает впечатление, что он был глубоким старцем, еврейские историографы утверждают, что этот второй по значению после Моисея библейский пророк скончался в возрасте пятидесяти двух лет.

Известие о смерти Самуила в равной степени потрясло и Саула, и Давида, погрузившихся в траур. Саул чувствовал, что дни его сочтены, и это и в самом деле было так – ему оставалось жить четыре месяца. Но, как ни странно, чувство приближения гибели лишь еще больше подстегнуло его уже напоминающую паранойю ненависть к Давиду.

К тому же Авенир убедил царя в том, что на самом деле в той пещере его жизнь отнюдь не подвергалась опасности. По версии Авенира, кусок полы кафтана Саула был отрезан давно кем-то из царских воинов, убежавших к Давиду, но царь просто не обратил на это внимания. Ну а Давид придумал историю о том, что вполне мог убить Саула, когда тот зашел в пещеру по нужде, и в качестве доказательства решил использовать этот кусочек ткани.

Как ни нелепо звучала эта версия, Саул в нее поверил – возможно, еще и потому, что очень хотел поверить.

Сразу же после окончания семи дней траура по Самуилу Саул снова стал обдумывать, как ему захватить Давида.

Из Ен-Гадди Давид направился в район Фаран (Паран), большинство обитателей которой занимались скотоводством. Причем направился он в эту область Иудеи не случайно, а в расчете запастись провизией на много недель, а то и месяцев вперед. Наступило время стрижки овец, которая испокон веков сопровождалась у евреев обильным забоем скота и бесконечными пирами, превращавшимися в грандиозные попойки. Обычай предписывал в эти дни встретить с почетом любого гостя, усадить его за стол, а затем проводить домой с щедрыми подарками – ягненком и тем же вином. Так что и впрямь трудно было придумать лучшее время, чтобы собрать с местных хозяев плату за то, что люди Давида не только не грабили их стада, но и защищали их от разбойников. И начать этот сбор Давид решил с Навала, одного из самых богатых и знатных скотоводов Иудеи, обладавшего огромным родовым имением Кармил (Кармэль).

Навал вел свой род от самого Халева (Калева) – одного из двенадцати разведчиков, которых, согласно Пятикнижию, Моисей послал в Землю обетованную. Как известно, десятеро из них заявили, что, хотя земля Ханаана и в самом деле удивительно плодородна, обитающие там народы так сильны и многочисленны, что у евреев нет никаких шансов завоевать ее. Однако двое – Халев и Иисус Навин – выразили уверенность в том, что с помощью Бога евреи смогут завоевать обетованную им землю. За это Халев удостоился дожить до завоевания Ханаана и получил в качестве наследного удела один из лучших земельных участков Иудеи. Этим участком и владел Навал, отнюдь не отличавшийся достоинствами своего великого предка. В сущности, мы даже не знаем, каким было настоящее имя этого человека: ведь «навал» в переводе с иврита означает «мерзавец», «подлец», и скорее это было не имя, а прозвище.

Впрочем, когда начинаешь вчитываться в библейский текст, то становится ясно, что и в этой истории всё не столь однозначно, как это представляют те комментаторы, которые яростно защищают Давида и стремятся оправдать любые его поступки.

Обратим внимание на те наставления, которые Давид дает своим «десяти отрокам» (то есть небольшому отряду из десяти молодых воинов), как именно им следует говорить с Навалом:

«…Поднимитесь в Кармэль и зайдите к Навалу, и спросите его от моего имени о здоровье. И скажите: „Да будет так всю жизнь! Мир тебе, и дому твоему мир, и всем твоим мир! Ныне услышал я, что стригут у тебя овец; вот пастухи твои были с нами, и мы не обижали их, и не пропало у них ничего во все дни, пока они были на Кармэле. Спроси отроков твоих, и скажут они тебе; да найдут отроки эти благоволение в глазах твоих, ибо в добрый день пришли мы; дай же, что сможешь, рабам твоим и сыну твоему Давиду“» (I Сам. 25, 5:8).

Однако на эту просьбу Навал отвечает оскорбительным отказом:

«И в ответ сказал Навал рабам Давида: кто такой Давид и кто сын Ишая? Ныне много стало рабов, убегающих от господ своих…» (I Сам. 25:10).

Когда Давиду передают слова Навала, его реакция оказывается мгновенной: он велит четыремстам из шестисот своих воинов немедленно собраться и направиться с ним в Кармил, чтобы… уничтожить там «всех мочащихся к стене», то есть всех находящихся в имении мужчин.

На счастье последних, один из пастухов, ставший свидетелем разговора Навала с посланцами Давида, прекрасно понял, какими последствиями может обернуться этот ответ не только для хозяина, но и для его слуг, и бросился к жене Навала Авигее (Авигайль), умоляя ее что-то предпринять, чтобы отвести нависшую над всеми ними смертельную опасность:

«Авигайль же, жену Навала, известил один отрок из слуг, сказав: вот прислал Давид нарочных из пустыни приветствовать господина нашего, но он напал на них (как хищная птица). А люди те были очень добры к нам, и мы не были обижены… Крепостной стеной были они нам и ночью, и днем во все дни пребывания нашего с ними, когда пасли мы мелкий скот. А теперь знай и подумай, что делать тебе, ибо неминуемо угрожает беда господину нашему и всему дому его, а он негодяй: нельзя говорить с ним» (I Сам. 25:14-18).

Мгновенно оценив ситуацию, Авигея, ничего не сказав мужу, велит навьючить на ослов двести хлебных лепешек, два бурдюка с вином, мешки с сушеным зерном, сушеный виноград, нанизанные друг на друга и скрученные в гигантские круги сушеные фиги, и со всеми этими подношениями спешит навстречу Давиду и его армии. Увидев Давида, она поспешно сходит с осла, падает на колени и обнимает его ноги. Речь Авигеи полна мольбы о милосердии, она буквально раболепствует перед Давидом и вместе с тем не только просит его воздержаться от кровавой расправы, но и осторожно намекает, что если Давид все же решится на нее, ничего хорошего это ему не принесет:

«И припала к ногам его и сказала: на мне самой, господин мой, вина; позволь рабе твоей говорить в слух твой и выслушай слова рабы твоей. Пусть господин мой не обращает внимания на этого негодного человека, на Навала, ибо каково имя его, таков и он. Навал (подлец. – П. Л.) имя его и подлость свойственна ему. А я, раба твоя, не видала отроков господина моего, которых ты присылал. А теперь, господин мой, как жив Господь и жива душа твоя, клянусь, что Господь не допустил тебя идти на кровопролитие и совершить расправу рукою твоею; и да будут ныне, как Навал враги твои и те, что ищут зла господину моему. А теперь дар этот, который принесла раба твоя господину моему, да будет он отдан отрокам, сопровождающим господина моего… И будет, когда Господь сделает господину моему все благо, о котором Он говорил тебе, и поставит тебя вождем над Исраэлем, то пусть не будет преткновением и укором сердца для господина моего, что пролил он кровь напрасно… Когда же Господь облагодетельствует господина моего, тогда вспомнишь рабу твою…» (I Сам. 25:24-32).

Растроганный Давид искренне поблагодарил Авигею за то, что она удержала его руку от кровопролития, и та вернулась к мужу, который продолжал пировать с друзьями и пастухами и, говоря словами Библии, «был пьян чрезвычайно», то есть вряд ли мог адекватно воспринимать действительность. Однако наутро, когда Навал немного протрезвел, Авигея рассказала ему о том, что произошло, какую беду он мог навлечь на себя и всех своих домочадцев. Навал, услышав все это, так перепугался, что у него, очевидно, случился инфаркт («и замерло в нем сердце его»); затем его разбил паралич («и стал он как камень»), и спустя еще десять дней он скончался.

Талмуд, а вслед за ним и комментаторы Священного Писания трактуют эту историю, не испытывая, разумеется, никакого сочувствия к Навалу. Запретив выдать «отрокам» Давида провизию, Навал, по их мнению, не просто нарушил обычай и отказался отплатить добром за ту защиту, которую предоставляли его пастухам люди Давида.

Нет, его преступление, с их точки зрения, куда серьезнее. К тому времени, напоминают они, в народе уже было известно, что Самуил помазал Давида на царство и что он рано или поздно сменит Саула на престоле. Но Навал не просто отвергает просьбу Давида. Он утверждает, что не признает притязаний Давида на царский престол («кто такой Давид?»); высказывает презрение к его сомнительной, с его точки зрения, родословной, одновременно намеком напоминая о знатности своего происхождения («и кто сын Ишая?»), а затем вообще приравнивает Давида к беглому рабу и заявляет, что считает законным царем только Саула.

Таким образом, убеждены комментаторы, гнев Давида был совершенно оправданным. Но вот его решение убить Навала, да еще и вместе с ни в чем не повинными слугами, было не просто незаконным – это было бы, исполни его люди приказ, злодеянием, за которое Давид никогда бы не смог оправдаться ни перед Богом, ни перед народом. А потому заслуга Авигеи, удержавшей его от этого злодеяния, была поистине огромной, и Давид, остыв, сам признал это.

Талмуд утверждает также, что Авигея была одной из самых красивых женщин, которые когда-либо рождались на земле, но, помимо красоты, она обладала еще острым умом и вдобавок была пророчицей. Во время встречи с Давидом, говорится в Талмуде, ей открылось, что дни ее мужа сочтены («и да будут ныне, как Навал враги твои и те, что ищут зла господину моему»), что Давид станет царем Израиля («И будет, когда Господь сделает господину моему все благо, о котором Он говорил тебе, и поставит тебя вождем над Исраэлем»), а ей суждено быть его женой («Когда же Господь облагодетельствует господина моего, тогда вспомнишь рабу твою»), а потому ей так важно было не просто задобрить Давида, но и предостеречь его от рокового шага («пусть не будет преткновением и укором сердца для господина моего, что пролил он кровь напрасно»).

Однако всю эту историю вслед за рядом критически настроенных израильских историков можно увидеть и в ином свете.

Уже тот факт, что Давид направляет к Навалу десять воинов, свидетельствует о том, что просьба «дай же, что сможешь рабам твоим» одновременно несет в себе и скрытую угрозу (особенно если учесть, что вначале Давид велит справиться у Навала о его здоровье, намекая на то, что оно может и ухудшиться). Сами доводы, которые приводят люди Давида («вот пастухи твои были с нами, и мы не обижали их, и не пропало у них ничего»), – это типичные доводы рэкетира, требующего плату уже за одно то, чтобы он кого-то «не обижал».

Возможно, если Навал был бы трезв, он прекрасно осознал, что в данном случае лучше всего признать, что Давид со своей дружиной является фактическим хозяином Иудеи, выдать его людям требуемую дань и отпустить их с миром. Но он, как указывает Библия, был «пьян чрезвычайно», к тому же, видимо, не хотел уронить своего достоинства перед гостями и слугами и потому-то так грубо и ответил посланцам Давида. Кроме того, нельзя исключать, что Навалу важно было продемонстрировать свою лояльность Саулу, подчеркнуть, что сбежавший из царского дворца и подавшийся в разбойники Давид для него ничем не лучше других беглых рабов, и он не собирается делиться с ним угощением, приготовленным для пастухов, занятых стрижкой овец.

Но что чрезвычайно показательно, один из пастухов Давида мгновенно понял, что после такого ответа Навала вскоре здесь появится сам Давид и вырежет всех мужчин. Это, в свою очередь, означает, что Давид и его люди были, конечно, благородными, но все-таки разбойниками, и благородство они сохраняли лишь до тех пор, пока местные пастухи давали им то, что они просили. В случае же отказа выдать им провизию реакция Давида могла быть страшной – и пастух, вероятно, об этом знал. Поэтому, увидев, что хозяин находится не в том состоянии, когда его можно в чем-то убедить, он бросился к его жене, благо та была достаточно умна, чтобы оценить всю степень нависшей над домом угрозы и принять меры.

Когда же Навал немного протрезвел и Авигея рассказала, как он вел себя с посланцами Давида, у него начинается сердечный приступ – по всей видимости, он тоже был прекрасно осведомлен, кто такой Давид, на что он способен, и вся его смелость выветрилась вместе с хмелем.

Но это, говорят сторонники такой точки зрения, означает только одно: Саул преследовал Давида отнюдь не потому, что видел в нем угрозу своему трону, или, во всяком случае, не только из-за этого, а чтобы избавить население Иудеи от вымогательства, очистить эту область от опасных разбойников. Тогда становится понятным и то, почему зифяне решили выдать Саулу местонахождение Давида и оказывали царю всяческое содействие в его поимке.

Впрочем, повторим, все это не более чем версии. Сам же библейский текст не дает оснований выдвинуть против Давида подобные обвинения, зато, как мы видим, Давид даже не пытался как-то мстить жителям Зифы и Кеиля, выдавшим его Саулу, – и это, безусловно, говорит в его пользу.

Встреча же с Авигеей оказалась для Давида самым настоящим потрясением – красота этой женщины зачаровала его, но еще большее впечатление произвели ее ум и способность убеждать других. Впервые в жизни Давид встретил женщину, с которой хотелось беседовать, делиться самым сокровенным и одновременно заниматься с ней любовью, растворяться в ней всем своим существом. Словом, Авигея стала первой женщиной, которую Давид по-настоящему полюбил и, узнав о смерти Навала, немедленно послал к ней сватов.

Мидраш утверждает, что свадьба Давида и Авигеи состоялась спустя три месяца после смерти Навала. Причем дело было, разумеется, не в том, что Авигея скорбела по покойному, – Давид выдержал этот предписанный обычаем минимальный срок, чтобы его семя не смешалось с семенем покойника, то есть чтобы Авигея удостоверилась, что она не беременна.

Вскоре после этих событий все те же зифяне снова явились в столицу Саула – Гиву, чтобы сообщить царю, что Давид разбил лагерь на холме Гахила (Хахила). И Саул вновь пустился в погоню за зятем со всей своей трехтысячной армией. Однако Давид был к тому времени уже достаточно опытен, чтобы не дать застать себя врасплох. Он не только выставлял караулы вдоль всего лагеря, но и высылал далеко вперед патрули, призванные предупредить его о появлении Саула.

Благодаря этой тактике Давид узнал о приближении Саула, когда тот со своей армией был только на подходе, и отошел с Гахилы вглубь пустыни, заняв со своими воинами вершину горы, с которой просматривалась вся местность.

С этой вершины ему было отлично видно, как Саул, не обнаружив на Гахиле своего врага, решил там заночевать и отдал приказ разбивать лагерь. Видно было с нее и то, как армия расположилась на ночлег: Саул лег в центре, воткнув свое копье в землю и положив возле себя оружие и все свои вещи, а вокруг него концентрическими кругами расположились другие воины. Во всяком случае, такая картина следует из «Книги Самуила». Однако устное предание утверждает, что на самом деле для Саула разбили шатер, у входа в который лег Авенир, сын Нира, а уже вокруг шатра расположилась вся армия.

Вид стана Саула навел Давида на шальную мысль – он захотел проникнуть туда и прихватить какую-либо личную вещь царя. Давид, безусловно, понимал, что такая затея связана со смертельным риском, но, как уже отмечалось, в те годы он испытывал неодолимую тягу к ощущению опасности, дарившему ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Но для такой вылазки ему нужен был напарник, и с вопросом о том, кто готов пойти с ним на смерть, Давид обратился к трем своим испытанным бойцам Авессе, Ахимелеху и Урии Хеттеянину.

Авесса откликнулся первым, и это определило выбор Давида. В сопровождении племянника Давид в ночной темноте спустился со скалы, поднялся на холм Гахилу, где сумели незамеченными прокрасться мимо спящих воинов, а затем и мимо согнувшего свои длинные ноги Авенира, и вошли в шатер царя. Разумеется, Библия трактует все происшедшее как чудо: Бог одобрил замысел Давида и наслал на Саула и всех его людей, включая караульных, неестественно глубокий сон, чтобы Давид мог исполнить задуманное: «…ибо все спали, так как глубокий сон от Господа напал на них» (I Сам. 26.12).

В шатре повторилась та же сцена, что и до этого в пещере, увидев спящего Саула, Авесса предложил Давиду покончить с ним одним смертоносным ударом – таким, что царь даже не успеет вскрикнуть перед смертью и разбудить стражу. Однако Давид решительно удерживает юношу от этого шага все по тем же мотивам. Саул должен умереть от руки Бога, то есть либо погибнуть в бою, либо скончаться своей смертью, но им ни в коем случае нельзя поднимать руку на «помазанника Господа».


П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид


Более того – если поначалу Давид велит Авессе взять копье Саула, то теперь, опасаясь, что тот может пустить это копье в ход, сам берет его в руки, а заодно и лежащую рядом с царем его глиняную флягу с водой, после чего они вместе направились к выходу.

Но в тот самый момент, когда Давид выходил из шатра, повествует мидраш, Авенир неожиданно распрямил ноги, так что Давид оказался между ними и застыл, боясь пошевелиться: попытка перешагнуть через ногу Авенира могла бы разбудить его, и тогда гибель двух лазутчиков стала бы неминуемой. Но неожиданно, откуда ни возьмись, появился шершень, который ужалил стареющего генерала. Тот, дернувшись, снова поднял ноги, и Давид с племянником беспрепятственно двинулись дальше.

Наутро, дождавшись, когда армия Саула тронулась в путь, Давид поднялся на вершину горы и с нее воззвал сначала к Саулу, а затем к Авениру. В глаза Авениру слепило солнце, стоящие вокруг отвесные скалы порождали причудливую игру звуков, и потому и он, и все остальные, не видя лица возвышавшегося над ними на несколько десятков метров человека, не узнали и его голоса. И тут Давид с сарказмом начинает пенять Авениру на то, что его преступная беспечность в деле охраны царя могла привести к убийству последнего ("Ведь приходил один из народа погубить царя, господина твоего"), за что он и все телохранители Саула заслуживают смерти. Авенир невольно вступает в перепалку с "незнакомцем" и требует доказательств, что он пренебрег своим долгом, и Давид в ответ спрашивает, где же копье и фляга царя, которые лежали у его изголовья?! Мидраш добавляет, что Давид не ограничился этим вопросом, а с усмешкой спросил: "Неужели ты и сейчас скажешь, что копье и фляга были украдены у царя раньше, как уверял его в случае с полой кафтана?!"

В этот момент Саул узнает голос зятя, и между ними начинается последний диалог: "И узнал Шаул голос Давида, и спросил: твой ли это голос, сын мой Давид? И сказал Давид: мой голос, господин мой царь. И сказал: за что господин мой преследует раба своего? Что же я сделал и что во мне злого? А теперь пусть выслушает господин мой царь слова раба своего: если Господь настроил тебя против меня, то будет Он обонять приношение мое, но если – сыны человеческие, то прокляты они пред Господом, ибо они изгнали меня ныне от приобщения к уделу Господню, говоря: "Ступай, служи богам чужим". А теперь пусть не падет кровь моя на землю вдали от лица Господа, ибо вышел царь Исраэльский искать блоху одну, как преследуют куропатку в горах. И сказал Шаул: согрешил я, возвратись, сын мой Давид, ибо я не стану делать тебе зла, так как дорога была жизнь моя ныне в глазах твоих; я же вел себя глупо и ошибался" (I Сам. 26:17-21).

Саул продолжил уговаривать Давида вернуться к нему и стал клясться, что больше не причинит ему зла, однако Давид словно не слышал этого – он просто предложил царю послать одного из слуг к нему на скалу, чтобы тот забрал царские копье и флягу. Затем он произносит весьма двусмысленную фразу: "А Господь да воздаст каждому по праведности его и по верности его, ибо предал тебя Господь ныне в руку мою, но я не хотел поднять руки на помазанника Господня. И вот, как дорога была душа твоя ныне в глазах моих, так да будет дорога душа моя в очах Господа; и да избавит Он меня от всякой беды" (I Сам. 26:23-25).

Смысл этого ответа ясен: Давид говорит, что предпочитает полагаться на милость Бога, а не царя, ибо, в отличие от царя, Бог справедлив и воздаст каждому – а значит, и Саулу! – по его вере и поступкам. Причем какого именно приговора Небесного суда заслуживает Саул, у Давида, похоже, не вызывает сомнений.

Одновременно в написанном вскоре после этого 58-м [57-м] псалме содержатся тяжкие обвинения и приближенным Саула, продолжающим клеветать на Давида и упорно не желающим признать правду:

"От утробы матери совратились порочные, от чрева заблуждаются говорящие ложь. Их яд подобен яду змеи. Они – как кобра, глухо затыкающая уши, чтобы не слышать голоса заклинателя-мага…" (Пс. 58[57]:4-5).

В период бегства от Саула Давид написал целый ряд псалмов, в которых молил Бога избавить его от врагов и провозглашает, что он целиком полагается на справедливость Его суда – пусть восторжествует тот, кого Бог считает праведником, и погибнут те, кого Он посчитает злодеем. В таком духе написаны, к примеру, 7-й, 11-й [10-й] и 12-й [11-й] псалмы, а в день, когда Саул внезапно прекратил свое преследование, чтобы отразить нападение филистимлян, Давид сложил 18-й [17-й] псалом, выразив в нем весь свой восторг по поводу чудесного избавления от смерти от руки Саула:

"Руководителю хора от раба Божьего Давида, который произнес эту песню перед Господом в день, когда Господь избавил его от всех его врагов и от руки Шауля. Он сказал: Я люблю Господа. Он – моя сила! Господь – моя скала, моя крепость и мой избавитель, мой Бог, моя твердыня – буду уповать на Него;

Он – мой щит; рог моего спасения, мое величие. Прославляемым я назову Господа и от своих врагов спасусь. Окружили меня путы смертные, устрашили толпы безбожников. Тенета преисподней – вокруг меня, передо мною – силки смерти. И в беде я призвал Господа, взмолился к своему Богу. Он в Своем святилище услышал мой голос, моя мольба дошла до Его слуха. И сотряслась, и заколебалась земля, подножия гор затрепетали и сотряслись – ведь Он разгневался… Стали видны русла рек и обнажились опоры Вселенной – от Твоего окрика, Господь, от дыхания из Твоих ноздрей. Протянул руку из Поднебесья, взял меня, вытащил меня из половодья. Избави меня от моего могучего врага, от ненавидящих меня, ведь они сильнее меня. Они опередили меня в день бедствия, но Господь был мне опорой. И Он вывел меня на простор, спас меня, потому что я угоден Ему. Воздал мне Господь по моей праведности, по чистоте моих рук отплатил мне. Ибо я держался путей Господа и не злодействовал перед Богом, ведь все Его Законы – со мною, и его уставы я не отверг…" (Пс.18 [17], 1-8, 16-23).

По преданию, Давид особенно любил эту свою песню, пел ее, согласно известным комментариям "Мецудат Давид", после избавления от любой опасности, да и просто любил ее слушать в исполнении хора левитов уже в дни своего царствования в Иерусалиме.

Считается, что в дни бегства от Саула были, помимо уже названных, сложены 31-й [30-й], 63-й [62-й], 86-й [85-й], 109-й [108-й], 140-й [139-й], 141-й [140-й] и 142-й [141-й] псалмы.

Пересказывая легенду о шершне, который спас Давида во время его дерзкой выходки с Саулом, нельзя не вспомнить, что она является неотъемлемой частью мидраша-притчи, хорошо знакомой всем любителям еврейского фольклора и с небольшими изменениями перекочевавшей и в сочинения христианских богословов о царе Давиде.

Вот как звучит этот мидраш в известном пересказе Бялика и Равницкого:

- Как многочисленны дела Твои, Господи! – воспел Давид, – премудро все сделал Ты. Все сотворенное Тобою прекрасно, а мудрость – прекраснее всего. Но Тобою и юродство создано. Для чего оно? Ходит по улице человек в отрепьях; мальчишки за ним бегают, издеваются над ним. Приятно ли в очах Твоих зрелище такое?

– Давид! – сказал в ответ Господь, – за то, что юродство существует, ропщешь ты на Меня? Клянусь, что тебе же понадобится оно! И ты не только пожелаешь его себе, но в тоске ты станешь, как милости, вымаливать его у Меня.

…Однажды, сидя в саду, Давид увидел, как шершень пожирал паука.

– Что за прок в этих тварях твоих, Господи?! – сказал он. – Шершень портит соты и сам ничего не производит полезного; паук целый год ткет, а одеться не во что.

– Давид! – отвечал Творец. – Ты издеваешься над творениями Моими? Придет время – и ты нуждаться будешь в них!…" [42]

Так в итоге все и оказалось: юродство помогло Давиду уйти невредимым из рук филистимлян, паук заткал вход в пещеру, когда он скрывался от Саула, а шершень дал ему уйти невредимым из шатра царя, "вовремя" укусив Авенира.

Думается, вряд ли стоит подробно разъяснять читателю смысл этой притчи – он достаточно прозрачен. Лучше последуем дальше за судьбой Давида, тем более что вскоре после разговора с Саулом в ней произошел еще один драматический поворот.

Само собой, Давид и не подумал поверить клятвенным заверениям Саула и призывам вернуться к нему. Напротив, он не сомневался, что пройдет совсем немного времени и Саул начнет преследовать его с новой силой, ибо никогда не простит Давиду того демонстративного благородства, с которым тот дважды подарил ему жизнь.

В то же время и дальше бегать от Саула по всей Иудее Давид не мог. Как уже говорилось, многие из его шестисот воинов были обременены семьями, у каждой семьи было какое-никакое имущество. Этому лагерю становилось все труднее и труднее перемещаться с места на место, и все люди Давида со страхом ждали зимы, когда над Иудеей открываются хляби небесные, кажется, вот-вот начнется новый Всемирный потоп, а в пещерах по щиколотку стоит вода.

Ища выход из этой ситуации, Давид решает снова идти к Анхусу, царю Гефа, в земле которого ему нечего было опасаться преследований Саула. Но на этот раз он идет к Анхусу не как пускающий по бороде слюну юродивый, а как предводитель отряда наемников из шестисот хорошо вооруженных воинов, и у него есть все основания считать, что царь не откажется от его услуг.

Нам остается только предполагать, какие бурные споры вызвало в лагере это решение Давида. Идти на службу к злейшим врагам израильтян, филистимлянам, – значило становиться предателями в глазах своих соплеменников. А что они будут делать, если Анхус велит им сражаться со своими братьями?! Тем не менее – и Библия подчеркивает это! – все шестьсот человек, как один последовали за Давидом, и это еще раз доказывает, какой огромной силой убеждения он обладал, насколько непререкаемым был его авторитет.

Филистимляне, разумеется, были наслышаны о том, что в последние месяцы царь израильтян был только и занят тем, что гонялся за своим бывшим зятем и тысяченачальником, а потому появление Давида в Гефе не вызвало особого удивления у Анхуса. Скорее наоборот: Анхус был достаточно умен, чтобы предвидеть такой поворот событий и попытаться обратить его в свою пользу. Для него не было сомнений, что Давид после беспрестанных преследований должен ненавидеть Саула и гореть желанием отомстить ему. А потому Анхус выдвинул Давиду то самое условие, которого больше всего боялись его воины: в качестве платы за убежище они должны будут обратить свое оружие против евреев, постоянно совершать набеги на земли израильтян, отдавая ему, Анхусу, львиную долю добычи.

Такие набеги, по мысли Анхуса, с одной стороны, должны были окончательно превратить Давида в подонка и предателя в глазах своего народа, а заодно настолько ослабить израильтян, чтобы позже по ним можно было нанести сокрушительный удар и окончательно покорить их. Надо сказать, что уже для того времени такая тактика была отнюдь не новой, да и в последующие эпохи она не раз активно использовалась различными правителями. Вспомним хотя бы, как монгольские ханы играли на противоречиях русских князей, особенно в период усиления Московского княжества.

И Давид принимает это условие, выдвигая в ответ единственную просьбу: учитывая то, что евреи и филистимляне не очень симпатизируют друг другу, он просит выделить ему и его людям какое-то отдельное место для жительства – "один из малых городов".

"И дал ему Ахиш в тот день Циклаг; поэтому принадлежит Циклаг царям иудейским до сего дня. И было число дней, которые прожил Давид в земле Пелиштимской, год и четыре месяца" (I Сам. 27:6-7).

На самом деле, утверждают комментаторы, в самом этом подарке Анхуса заключалась злая ирония. Секелаг (Циклаг) был не городом, а большой деревней, располагавшейся в уделе колена Симеона, на самой границе между еврейскими и филистимскими землями. Захватив это село, филистимляне вырезали всех его жителей, и то, что Давид согласился поселиться в Секелаге, выглядело бы оправданием им этой резни и служило все той же цели – окончательно противопоставить его своим сородичам.

Но дело в том, что Давид и не думал воевать со своими соплеменниками. Он снова играл перед Анхусом, но на этот раз разыгрывал из себя не сумасшедшего, а гонимого и озлобленного на весь мир человека, готового воевать с кем угодно. И он вновь водил Анхуса за нос, ибо не было для него ничего в мире важнее своего народа и своей веры и он действительно предпочел бы умереть, чем предать их.

Но Анхус ждал своей доли добычи и демонстрации верности, а значит, сидеть сложа руки Давид не мог. Тогда в его голове сложился поистине страшный план того, каким образом обмануть царя Гефа. Его дружина в самом деле стала совершать набеги, но не на еврейские земли, а на земли соседних народов – гисурян, амалекитян, кенийцев и т. д. При этом Давид каждый раз отсылал значительную часть добычи – стада мелкого и крупного рогатого скота, лощадей и овец, одежду, драгоценности и т. д. – Анхусу во дворец, уверяя, что все это было добыто в еврейских городах и селах. А чтобы этот обман не был разоблачен, воины Давида… вырезали поголовно все население захватываемых ими деревень и городков, не оставляя в живых даже грудных младенцев, – так, чтобы никто не мог рассказать, откуда именно доставлена в Геф добыча:

"И поднимался Давид и люди его и нападали на гешурян, и на амалекитян, которые населяли издавна эту страну до дороги в Шур и до земли Египетской. И поражал Давид ту страну, и не оставлял в живых ни мужчины, ни женщины, и забирал овец, и волов, и ослов, и верблюдов, и одежду; и возвращался и приходил к Ахишу. И говорил Ахиш: на кого напали вы ныне? И говорил Давид: на юг Иудеи, и на юг земли исрахмельцев, и на юг земли кенийцев. И ни мужчины, ни женщины не оставлял Давид в живых, чтобы привести в Гат, так как говорил: чтобы они не рассказали о нас, говоря: "Так поступал Давид и таков был образ его действий во все дни пребывания в земле Пелиштимской"…" (I Сам. 27:8-11).

Эта уловка Давида сработала: Анхус все больше уверялся в преданности Давида и в том, что тот окончательно отвергнут собственным народом, а потому будет служить ему до конца своих дней:

"И стал доверять Анхус Давиду, говоря: он сделал себя ненавистным народу своему, Исраэлю, и будет рабом моим навсегда…" (I Сам. 27:12).

Надо заметить, что военные победы евреев последнего времени филистимляне связывали не столько с Саулом, сколько с Самуилом и Давидом, Почему с Давидом – понятно: его победа над Голиафом повергла филистимлян в шок, следствием которого и стал полный разгром их армии. И все же главным виновником побед евреев филистимляне числили Самуила. Как язычникам им, безусловно, была чужда и непонятна идея Единственного Бога, которому поклонялись евреи, однако при этом они не отрицали того, что Самуил является великим пророком, а точнее, жрецом и колдуном, умеющим завоевывать благосклонность неких высших сил для своего народа.

Вот почему известие о смерти Самуила вызвало ликование в филистимских городах, и на совете их царей и старейшин было решено, что лучшего времени для объявления войны израильтянам просто не придумаешь: смерть Самуила лишила их поддержки потусторонних сил и вдобавок они ослаблены непрестанными набегами Давида.

Решение совета было однозначным: надо собрать все имеющиеся силы, двинуться на евреев и покончить с ними. Сразу по возвращении в Геф Анхус вызвал к себе Давида, сообщил ему, что филистимляне собираются на войну, и потребовал, чтобы Давид вышел со своей дружиной в составе филистимского войска – это и будет его главным экзаменом на преданность. Если он выдержит его достойно, то войдет в ближайшее окружение Анхуса и станет начальником его телохранителей:

"И было в те дни: собрали пелиштимляне все станы свои в войско, чтобы воевать с Исраэлем. И сказал Ахиш Давиду: да будет тебе известно, что со мною пойдешь в стан, ты и люди твои. И сказал Давид Ахишу: если так, то узнаешь, что сделает раб твой. И сказал Ахиш Давиду: за то я сделаю тебя хранителем головы моей навсегда" (I Сам. 28:1-2).

Комментаторы утверждают, что Ахиш не понял всей двусмысленности произнесенной Давидом фразы, которая между тем означала, что Давид отнюдь не собирается воевать против евреев, а, наоборот, намерен сыграть роль "пятой колонны", ударив в решающий момент битвы по филистимлянам.

Однако если не мудрствовать лукаво, то из текста видно, что слова Анхуса повергли Давида в смятение. Он нашел удачную формулировку для ответа, но как выпутаться из той ситуации, в которой оказался, Давид в тот момент, похоже, не знал.


П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид


"И собрались филистимляне, и пришли, и расположились станом в Шунейме, а Шаул собрал всех исраэльтян, и расположились они станом на Гильбоа…" (I Сам. 28:4).

Это была не просто еще одна война. Филистимляне двинулись на этот раз по необычному для них маршруту, чтобы ударить по израильтянам со стороны Изреельской долины, предоставляющей отличные возможности для маневра конницы и колесниц – ударных родов войск их армии, которых и в помине не было у евреев.

Саул разгадал эти замыслы противника и вывел свои полки навстречу врагу, став станом у горы Гильбоа (так она называется и сегодня, но синодальный перевод передает ее название как Гелвуя). Здесь пешие израильские полки имели с точки зрения обороны явные преимущества: коннице, а тем более колесницам, как известно, не так уж легко наступать под гору.

Вот как анализируют диспозицию израильской и филистимской армий накануне этого сражения известные израильские военные историки Хаим Герцог и Мордехай Гишон: "Филистимляне собрали свое войско в Афеке, в Шфеле, но в планах у них было испробовать новый путь. После многочисленных неудачных попыток проникнуть в центральные горы с запада филистимляне задумали большой обходной маневр к северу, вдоль равнины Шарон (прибрежной равнины), а затем через один из перевалов хребта Кармил в Изреельскую долину, чтобы таким образом проникнуть в центральные горы у Енн-Ганима (Анема, современный Дженин) и двигаться дальше к югу вдоль плато. Совершая маневры в Изреельской долине, филистимляне могли надеяться на помощь из ханаанейских городов, которые еще не были захвачены израильтянами" [43].

Когда разведчики сообщили Саулу, какова численность филистимской армии, он растерялся – на этот раз филистимляне более чем втрое превосходили израильтян. Победить такую армию внизу, в долине, было невозможно, особенно учитывая огромное преимущество врага в техническом отношении. Однако и отказаться от боя значило просто дать филистимлянам возможность обогнуть Гильбоа-Гелвую, рассечь земли израильтян на две части, устроить резню сначала на севере, а затем на юге – и дождаться, когда оставшаяся на горе без провианта армия сама спустится вниз и начнет разбегаться. Ситуация, таким образом, оказывалась тупиковой, и Саул не мог не понимать этого.

Закон предписывал царю в таком случае обратиться за советом к Богу через "урим" и "туммим", но после того, как Саул перебил жителей Нова, и "урим" и "туммим", и единственный выживший житель этого города священников-коэнов Авиафар находились у Давида. Предание утверждает, что у Саула были свои пророки, но когда они задали Богу вопросы царя, то не получили на них ответа.

Терзаемый сомнениями, во что бы то ни стало желающий прорвать завесу грядущего, Саул решается на поистине кощунственный, с точки зрения верующего иудея, шаг – обратиться к "вызывательнице мертвых". В самом этом решении, как верно замечает Дж. Фрэзер, с точки зрения других народов той эпохи, не было ничего необычного. Вера в возможность вызова души мертвых и проникновения с их помощью в будущее была распространена в древности повсеместно, в том числе на Ближнем Востоке [44].

Однако в Пятикнижии Моисеевом некромантия, как и все другие виды магии, объявляются одной из самых отвратительных форм язычества, а потому евреям не только запрещено ими заниматься, но и предписывается уничтожать любого, кто решит это сделать.

"Не обращайтесь к вызывающим мертвым и к знахарям; не ищите оскверниться ими… Будьте же мне святы, ибо свят Я, Бог, и Я выделил вас из народов, чтобы быть вам Моими. И мужчина, или женщина, если окажется среди них вызывающий мертвых, или знахарь смерти да будут они преданы: камнями пусть забросают их – кровь на них", – говорится в Книге Левит ("Ваикра") (Лев. 19:30, 20:26-27).

Саул, кстати, прославился как один из самых яростных исполнителей этого закона. Вскоре после своего восхождения на престол он устроил в стране настоящую охоту на гадальщиков, ведьм и колдунов, перебив их всех до единого – как евреев, так и неевреев. И вот сейчас он, к собственному стыду, вынужден был признаться, что нуждается в некроманте. Вызвав к себе самых близких слуг, Саул попросил найти ему такого медиума, но те только развели руками, напомнив своему повелителю, что он сам же велел их уничтожить. Но тут кто-то из них припомнил, что одна "вызывательница мертвых" все же уцелела, и живет она совсем недалеко от горы Гелвуи – в деревеньке Аэндор (Эйн-Дор).

Мидраш утверждает, что этим слугой был не кто иной, как Авенир, сын Нира, а вызывательницей мертвых – его мать. Пользуясь своим высоким положением при дворе Саула, говорит мидраш, Авенир сумел спасти мать от смерти, но взял с нее слово, что она больше никогда не будет заниматься некромантией. Теперь Авениру пришлось просить мать нарушить данную ею клятву и погадать для самого царя…

Стыдясь собственного поступка, переодевшись в платье простолюдина, укутавшись с головой в плащ, чтобы его не смогли опознать, Саул под прикрытием темноты в сопровождении двух слуг направился в Аэндор.

Библия описывает сцену пребывания Саула у "колдуньи из Аэндора" с необычайной зримостью и достоверностью:

"И переоделся Шаул, надев иное платье, и пошел сам и два человека с ним, и пришли они к той женщине ночью. И сказал он ей: поколдуй мне через мертвого и подними мне того, о ком я скажу тебе. И сказала ему женщина: ведь ты знаешь, что сделал Шаул, как истребил он в стране вызывающих мертвых и знахарей; зачем же расставляешь ты сети душе моей, чтобы погубить меня? И поклялся ей Шаул Господом, сказав: как жив Господь, не постигнет тебя наказание за это дело. И сказала женщина: кого поднять мне для тебя? И сказал он: подними мне Шмуэля. И увидела та женщина Шмуэля и громко закричала, и сказала та женщина Шаулу: зачем ты обманул меня? Ты же Шаул. И сказал ей царь: не бойся, что же видела ты? И сказала женщина Шаулу: видела нечто божественное, поднимающееся из земли. И сказал он ей. каков вид его? И сказала она: поднимается старый человек, и окутан он в мейл [45]. Тогда узнал Шаул, что это Шмуэль, и поник он лицом к земле и поклонился. И сказал Шмуэль Шаулу: зачем ты потревожил меня, поднимая меня? И сказал Шаул. тяжко мне очень. Филистимляне воюют против меня, а Бог отступился от меня и больше не отвечает мне ни через пророков, ни через сновидения; и вызвал я тебя, чтобы ты наставил меня, что мне делать. И сказал Шмуэль: зачем же ты вопрошаешь меня? Господь ведь отступился от тебя и стал врагом твоим. И сделал Господь так, как говорил через меня: и отторг Господь царство от тебя и отдал его ближнему твоему – Давиду, так как не послушал ты голоса Господа и не исполнил ярости гнева его на Амалека, то сделал это Господь с тобою сегодня. И предаст Господь и Исраэля вместе с тобою в руки филистимлян; завтра же и ты, и сыновья твои будете со мною, и стан Исраэльский Господь предаст в руки филистимлян. И пал вдруг Шаул во весь рост свой на землю, очень испугавшись слов Шмуэля, и не было сил у него, потому что не ел он хлеба весь тот день и всю ночь" (I Сам. 28:8-21).

Комментаторы, разумеется, расходятся во мнении по поводу "волшебницы из Аэндора". Одни убеждены, что она и в самом деле вызвала дух пророка Самуила, причем речь шла об обычной для некромантии практике: сам вызывающий и видел, и слышал пришедшего на его зов духа, тот, для кого дух был вызван, его только слышал, а все остальные духа не видели и не слышали. Саул, объясняют эти комментаторы, сутки постился перед визитом к колдунье, чтобы очиститься и показать и Богу, и душе Самуила, что он решился призвать последнего из самых лучших побуждений. Он вызвал дух Самуила именно потому, что был уверен: из любви к народу тот не солжет ему и не станет сильно гневаться на нарушителя Закона Моисея. При этом Саул не стал задавать вопросов, пока не получил некие неопровержимые свидетельства, что ворожея и в самом деле вызвала дух Самуила, а не обманывает его.

Талмуд добавляет к этому, что в "Первой книге Самуила" приводится только часть диалога между царем и пророком. В ходе разговора, добавляет Талмуд, Саул спросил, может ли он избегнуть смерти. "Можешь, – ответил Самуил, – если сбежишь сейчас от филистимлян. Но в этом случае твоя дальнейшая судьба туманна. Если же ты примешь смерть, то завтра же будешь со мной в раю!"

Эти же комментаторы отмечают, что ворожея повела себя как благородная женщина: увидев, какое впечатление произвел на царя ее спиритический сеанс, она зарезала для него и его слуг своего, возможно, единственного теленка, накормила и напоила их и только затем выпроводила их из своего дома.

Однако наиболее рационалистичные толкователи Священного Писания, а вслед за ними и ученые-библеисты видели в волшебнице из Аэндора не более чем ловкую обманщицу, вводившую обращавшихся к ней людей в заблуждение с помощью чревовещания. По их мнению, старуха мгновенно узнала в пришедшем к ней простолюдине Саула, заручилась клятвой, что он не сделает ей ничего дурного, а затем с помощью чревовещания выдала ему в качестве мести за гонения на магов самое мрачное из всех возможных предсказаний.

Когда Саул очнулся от пережитого потрясения, он, как ни странно, уже знал, что ему делать. Как следует из текстов "Первой книги Самуила", "Книги Царей" и "Хроникона", Саул решил, что если ему суждено погибнуть и поражение от филистимлян в грядущей битве неизбежно, то нужно хотя бы попытаться спасти большую часть армии, не допустить массовой гибели народа. Для этого по разработанному Саулом плану одному из лучших отрядов его армии под командованием Шутелаха (Шутелы) была поставлена задача ворваться в лагерь филистимлян и посеять в нем панику, что позволяло выиграть время. Вслед за этим вся армия Саула должна была спуститься с горы Гелвуи, однако при этом в бой с филистимлянами должны были вступить только кадровые полки, возглавляемые сыновьями Саула, – те самые три тысячи отборных, профессиональных воинов. Тем временем другая, большая часть армии должна была под командованием Авенира отступить за Иордан.

Так из дома вызывательницы мертвых, чревовещательницы из Аэндора, царь Саул уходит в историю. Но уходит не как параноик, гонявшийся по всей Иудее за своим ненавистным зятем, подозревавший в измене всех и вся, включая дочь и сына, и по нескольку раз на дню менявший свои решения. Саул уходит в историю как выдающийся государственный муж и полководец, как подлинный герой, для которого в час испытания судьба своего народа оказывается важнее собственной жизни и даже жизни его сыновей. Он сознательно идет на смерть ради спасения еврейской армии, то есть жизней десятков тысяч своих соплеменников, ради того, чтобы его народ смог продолжить свой путь в истории и избежать гнета и рабства.

Мог ли Саул поручить сдерживать филистимлян Авениру, а сам вместе с сыновьями уйти с остальной армией за Иордан? Разумеется, мог. Но в том-то и заключалось величие его личности, что даже мысль о том, что он покупает себе жизнь ценой жизни других, была ему ненавистна. И в этом смысле подвиг Саула и стал подлинным символом героизма, готовности принести на алтарь самопожертвования во имя нации не только самого себя, но и самое дорогое, что есть у любого человека, – своих детей.

Именно так оценивал личность Саула и Иосиф Флавий.

"Хотя последний (Саул. – П. Л.), – писал он, – благодаря предсказанию пророка и знал, что случится и что ему угрожает неминуемая смерть, он все-таки не только не захотел спастись бегством и для личной безопасности предоставить своих товарищей на избиение врагам, – этим было бы запятнано также его собственное царское достоинство, – но и ринулся всем домом, вместе с сыновьями своими в самый центр опасности, считая своим долгом пасть вместе с детьми в честном бою за своих подданных и предпочитая видеть доблестную смерть сыновей своих, чем оставить их после себя на неопределенную в будущем участь. Он предпочитал оставить вместо потомства и наследников славу и непорочную после себя память. Поэтому-то я полагаю, что Саул был человеком исключительным: справедливым, храбрым и рассудительным, и если кто-нибудь другой явится с его качествами, то он за свою добродетель будет достоин всеобщего почитания" [46].

В то самое время, когда Саул находился в Аэндоре, филистимляне тоже начали подготовку к будущему сражению. Они устроили смотр своего войска, в ходе которого определялась боевая задача каждой из входящей в него армий. Армии царя Анхуса, как ни странно, было определено место в арьергарде, и тут-то филистимские князья и заметили, что в нее входит еврейская дружина из шестисот воинов, да еще и под предводительством того самого Давида, на руках которого были реки филистимской крови.

Анхус попытался уверить филистимских князей, что Давид верен ему и горит желанием отомстить Саулу, однако это не произвело на филистимских военачальников никакого впечатления. С их точки зрения, доверять Давиду было никак нельзя – напротив, чтобы заслужить прощение Саула, он может в решающий момент сражения ударить в тыл филистимлянам и тем самым определить его исход. Слишком многое решалось для филистимлян в этой битве, чтобы они могли позволить себе рисковать, а потому от Анхуса потребовали отослать Давида назад, в Секелаг.

Большинство комментаторов утверждают, что, предположив, что Давид и его люди могут в ходе боя обратить мечи против врагов своего народа, филистимские военачальники разгадали и предупредили тайный замысел самого Давида. Однако непосредственно из текста это никак не следует:

"Князья филистимские шли сотнями и тысячами, а Давид и люди его шли позади. И говорили князья филистимские: что это за евреи среди нас? И сказал Ахиш князьям филистимским: ведь это Давид, раб Шаула, царя Исраэльского, который жил у меня уже год или даже годы, и я не нашел в нем ничего плохого с того дня, как он попал к нам, до сего дня. И рассердились на него князья филистимские, и сказали ему князья филистимские: отошли назад этого человека, и пусть возвратится он в свое место, где ты поселил его, и пусть не идет с нами на войну, чтобы он не стал врагом нашим в войне, ибо чем приобрести ему милость господина своего, как не головами этих наших людей? Ведь это тот Давид, которому пели в танцах: "Шаул поразил тысячи свои, а Давид – десятки тысяч!" И призвал Ахиш Давида и сказал ему: как жив Господь! Ты честен, и приятно было бы мне, чтобы ты выходил и входил со мною в стан, ибо не нашел я в тебе зла со дня прихода твоего ко мне до сегодня; но не понравился ты князьям этим. А теперь возвратись и иди с миром, чтобы не доставлял ты неприятностей князьям филистимским. И сказал Давид Ахишу: что же сделал я и что худого нашел ты в рабе твоем с того дня, что я при тебе до сего дня, чтобы не идти мне сражаться с врагами господина моего царя? И отвечал Ахиш и сказал Давиду: знаю я, что ты хорош, на мой взгляд, как ангел Божий, но князья филистимские сказали: "Пусть не идет он с нами на войну". Итак, встань рано утром ты и рабы господина твоего, которые пришли с тобою, и когда встанете поутру, то чуть забрезжит вам свет, уходите. И встал Давид рано, сам и люди его, чтобы утром идти и возвратиться в землю филистимскую. А филистимляне поднялись в Исраэль…" (I Сам. 29:2-11).

В сущности, только одну фразу можно в этом отрывке воспринять как намек на то, что Давид не собирался воевать со своим народом, а намеревался ударить в тыл давшим ему приют филистимлянам.

"Что же сделал я и что худого нашел ты в рабе твоем с того дня, что я при тебе до сего дня, чтобы не идти мне сражаться с врагами господина моего царя?" – спрашивает Давид Анхуса, но при этом не уточняет, кого же именно он считает "господином своим царем" – Анхуса или Саула.

Решение филистимских князей явно избавило Давида от бремени очень тяжелого выбора и дало возможность вернуться со своей дружиной в Секелаг, не изменив ни своему народу, ни царю Анхусу.

…Секелаг встретил воинов Давида подымающимся над сожженными домами дымом и молчащими хлевами – за три дня их отсутствия неизвестный враг разграбил и сжег деревню и не только угнал весь имевшийся в ней скот, но и увел в плен всех детей и женщин.

Убитые потерей своих семей, ослепленные горем, не способные в этом состоянии внимать голосу разума, дружинники обвинили во всем происшедшем своего командира: кто, как не он, должен был предвидеть возможность такого поворота событий и оставить в городе сторожевой отряд хотя бы в 50-70 человек? Давид попытался напомнить, что налетчики также увели обеих его жен, но каждый горевал о свой жене и детях и не желал его слушать.

Существует несколько версий о том, что произошло дальше. По одной из них, воины произвели суд над Давидом и приговорили его к побиению камнями. По другой – никакого суда не было и в помине – просто разъяренная толпа дружинников начала смыкаться вокруг Давида, поднимая лежащие на земле камни, чтобы расправиться с ним тем самым способом, каким было у евреев принято расправляться с убийцами и святотатцами.

Но именно в такие минуты и проверяется характер лидера и сама справедливость его притязаний на лидерство. Давид сумел остановить, успокоить и снова подчинить себе эту разъяренную толпу. Текст "Книги Самуила" умалчивает, как ему удалось это сделать, обронив лишь слова о том, что "подкреплял себя Давид упованием на Господа, Бога своего". В том, что в эти мгновения Давид, будучи истово верующим человеком, взмолился к Богу, не вызывает сомнений. Однако он остановил своих бойцов явно не только силой молитвы. Согласно одному из преданий, Давид обратился к своей армии с "последним словом", в котором признал… справедливость вынесенного ему смертного приговора, но попросил подарить ему один день жизни и еще один день побыть под его командованием, чтобы дать ему шанс попытаться все исправить.

И когда бойцы согласились подарить ему этот один день, Давид, повествует далее Библия, немедленно призвал к себе первосвященника Авиафара, велел ему облачиться в свои одежды и вопросить "урим" и "туммим", стоит ли ему вообще пускаться в погоню за грабителями, настигнет ли он их, и если настигнет, то одержит ли над ними победу? И ответил Бог: "Гонись, ибо настичь настигнешь и спасти спасешь!"

Воодушевленный этим ответом, Давид вместе со всеми своими шестистами воинами вышел из Секелага и направился вглубь пустыни, в сторону стойбищ амалекитян – он предположил, что именно они совершили набег на деревню, и, как показали дальнейшие события, был прав. Однако, когда спустя несколько часов воины подошли к широко разлившемуся от весенних дождей ручью Бесор, часть из них неожиданно заявили, что устали, не могут и не хотят переходить Бесор вброд. Не исключено, что, будучи менее выносливыми и крепкими, эти бойцы требовали дать им перед переправой немного отдыха, но Давид не желал терять понапрасну время – ведь у него был только один день жизни. Оставив двести притомившихся бойцов у Бесора, он с четырьмястами другими направился дальше, не забывая, впрочем, в спешке следовать всем правилам военной науки своего времени и высылая вперед разведчиков, чтобы избежать внезапного столкновения с врагом.

Эти разведчики, очевидно, и наткнулись на лежащего в пустыне изможденного и умирающего от жажды и голода человека. Дав ему попить и накормив хлебом и лепешками из прессованного инжира и изюма, они привели незнакомца в чувство и проводили к Давиду.

На вопрос Давида о том, кто он такой и как оказался один посреди пустыни, пленник ответил, что он египтянин, попавший в рабство к амалекитянам, и вместе со своим хозяином участвовал в набеге на Секелаг. Однако на обратном пути в стойбище амалекитян он заболел, оказался не в силах идти, и тогда хозяин попросту бросил его умирать без еды и воды посреди пустыни.

Из показаний этого раба стало ясно, что Секелаг стал не единственной деревней, ограбленной амалекитянами. Узнав, что филистимляне объявили новую войну израильтянам, одна часть амалекитян присоединилась в качестве союзников к филистимской армии, а другая тем временем бросилась грабить оставшиеся без защиты села и города на юге Иудеи, да и своих союзников-филистимлян. При этом амалекитяне специально свернули в сторону Секелага, чтобы сжечь его и увести всех, кто там найдется, в плен – так они решили рассчитаться с Давидом за его безжалостные прошлые набеги.

Таким образом, домой этот отряд амалекитян возвращался с богатой добычей, взятой не только в Секелаге, но и во многих других местах.

Выведав все это, Давид попросил пойманного раба-египтянина провести его по следам амалекитян, и тот согласился это сделать в обмен на обещание, что ему сохранят жизнь и он не будет возвращен к своим хозяевам-амалекитянам.

Понятно, что скорость, с которой передвигались четыреста еврейских воинов, была куда больше, чем та, с которой двигался караван амалекитян с нагруженными добычей верблюдами, целыми стадами угнанного скота и сотнями пленников. Вдобавок амалекитяне, видимо не рассчитывавшие, что за ними кто-то может пуститься в погоню, уверенные, что Давид, как и все евреи и филистимляне, находится на войне, вели себя совершенно беспечно. С наступлением темноты они остановились для ночевки, раскинули стан и устроили грандиозный пир в честь столь удачно сложившегося похода.

В этот самый момент их и настигла дружина Давида. О том, что произошло дальше, догадаться нетрудно. Четыреста жаждущих мести бойцов Давида внезапно накинулись на развалившихся на пиршественных подушках и изрядно захмелевших амалекитян.

"Давид нагрянул на них совершенно неожиданно и учинил среди них страшную резню, что было тем легче, что все они были безоружны, не ожидали ничего подобного и направили все свои помыслы исключительно на пьянство и разгул. Некоторые из амалекитян были перерезаны еще в то время, когда они сидели за столами, так что их кровь обагрила стоявшие на столе кушанья, другие были перебиты в тот момент, когда они пили за здоровье своих собеседников, третьи, наконец, пали от мечей, погруженные в глубокий сон от чрезмерного употребления вина. Все те же, которым второпях удалось надеть на себя оружие и которые стали оказывать Давиду сопротивление, были убиты так же без труда, как и безоружные, лежавшие на земле. Спутники Давида провели за этой резней весь день, с утра до наступления вечера [47], так что от всей массы амалекитян не уцелело более четырехсот человек, которым удалось вскочить на своих верблюдов и спастись бегством" [48] – так предстают эти события в описании Иосифа Флавия.

Таким образом, Давид не только вернул захваченных амалекитянами детей и женщин, ни одну из которых (во всяком случае, так утверждает традиция) они еще не успели изнасиловать, а также принадлежащий ему и его людям скот, но и получил всю ту огромную добычу, которую амалекитяне захватили во время этого набега.

Гоня перед собой бесчисленное стадо овец, коз и коров, Давид двинулся назад. Воины, оставшиеся у ручья Бесор, увидев это стадо, приветствовали своих товарищей радостными криками, но в ответ услышали только брань и насмешки. Здесь же разгорелся спор о том, положена ли этим двумстам, по сути дела, не участвовавшим в походе бойцам, их доля добычи, или же им следует вернуть лишь жен и детей? Однако Давид вовсе не собирался терять из-за раздела добычи треть своего отряда. Объявив, что оставшиеся у Бесора двести человек считаются как бы оставшимися при обозе тыловыми частями, Давид провозгласил новый закон, и по существу это был первый из введенных им законов: тыловые части получают равную долю добычи с участвовавшими в войне полевыми.

"Ведь какова доля ходившего на войну, такова должна быть и доля сидевшего при обозе: вместе пусть делят. И было с того дня и в дальнейшем вменил он это в закон и обязанность для Исраэля до сего дня" (I Сам. 30:24-25).

Однако по возвращении в Секелаг Давид пошел на еще более жесткий шаг: он не дал воинам разделить между собой всю захваченную добычу, а значительную часть ее послал старейшинам различных городов и деревень Иудеи. Это был, вне сомнения, мудрый и дальновидный политический ход: посылая эти дары, Давид как бы компенсировал потери наиболее знатных и уважаемых людей своего колена от недавнего набега амалекитян и заручался их поддержкой в грядущей борьбе за власть. Теперь, после того как они приняли эти дары, старейшины Иудеи невольно чувствовали себя должниками Давида.

И, разумеется, никто в дружине не вспоминал о том, что совсем недавно они хотели побить Давида камнями.

В то самое время, когда Давид праздновал свой триумф над амалекитянами, у подножия Гелвуи разворачивались драматические события.

Д. Малкин в своем "Короле Шауле", пытаясь на основе всех имеющихся источников реконструировать битву у Гильбоа-Гелвуи, считает, что бой между израильтянами и филистимлянами развивался следующим образом. Небольшой отряд князя Шутелаха обошел стан филистимлян с тыла и нанес удар по охранявшим его стражникам. Однако Анхус предусмотрел такую возможность, хорошо укрепил тыл, а потому внезапного удара не получилось – завязалась кровавая схватка, в которой евреи очень быстро стали проигрывать и гибли один за другим.

Но дело в том, что они и не рассчитывали победить. Отряд Шутелы был (как, впрочем, и полки Саула) отрядом смертников, призванным отвлечь на себя внимание филистимлян, выиграть время и дать остальным под командованием Авенира уйти за Иордан.

Пока Шутела с горсткой своих храбрецов сдерживал натиск противника, другой отряд пробрался к лошадиным стойлам и поджег их. Обезумевшие от огня лошади начали метаться по стану, топча воинов, и тем не оставалось ничего другого, как закалывать их мечами. Но это означало, что филистимляне уже не могли использовать многие свои боевые колесницы.

Наконец, лошадей удалось успокоить, пожар потушить, и тут Анхус разгадал, наконец, маневр противника – он понял, что еврейская армия уходит в сторону Иордана, причем решил, что возглавляет это бегство сам прославленный Саул. Анхус попытался было пуститься в погоню за уходящими израильтянами, но в этот момент у него на пути встал Саул со своими воинами.

Численное превосходство филистимлян было настолько велико, что ни о какой битве на равных не могло быть и речи, – задачей Саула было опять-таки лишь удержать вокруг себя филистимлян как можно дольше и нанести им максимальный урон. Поэтому он с сыновьями, как пишет Флавий, ринулся в самый центр схватки, прикрываемый сзади своим верным оруженосцем.

Наконец, случилось неминуемое – израильтяне дрогнули и стали отступать к поросшему лесом отрогу горы Гелвуи, где филистимляне уже не могли использовать конницу и колесницы. Во время этого отступления один за другим геройски пали в бою три сына Саула – Ионафан, Авинадав и Мелхисуа (Малкишуа). Увидев, что в схватке на мечах они несут неоправданно большие потери, филистимляне начали осыпать противника дротиками и стрелами, под градом которых один за другим падали те, кто сумел дойти до горы. По всей видимости, одной (а возможно, и не одной) из этих стрел был тяжело ранен и Саул, испугавшийся, что, потеряв силы, он может попасть в плен к филистимлянам и подвергнуться нечеловеческим пыткам:

"И война против Саула стала жестокой; и разили его воины, стреляющие излука; и он весьма устрашился стрельцов" (I Сам. 31:3).

Не желая попасть в руки филистимлян, Саул начинает умолять своего оруженосца заколоть его мечом, но тот оказывается не в силах пойти на такое святотатство – поднять руку на помазанника Божьего. Тогда Саул закрепил свой меч между двумя камнями и пал на него так, что острие меча вошло ему в живот. Увидев это, верный оруженосец царя сделал то же самое и мгновенно скончался.

Но Саул не умер. Жизнь никак не хотела покидать его сильное тело, и он извивался на земле от невыносимой боли. Филистимляне, а также их союзники тем временем уже торжествовали победу и разбрелись по полю боя, добивая раненых и занимаясь мародерством. Один из вышедших на войну с филистимлянами амалекитянин наткнулся на умирающего Саула, для захвата которого уже была выслана специальная колесница.

Добив по его личной просьбе Саула, амалекитянин быстро сообразил, кто может больше всего порадоваться его смерти и, сняв с мертвого царя венец и браслет, поспешил в Секелаг.

Так закончилась жизнь первого царя Израиля, бывшего всю свою жизнь скорее воином и полководцем, чем государственным деятелем.

Лишь на следующий день, когда филистимляне продолжили обирать убитых евреев, забирая их оружие и доспехи, они наткнулись на тела Саула и трех его сыновей. Раздев их трупы, они отсекли голову Саула и, водрузив ее вместе с мечом на блюдо, стали объезжать с этим страшным "сувениром" все филистимские города и веси под ликующие возгласы женщин.

Уже затем голова Саула была отнесена в храм филистимского бога Дагона, а его меч был пожертвован капищу богини Астарты.

Но и этого филистимлянам показалось мало – чтобы вдоволь насладиться своей победой, они распяли обезглавленное тело Саула и тела его сыновей на крепостных стенах города Беф-Сана (Бейт-Шеана, так называется этот город в Израиле и сегодня), прибив их гвоздями.

Когда весть об этом глумлении дошла до жителей заиорданского города Иависа Галаадского (Гилад-Явеша), под которым некогда Саул одержал свою первую победу, они решили во что бы то ни стало отбить тело любимого царя и его сыновей у врага. Ночью небольшой отряд добровольцев из этого города направился к Беф-Сану. Сумев бесшумно перебить крепостную стражу, они сняли тела Саула, Ионафана, Авинадава и Мелхисуа со стены и двинулись с ними в обратный путь.

"И пришли в Явеш, и сожгли их там. И взяли кости их, и похоронили под тамариском в Явеше и постились семь дней" (I Сам. 31:12-13).

Все комментаторы и библеисты обращают внимание на то, что у евреев никогда не было принято сжигать тела, и потому погребение Саула с таким грубым нарушением обычая вызывает у них удивление. И. Штейнберг, вслед за другими комментаторами, высказывает предположение, что к тому времени, когда израильтяне захватили тела своих героев, они настолько разложились и от них шел такой смрад, что было решено сжечь их, а затем собрать и похоронить кости. Ряд комментаторов считают, что на самом деле тела были не сожжены, а просто обкурены перед погребением благовониями, чтобы перебить исходящий от них запах.

Амалекитянин появился в Секелаге на третий день после возвращения Давида в эту деревню и, войдя к нему в дом, упал ниц – так, как падают перед царем. Из его уст и узнал Давид о разгроме еврейской армии у горы Гелвуи, а также о страшных подробностях мучительной смерти Саула:

"И сказал отрок, рассказывавший ему: случайно был я на горе Гилбоа, и вот Шаул опирается на копье свое, и тут колесницы и всадники настигли его. Тогда он оглянулся назад и, увидев меня, позвал меня, и сказал я: "Вот я!" И сказал он мне: "Кто ты?" И сказал я ему: "Амалекитянин я!" И сказал он мне: "Встань надо мною и убей меня, ибо смертельная дрожь охватила меня, а все еще душа моя во мне". И встал я над ним и добил его, ибо знал я, что он не будет жить после того, как пал на меч свой; и взял я венец его, и запястье, бывшее на руке его, и принес их сюда к господину моему" (И Сам. 1:6-10).

Очевидно, амалекитянин рассчитывал, что Давид обрадуется вести о гибели Саула, по достоинству оценит принесенные ему в дар символы царской власти и щедро вознаградит его. Если это и в самом деле было так, то он жестоко просчитался. В соответствии с обычаями траура по самому близкому человеку Давид разодрал одежды и весь остаток дня провел в посте и стенаниях, оплакивая Саула и его сыновей – прежде всего, разумеется, своего друга Ионафана. Вновь и вновь он осмысливал случившееся, восхищаясь мужеством и героизмом Саула и переживая его мученическую смерть.

– Ах, Саул, Саул, – восклицал он, по одному из преданий. – Вот тебе расплата за твое милосердие к амалекитянам: даже принять смерть ты должен был от их руки!

И хотя, если задуматься, этот амалекитянин оказал Саулу последнюю милость и избавил его от ненужных страданий, Давид не принял этих объяснений и на следующий день велел казнить амалекитянина:

"И сказал Давид ему: как не побоялся ты поднять руку свою, чтобы погубить помазанника Господа? И подозвал Давид одного из отроков, и сказал: подойди, убей его. И тот убил его, и он умер. И сказал ему Давид: кровь твоя да будет на твою голову, ты сам виноват в смерти своей, ибо уста твои свидетельствовали против тебя, когда ты сказал: "Я убил помазанника Господня!"…" (II Сам. 1:14-16).

Тогда же в порыве вдохновения он создал прекрасный и величественный реквием по Саулу и своему другу Ионафану, который с полным правом можно назвать одной из жемчужин мировой поэзии. И сегодня эти написанные три тысячи лет назад слова нельзя читать, не ощущая всей вложенной в них боли утраты; и сегодня еврейский народ повторяет их над телами своих павших героев, чувствуя, как вместе с горечью в них звучат и гордость, и восхищение их мужеством и силой их духа:

Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!

Как пали сильные!

Не рассказывайте в Гефе,

Не возвещайте на улицах Аскалона,

Чтобы не радовались дочери филистимлян,

Чтобы не торжествовали дочери необрезанных…

…Саул и Ионафан, любезные и согласные в жизни своей,

Не разлучились и в смерти своей,

Быстрее орлов, сильнее львов они были.

Дочери израильские!

Плачьте о Сауле,

Который одевал вас в багряницу с украшениями

И доставлял на одежды ваши золотые уборы.

Как пали сильные на поле брани!

Сражен Ионафан на высотах твоих.

Скорблю о тебе, брат мой Ионафан:

Ты был очень дорог для меня;

Любовь твоя была для меня превыше любви женской!

Как пали сильные, погибло оружие бранное!

(II Сам. 1:19-27)

Разгром армии Саула вверг израильтян в отчаяние. Филистимляне хозяйничали в землях всех колен, обложив их население непомерной данью. Пожалуй, со времен Исхода из Египта евреи не были так унижены и порабощены, как в те дни. Единственное, что им оставалось, – это надежда, что у народа появится новый великий лидер, способный вернуть нации былую гордость и независимость, возродить только-только начавшую зарождаться при Сауле государственность.

Словом, народ ждал достойного преемника погибшего царя, которым по закону являлся Иевосфей – единственный оставшийся в живых сын Саула.

Но, для того чтобы Иевосфей законно воссел на престоле, он должен был быть помазан первосвященником. Первосвященник же Афиафар, находившийся в Секелаге и безмерно преданный Давиду, объявил, что Иевосфей не может быть помазан на царство, так как у Израиля уже есть "помазанник Господень" и это не кто иной, как Давид, принявший помазание из рук самого покойного пророка Самуила. Таким образом, претензии Давида на трон Саула выглядели куда более обоснованно – и как "помазанника Господня", и как зятя покойного царя, то есть одного из ближайших его родственников. Вдобавок ко всему, в пользу Давида говорил его немалый военный опыт, а также то, что он был представителем колена Иуды – самого многочисленного и могущественного колена.

Однако Авенир, принимавший вместе с Саулом самое непосредственное участие в преследованиях Давида, за это время привык видеть в нем своего личного врага и просто не допускал в тот момент даже мысли о возможном воцарении Давида. К тому же, напомним, он был близким родственником Саула, и для него крайне важно было провозгласить царем всего Израиля именно Иевосфея, таким образом сохранив престол за своей семьей и своим коленом. Так ко всем прочим бедам израильтян прибавился раскол нации на сторонников Давида и сторонников Иевосфея.


П. Люкимсон - Царь Давид


Иевосфей – так звучит имя оставшегося в живых сына Саула в синодальном переводе Библии, и само по себе это слово вряд ли что-либо может сказать русскоязычному читателю. Однако достаточно произнести его в исконном, ивритском звучании, и для того, кто знаком с этим языком, мгновенно становится понятен его смысл. Как понятно и то, что Ишбошет – это, возможно, даже не имя, а прозвище, образовавшееся из двух слов: "иш" на иврите означает "муж", "человек", а "бошет" – "стыд", "срам", "позор". Таким образом, Ишбошет – это не что иное, как "муж позора", "человек, запятнавший себя позором".

Трудно сказать, почему Ишбошет получил такое прозвище. "Хроникон" утверждает, что настоящее его имя было Ишбааль, но "баалями" ("ваалами"), как известно, на Ближнем Востоке назывались языческие боги. Так что, вероятнее всего, Ишбошетом этот сын Саула стал просто потому, что у израильтян в какой-то период было принято называть детей на ханаанский лад, добавляя в конце имени основы не слово "Эль" – "Бог", а близкое ему по значению слово "бааль". Однако затем такие имена стали восприниматься как языческие, а значит, позорящие их носителя, и вместо "бааль" в них стали произносить "бошет" – "позор".

В то же время нельзя исключать, что народ дал ему это прозвище за то, что Ишбошет сторонился ратного дела, не участвовал в битвах, которые вел Саул, и, прослыв трусом, как бы позорил свой род. Во всяком случае, в той решающей битве, в которой героически погибли его отец и три брата, Иевосфей-Ишбошет не участвовал, и вообще непонятно, где он в это время находился.

Таким образом, этот сын Саула не обладал не только решительностью, силой ума и харизмой отца – у него не было даже доброго имени в народе. Поэтому Авенир решил не спешить с официальным возведением Иевосфея на трон, а попытаться укрепить позиции дома Саула, проведя ряд успешных операций против филистимлян и выбив их из нескольких захваченных городов, чтобы затем убедить старейшин колен, в которых находятся эти города, присягнуть на верность Иевосфею.

Сама эта тактика показывает, что Авенир был не только искусным полководцем, но и незаурядным политиком, умеющим просчитывать любую ситуацию на несколько ходов вперед и добиваться поставленной цели.

Однако Давид, как мы увидим, оказался достойным противником Авенира – в последовавшие вслед за поражением Саула месяцы он также проявил себя поистине выдающимся политиком и государственным деятелем.

Вскоре после битвы у Гелвуи в Секелаг к Давиду стали собираться уцелевшие воины армии Саула, а также молодежь из различных колен Израиля. Потрясенные поражением Саула, с презрением относящиеся к не участвовавшему в битве Иевосфею, они видели в знаменитом победителе Голиафа единственного лидера, который сможет вернуть евреям и их земли, и национальную гордость. Видимо, в этот период к Давиду присоединились и несколько сотен филистимлян из числа тех, кому нравилось вести жизнь "солдат удачи" – они впоследствии составили основу его отряда наемников.

В результате дружина Давида из шести сотен человек быстро доросла до нескольких тысяч, превысив численность разбитой кадровой армии Саула.

При этом среди тех, кто присоединился к Давиду, были и воины из колена Вениамина, то есть колена, к которому принадлежал Саул, и сам их приход был чрезвычайно показателен – он доказывал, что у Давида есть сторонники даже среди вениамитян, главной опоры Иевосфея и Авенира. Учитывая огромную политическую значимость этого перехода, обычно суховатый "Хроникон" посвящает ему несколько восторженных фраз:

"И пришли воины из сыновей Биньямина и Иуды в укрепление к Давиду. И вышел Давид к ним, и отвечал, и сказал им: если с миром пришли ко мне, чтобы помочь мне, будет сердце мое с вами вместе, – а если для того, чтобы обмануть меня, предав врагам моим, хотя нет насилия в руках моих, да видит Бог отцов наших и рассудит. И дух объял Амасия, главу начальников: твои, Давид! И с тобою мы, сын Ишая! Мир, мир тебе, мир помощникам твоим, ибо Бог твой помогает тебе. И принял их Давид, и поставил их среди глав отряда" (I Хрон. 12:16-19).

Как видно, поначалу Давид заподозрил вениамитян в том, что они пришли в Секелаг с некими вероломными целями – войти к нему в доверие, а затем захватить в плен и выдать Авениру. Более того – Давид прямо говорит им об этих подозрениях, добавляя, что, даже если это так, он не собирается поднимать руку на своих братьев-евреев, вверяя это дело суду Бога. И эта честная, мудрая речь вызывает у предводителя перешедших на сторону Давида вениамитян взрыв восторга: "Твои, Давид!"

Историки и комментаторы расходятся во мнении, когда именно Давид решил покинуть Секелаг и вернуться в Иудею. Некоторые, отталкиваясь от Иосифа Флавия, считают, что это произошло примерно через двадцать дней после битвы у горы Гелвуи. Другие, опираясь на слова "Второй книги Самуила", что Давид находился в Секелаге один год и четыре месяца, высказывают предположение, что четыре месяца он провел здесь от момента бегства к Анхусу до гибели Саула, и еще год ему потребовался, чтобы собрать армию, войти с ней в Иудею и предъявить свои претензии на царство. При этом Давид почти не сомневался, что теперь, когда его кровным братьям-иудеям нечего опасаться репрессий Саула, его примут с распростертыми объятиями.

В Библии вопрос о том, в каком именно из городов Иудеи ему следует обосноваться, определяет не Давид, а сам Бог – Давид лишь покорно спрашивает Его об этом через "урим" и "туммим":

"И было после этого вопросил Давид Господа, сказав: подняться ли мне в один из городов Иудейских? И сказал ему Господь: поднимись. И сказал Давид: куда подняться мне? И сказал Он: в Хеврон…" (II Сам. 2:1).

На самом деле, как видно из самого библейского текста, Давид в данном случае обращался к Богу лишь с вопросом о том, насколько верен тот выбор, который он хочет сделать.

И дело не только в том, что Хеврон был в то время одним из самых больших и укрепленных городов Иудеи и фактически являлся ее столицей. Напомним, что именно в Хевроне, согласно преданию, находятся могилы Адама и Евы, и именно здесь располагается усыпальница праотцев и праматерей еврейского народа – Авраама и Сарры (Сары), Исаака и Ревекки (Ривки), Иакова и Лии. И сегодня эта гробница считается второй по значимости еврейской святыней, а тогда она вообще была главной. Гробница праотцев в Хевроне напоминала двенадцати коленам Израиля о том, что все они произошли от общего корня, и поистине трудно было придумать лучшее место для объединения нации вокруг нового царя.

Все книги Библии умалчивают, как Давид вошел в Хеврон и при каких обстоятельствах был помазан старейшинами на царство именно над коленом Иуды. "Вторая книга Самуила" говорит об этом предельно кратко:

"И поднялся туда (в Хеврон. – П. Л.) Давид и обе жены его – Ахиноам-Изреэльтянка и Авигаил, бывшая жена Навала-Кармелитянина. И людей, что были с ним, привел Давид, каждого с семейством его, и поселились они в городах Хевронских. И пришли мужи Иудины и помазали там Давида на царство над домом Иудиным" (II Сам. 2:2-4).

Д. Малкин предполагает, что Давид отнюдь не сразу вошел в Хеврон вместе с армией, а сначала направил послов к главам этого города, позвав их собрать совет старейшин колена, а затем явился на это собрание и, сославшись на авторитет помазавшего его Самуила, предложил объявить себя царем колена Иуды. Лишь после того, как совет принял его предложение, Давид привел в Хеврон и окрестные городки и деревни "людей, что были с ним", а затем уже в Хевроне был проведен торжественный обряд его помазания в цари – пока не всего Израиля, а только его родного колена Иуды [49].

Скептики, разумеется, спешат заметить, что если события развивались именно так, то выбор у совета старейшин был невелик. Когда у стен Хеврона стоит целая армия, воины которой по докатывавшимся до Иудеи слухам не просто грабили, но и вырезали до единого человека целые деревни и небольшие города, то, как бы вежливо ни звучало предложение Давида, отклонить его было бы безумием.

Но Яир Закович в монографии о Давиде справедливо замечает, что это предложение упало на благодатную почву. Оно, с одной стороны, гарантировало Иудее безопасность от филистимлян и прочих врагов под защитой мощной армии Давида, а с другой – отвечало амбициям иудеев, убежденности, что, будучи самым многочисленным коленом Израиля, они имеют право на определенные привилегии, включая и привилегию поставить на царство именно потомка Иуды.

Согласно традиционной еврейской хронологии, это событие произошло в 2884 году от сотворения мира по еврейскому летосчислению, то есть в 876 году до н. э. Историки относят это событие, как уже говорилось, к более раннему времени: к периоду между 1055 и 1002 годами до н. э. Наиболее осторожные ученые датируют это событие "концом XI – началом X века дон. э.".

Одним из первых шагов, предпринятых Давидом сразу после воцарения в Хевроне, стала отправка послов к жителям Иависа Галаадского, в котором он благодарил их за то, что они вызволили тела Саула и его сыновей из рук филистимлян и предали их погребению.

Стоит повнимательнее вчитаться в текст этого письма, чтобы оценить всю мудрость тридцатилетнего Давида как политика:

"И отправил Давид послов к жителям Явеш-Гилада, и сказал им: благословенны вы у Господа, что оказали милость эту господину вашему Шаулу и погребли его. А теперь да окажет Господь вам милость и верность, и я воздам вам за это добро, за то, что вы сделали это. А теперь да будут крепки руки ваши, и будьте мужественны, так как умер господин ваш Шаул; а меня помазал над собой на царство дом Иудин".

Итак, Давид начинает с того, что воздает жителям Иависа должное за их смелый и благородный поступок и беспримерную верность Саулу даже после его смерти. Но, призывая благословение Бога к галаадцам, Давид как бы невзначай роняет, что не только Господь, но и он, Давид, воздаст им за этот поступок, и эта фраза мгновенно показывает, что он нисколько не сомневается в своем царском достоинстве, своем праве карать и миловать, награждать и наказывать. А дальше Давид вновь напоминает галаадцам о смерти Саула и сообщает о том, что колено Иуды помазало его на царство.

Таким образом, не призывая открыто галаадцев признать его преемником Саула и присягнуть на верность, Давид тем не менее напоминает всем о законности своих претензий на трон и о том, что только званием царя Иудеи он не ограничится – иначе ему просто не было смысла писать это письмо.

Хотя официального ответа на свое письмо галаадцам Давид так и не получил, слухи о нем, безусловно, распространились в народе и увеличили число его сторонников. Народ еще раз убедился, каким благородным и возвышенным человеком является победитель Голиафа, бывший военачальник и зять Саула, потом преследуемый им разбойник, а вот сейчас царь Иудеи.

По всей видимости, Давид предпринимал в это время и другие шаги, призванные обеспечить ему поддержку остальных колен Израиля, а также царей ханаанских народов, живших среди евреев.

В частности, во время своего правления в Хевроне Давид, как предполагает на основе агадических источников раввин X. Д. Рабинович, отправился на войну с располагавшимся в южной части Голанского плато царством Гисур (Гешур), покорил его, однако не разорил, а заключил с гисурским царем Фалмаем (Талмаем) союз и взял в знак этого союза в жены дочь Фалмая принцессу Мааху.

При этом внешне Давид продолжал играть роль вассала Анхуса, исправно отправляя своих воинов в разбойничьи набеги на соседей и посылая в Геф часть добычи – Давид чувствовал, что он пока еще не готов к новому столкновению с филистимлянами, и удерживал их от нового похода демонстрацией своей покорности. Именно так в будущем будут вести себя московские князья по отношению к Золотой Орде, скапливая силы для нанесения решающего удара.

Между тем Авенир тоже не терял даром времени, укрепляя позиции Иевосфея и приводя к присяге ему одно колено задругам. Первым делом он, разумеется, добился поддержки Иевосфея его собственным коленом Вениамина, затем коленами Асира и Ефрема. Наконец, о готовности признать Иевосфея царем заявили советы старейшин одиннадцати колен, то есть всех еврейских колен, кроме колена Иуды, после чего Авенир решил, что пришло время возвести Иевосфея на трон.

"Сорок лет было Ишбошету, сыну Шаула, когда он стал царем над Исраэлем, и два года царствовал он, только дом Иудин был за Давидом. И было всего времени, в которое Давид царствовал в Хевроне над домом Иудиным, семь лет и шесть месяцев" (II Сам. 2:10-12).

Из этого отрывка, а также из фразы "И длительна была распря между домом Шаула и домом Давида, и Давид все больше укреплялся, а дом Шаула все больше ослабевал" (II Сам. 3:1) большинство библеистов делают вывод, что Авениру понадобилось долгих пять лет, чтобы привести к Иевосфею одиннадцать израильских колен. Однако, несмотря на присягу совета старейшин, внутри каждого колена находилось немало тех, кто считал Давида куда более достойным звания царя, и по мере того, как Иевосфей демонстрировал свою слабость и бездарность как правителя, таких людей становилось все больше – "и Давид все больше укреплялся, а дом Шаула все больше ослабевал".

Страшные события, последовавшие спустя два года после официального восшествия Иевосфея на трон (на седьмой год правления Давида в Хевроне), были лишь прямым следствием выявившейся полной "профнепригодности" последнего сына Саула как царя.

Другие комментаторы Писания и ученые, остающиеся сегодня в меньшинстве, считают, что два года правления Иевосфея пришлись на первые два года правления Давида в Хевроне и именно столько продолжалась война между двумя царскими домами. Последующие пять лет, по их мнению, Давид правил из Хеврона всеми двенадцатью коленами, по-прежнему совершая разбойничьи набеги на соседей и накапливая силы для полномасштабной войны с филистимлянами.

В любом случае отношения между двумя еврейскими царствами – царством Давида и царством Иевосфея – в этот период и в самом деле были крайне напряженными. И хотя обе стороны явно не хотели вступать в братоубийственную войну друг с другом, избежать ее все же не удалось.

"И вышел Авнер, сын Нера, со слугами Ишбошета, сына Шаула, из Маханаима в Гивон. А Йоав, сын Церуйи со слугами Давида вышли и встретили их все вместе у пруда Гивонского; и разместились те на одной стороне пруда, а эти на другой стороне пруда. И сказал Авнер Йоаву: пусть встанут юноши эти и позабавятся борьбою пред нами. И сказал Йоав: пусть встанут. И встали они, и вышли счетом двенадцать биньяминян от Ишбошета, сына Шаула, и двенадцать из слуг Давида…" (II Сам. 2:12-15).

Гивонский пруд, бывший самым большим искусственным водохранилищем того времени, являлся, по всей видимости, еще и одним из излюбленных мест народных собраний. В осенние праздники, когда евреи символически вытряхивают из своих карманов в воду грехи, или в день молитвы о дожде у этого пруда собирались толпы народу из разных колен. Некоторые комментаторы Писания считают, что встреча двух отрядов из двух враждебных лагерей – лагеря Давида и лагеря Иевосфея – произошла там совершенно случайно. Другие убеждены, что армии двух царей заранее договорились встретиться у Гивонского пруда, чтобы в бою выяснить, наконец, кто же именно из этих двоих должен стать полноправным монархом и возродить единое Еврейское царство.

Когда же они встретились, возникла заминка. Каждая армия заняла позицию на своей стороне пруда, но ни одна не желала вступать в бой первой, чтобы именно на нее пало обвинение в начале братоубийственной войны – обвинение, которое могло перечеркнуть в глазах народа результаты самой победы.

В поисках выхода из этой ситуации многомудрый Авенир и предложил, чтобы, подобно тому, как некогда Голиаф хотел решить исход сражения в поединке между двумя сильнейшими воинами, отношения между Давидом и Иевосфеем были выяснены в ходе борьбы между молодыми воинами с обеих сторон. При этом было решено, что каждая сторона выставит по двенадцать бойцов – ведь спор шел о том, кому быть правителем двенадцати колен Израилевых.


П. Люкимсон - Царь Давид


Все исследователи Библии подчеркивают, что из самого ее текста следует, что Авенир не хотел кровопролития. Если переводить сказанные им Иоаву слова буквально, то они звучат так: "Пусть встанут юноши и поиграют перед нами". Речь шла именно о военной игре, и не более того. Но слишком высока была ставка в этой игре, слишком уж хотелось каждому из ее участников принести победу своему господину и тем самым заслужить высочайшие почести, так что в результате в какой-то момент игра превратилась в жестокую схватку, в которой обе стороны взялись за мечи. Исход этого поединка оказался трагическим и символичным:

"И схватили они друг друга за головы, и вонзили мечи свои друг другу в бок, и пали вместе. И назвали место это, что в Гивоне, Хелкат-Ацрим – Полем мечей" (II Сам. 2:16-17).

Увидев, что на круге, где шла "игра", остались лежать двадцать четыре трупа, обе стороны в ярости бросились друг на друга, и между ними завязалась ожесточенная сеча. Библия ничего не сообщает о расстановке сил в этом сражении, и нам известно лишь, что в какой-то момент армия Иевосфея побежала, а армия Давида во главе с его тремя племянниками Иоавом, Авессой и Асаилом бросилась ей вдогонку.

Впереди всех бежал юный Асаил, решивший во что бы то ни стало нагнать и убить самого Авенира, являвшегося, как всем было известно, главным оплотом трона Иевосфея. Мидраш сообщает, что Асаил был лучшим бегуном во всей Иудее, он с легкостью не только догонял, но и обгонял оленей, и потому очень скоро Авенир почувствовал у себя за спиной горячее дыхание юноши.

Понятно, что у Асаила, еще только приближавшегося к своему восемнадцатилетию, не было никаких шансов одолеть в честном поединке уже немолодого, но еще полного сил и не раз смотревшего в лицо смерти Авенира. И из рассказа о том, чем закончилась эта погоня, Авенир, сын Нира, предстает перед нами подлинно благородным человеком. Он оборачивается назад, видит Асаила, спрашивает его, правильно ли он узнал в нем одного из племянников Давида, и, получив положительный ответ, советует юнцу отстать от него, свернуть в сторону и выбрать себе соперника по силам.

Но Асаилу в этом добром, почти отеческом совете слышатся насмешка и оскорбление. Уверенный в своей мощи, охваченный жаждой славы, он продолжает преследование. Авенир снова оборачивается к Асаилу и просит отстать от него.

"Зачем мне повергать тебя мертвым на землю и как мне показаться потом Йоаву, брату твоему?!" – говорит Авенир своему неожиданному противнику, но тот не желает прислушиваться к голосу разума. И вот тогда Авенир нанес наступающему на него Асаилу удар задним концом копья.

Стоит отметить, что в те времена задний конец копья у израильтян и филистимлян не был тупым. На нем, конечно, не было наконечника, но его затачивали ножом, чтобы при необходимости этим концом копье можно было воткнуть в землю.

Авенир ударил Асаила таким заточенным концом в пах, и так велика была сила этого удара, что копье прошло сквозь тело брата Иоава и Авессы насквозь. Подбежавшие спустя несколько минут к месту этой схватки другие воины Давида в ужасе замерли перед изувеченным телом Асаила, и эта заминка дала возможность Авениру и его людям оторваться от своих преследователей и собраться в боевое построение на вершине холма Аммы в Гивонской пустыне.

Так с наступлением сумерек два отряда снова оказались друг против друга – отряд Авенира на вершине холма, в очень выгодной позиции для возможной обороны, а отряд Иоава – у его подножия. С вершины этого холма Авенир и воззвал к Йоаву с призывом прекратить братоубийство: "Вечно ли будет убивать меч? Разве не знаешь ты, что горестны будут последствия? И до каких пор не скажешь ты людям, чтобы они перестали преследовать братьев своих?" (II Сам. 2:26).

Авенир, прекрасно помнящий те времена, когда он уже был главнокомандующим армией Саула, а Иоав – рядовым бойцом, а затем младшим офицером, обращается к Иоаву как старший к младшему, как к достойному противнику, но никак не к смертельному врагу, считая, что израильтяне, к какому бы колену они ни относились, являются братьями, а потому по определению не могут быть врагами.

Иоав принимает эти доводы Авенира, но напоминает, что меньше всего тот имеет право на произнесение подобных сентенций – ведь если бы Авенир не предложил молодежи "поиграть", глядишь, не было бы и кровопролития:

"И сказал Йоав: как жив Бог, если бы ты не говорил, то еще с утра перестал бы каждый из людей преследовать брата своего" (II Сам. 2:27).

Очевидно, в ходе этого разговора Иоав спросил Авенира и об обстоятельствах гибели Асаила, и старый вояка рассказал, как было дело, подчеркнув, что он не хотел убивать юношу, несколько раз просил его угомониться и применил копье, лишь когда Асаил стал угрожать его жизни и не оставил ему никакого другого выхода.

"На мне нет вины за кровь твоего брата!" – закончил этот свой рассказ Авенир. Иоав вынужден был согласиться, что тот прав, и дал сигнал трубить в рог о прекращении сражения. Однако то, что Иоав признал правоту Авенира, отнюдь не означало, что он простил его. Нет, скорбь по брату не оставляла Иоава на протяжении всего обратного пути в Хеврон, и жажда мести сжигала его изнутри, доводя едва ли не до исступления. Оплакивая брата, Иоав свернул по дороге в Хеврон в родной Вифлеем, чтобы похоронить Асаила в родовой гробнице. Только после похорон, совершив ночной переход, он со своим отрядом вошел в Хеврон, неся на носилках тела девятнадцати погибших в битве товарищей.

Двенадцать из этих девятнадцати пали во время затеянной Авениром "военной игры", и таким образом в ходе битвы с противником отряд Давида потерял всего семь человек. Как вскоре стало известно, потери армии Иевосфея были куда более тяжелыми: от рук людей Давида погибли 360 человек (включая двенадцать "поединщиков"). Таким образом, победа армии Давида была неоспоримой, что значительно укрепило его позиции внутри Иудеи и увеличило число его сторонников среди других колен.

Тем временем Давид обживался в Хевроне, проводя время не только в государственных заботах, но и в игре на арфе и в сочинении все новых псалмов.

В этот период его поэтический дар достигает поистине огромной силы; мотивы преследования и спасения сменяются глубокой философской лирикой, пронизанной восхищением перед той мудростью, с какой Бог сотворил мир:

"Руководителю хора. Песня Давида. Небеса повествуют о величии Господа, о деянии Его рук рассказывает небесный свод. День за днем ведут речь и ночь за ночью раскрывают знание. Нет говорящего, и нет слов, и не слышен их голос. По всей земле проходит их луч и до края Вселенной – их слова…" (Пс. 19:1-5).

Этот 19-й [18-й] псалом был одним из самых любимых псалмов великого физика и теолога Исаака Ньютона, утверждавшего, что в нем Давид наилучшим образом выразил мысль, что само гармоничное устройство Вселенной является доказательством существования Бога. В таком же ключе трактовал этот псалом великий Маарал [50] из Праги в своем сочинении "Нетивотолям" ("Тропы мира"): "Наблюдая небесные светила и их созвездия, человек может познать Того, Кто приводит их в движение, Его могущество и Его мудрость. И когда он по-настоящему вдумается в упорядоченность и масштаб этих процессов, он неминуемо познает Творца".

Но ведь эти строки о гармоничности Вселенной, о неслышимой обычным человеческим ухом "музыке сфер", реальность которой была открыта совсем недавно, были написаны почти три тысячи лет назад, и эти не только поэтические, но и, если хотите, научные озарения Давида не могут не поражать воображения.

Поэтическое творчество, видимо, доставляло Давиду величайшее наслаждение и, будучи, как и всякий поэт, не чужд тщеславия, он стремился любыми путями распространить свои сочинения в народе. Давид явно желал, чтобы люди по всей стране повторяли их снова и снова, не забывая при этом о том, кто является их автором, – многие псалмы начинаются словами "Мизмор ле-Давид" ("Песнопение от Давида") или "Теила ле-Давид" ("Восхваление от Давида").

Другой страстью Давида были, несомненно, женщины. Подражая принятым в регионе обычаям, он вскоре после воцарения в Хевроне завел небольшой гарем, присоединив к первым трем женам Ахиноаме, Авигее и Маахе еще трех местных девушек – Аггифу (Хаггит), Авиталу (Авиталь) и Эглу.

Судя по всему, молодой царь в те дни не обходил ни одну из своих жен вниманием, и они одна за другой подарили ему сыновей. Ахиноама родила ему первенца Амнона, а вскоре после нее настал черед рожать Авигее. Так как Давид поспешил взять Авигею в жены вскоре после смерти ее мужа, то по Иудее поползли слухи, что на самом деле Авигея родила сына не от Давида, а от Навала. Однако когда ребенок подрос, всякие сомнения в том, кто его отец, отпали сами собой; маленький Далуиа (Даниэль) был копией Давида, за что и получил еще одно имя – Килав, то есть "Подобный отцу".

Вслед за этими двумя сыновьями Мааха родила Давиду сына Авессалома (Авшалома), Аггифа – Адонию (Адониягу), Авитала – Сафатию (Шефатью), а Эгла – Иефераама (Итреама). В том, что у Давида в течение столь короткого времени родилось шестеро сыновей, народ увидел особое благоволение Бога к царю Иудеи.

А над домом Иевосфея тем временем все больше и больше сгущались тучи.

Все известные нам еврейские источники сообщают, что причиной ссоры между Иевосфеем и Авениром стала наложница покойного Саула Рицпа – женщина поистине удивительная, с самоотверженностью которой нам еще предстоит встретиться на страницах этой книги.

"А у Шаула была наложница по имени Рицпа, дочь Айи. И сказал Ишбошет Авнеру: зачем вошел ты к наложнице отца моего?" (II Сам. 3:7).

Это, видимо, был первый случай, когда безвольный и трусливый Иевосфей открыто возмутился действиями Авенира, игравшего при его дворе роль и премьер-министра, и министра обороны. Дело в том, что, согласно принятым на Ближнем Востоке обычаям, гарем умершего царя отходил к его преемнику, то есть тот, кто пользовался гаремом царя, его женщинами, и считался законным его наследником. Далее нам еще придется столкнуться с тем, как пытались использовать этот обычай в свою пользу сыновья Давида, так что гнев Иевосфея понятен: "войдя" к Рицпе, объявив ее своей женой или наложницей, Авенир как бы заявил и о своих претензиях на трон, о своем намерении низвергнуть Иевосфея. Именно так трактуют поступок Авенира абсолютно все комментаторы и исследователи.

Однако если это действительно было так, то Авенир не остановился бы только на овладении наложницей Саула, а стал бы предпринимать и другие шаги по захвату власти. В сущности, если учитывать расстановку сил при дворе Иевосфея, устроить дворцовый переворот не составило бы для Авенира особого труда. Но дальнейшие события разворачиваются совсем по-другому:

"И сильно вспылил Авнер из-за слов Ишбошета, и сказал: разве я собачья голова в Иудее?! Неужели отныне буду я делать добро дому Шаула, отца твоего, братьям его и друзьям его? Я не предал тебя в руки Давида, а ты упрекаешь меня в грехе из-за этой женщины? Пусть так накажет Бог Авнера и еще усилит наказание, если я не сделаю того, о чем клялся Господь Давиду: отнять царство у дома Шаула и утвердить престол Давида в Исраэле от Дана и до Беэр-Шевы. И не мог больше тот (Ишбошет. – Я. Л.) ответить ни слова Авнеру, так как боялся его" (И Сам. 3:7-9).

Итак, как мы видим, Авенир в ответ на обвинения Иевосфея приходит в ярость и действительно грозит сбросить его с престола, однако не для того, чтобы усесться на него самому, а возвести на него Давида. Согласитесь, странная логика для человека, который завладел наложницей царя для того, чтобы заявить о себе как о его правопреемнике!

Между тем сам эмоциональный накал разговора между Иевосфеем и Авениром наводит на мысль о том, что последним при женитьбе на Рицпе двигали совершенно другие мотивы. Следует учесть, что в слово "наложница" у евреев вкладывалось несколько иное содержание, чем у других восточных народов. Крайне редко наложница была рабыней – чаще это была свободная женщина, которая сошлась с женатым мужчиной, но при этом (хотя многоженство у евреев и разрешалось) тот не сочетался с ней законным браком, не обвенчался "по Законам Моисея и Израиля". Таким образом, наложница у евреев и в те времена, и позже была чем-то вроде "узаконенной любовницы", "гражданской жены" при наличии другой – "законной жены перед Богом". Как и жена, наложница обязана была хранить верность своему мужу. Как и жена, наложница отнюдь не была целыми днями заперта в гареме, а часто сидела рядом или неподалеку от мужа на пирах.

Будучи главнокомандующим армией и близким другом Саула, Авенир, безусловно, хорошо знал Рицпу и, видимо, давно тайно любил ее. И то, что Иевосфей поставил ему в вину желание соединиться наконец с любимой женщиной, вывело Авенира из равновесия. В словах Иевосфея он услышал в первую очередь черную неблагодарность в ответ за все, что он сделал для него и для его семьи, – ведь именно Авенир возвел его на трон, именно Авенир объединил вокруг него одиннадцать колен, по сути дела, переиграв в развернувшейся битве за власть Давида. И вот сейчас это ничтожество Иевосфей отказывает ему в праве на простое человеческое счастье, указывает на его место слуги, требует, чтобы он беспрекословно придерживался установленных границ – подобно тому, как пес должен есть только под столом, а ни в коем случае не на скамье рядом с хозяевами!

Согласитесь, что после этого Авениру было из-за чего вспылить и начать мстить Иевосфею.

Но дело было, безусловно, не только в этом. Всю свою жизнь Авенир посвятил служению царю, но служил он Саулу именно потому, что был убежден, что сам Бог выбрал его для этой миссии. И Саул с его умом, мужеством и прозорливостью лишь укреплял в нем эту веру. Да, он допускал ошибки. Да, у него были приступы ипохондрии и паранойи, но сомневаться в том, что Саул – великий правитель, не приходилось.

Иевосфей же явно не был тем человеком, который был способен помочь Израилю выбраться из сложившейся ситуации, дать еврейскому народу надежду, вдохнуть в него новые силы, помочь вновь обрести уверенность в себе. С каждым днем разочарование Авенира в Иевосфее росло, и с каждым днем он все чаще думал о Давиде, укрепляясь в мысли, что все происходившее в последний период царствования Саула было не случайным, что Давид и в самом деле избранник и помазанник Божий. Не случайно во время перебранки с Иевосфеем Авенир бросает фразу о том, что он "сделает то, о чем клялся Господь Давиду".

Да, со стороны могло показаться, что Авенир бросил эти слова сгоряча, что никакая сила не может заставить его примириться с Давидом. Но, вырвавшись, видимо и в самом деле случайно, они выражали то, что уже давно было у него на сердце.

При этом Авенир отнюдь не собирался, возведя на трон Давида, уйти в тень. Напротив, он видел себя рядом с молодым царем, снова стоящим во главе победоносной армии и ощущающим на своих плечах тяжкое, но сладкое бремя подлинной, а не призрачной власти.

А потому брошенные Иевосфею угрозы оказываются отнюдь не пустыми. Вскоре после произошедшего между ними разговора Авенир отправляет двух самых надежных своих людей в Хеврон, к Давиду. Отправляет не с письмом, а именно с устным посланием, опасаясь, что письмо могут перехватить или что Давид может использовать потом его как доказательство измены Авенира Иевосфею, если вдруг два царя решат заключить союз друг с другом.

Суть послания Авенира ясна: он готов перейти на сторону Давида и употребить все свои связи и влияние в советах старейшин, чтобы собрать под его властью весь народ. В обмен Авенир рассчитывает получить достойное место при дворе Давида, но что именно это за место и все детали их будущего договора он предлагает обсудить при личной встрече. Чтобы Давид не заподозрил какого-либо подвоха, Авенир выразил готовность прийти в Хеврон, где он окажется целиком в его власти.

Предложение Авенира выглядело, безусловно, крайне заманчиво. Настолько заманчиво, что Давид, помня, что Авенир был его главным противником и ненавистником при дворе Саула, просто обязан был проверить, не таит ли оно в себе некую хитроумную ловушку. Давиду нужны были доказательства честности и серьезности намерений нового союзника, а потому он заявил, что готов встретиться с ним лишь после того, как Авенир выполнит одно "проверочное" условие:

"И сказал он (Давид. – Я. Л.): хорошо, я заключу с тобою союз, только одной вещи потребую я от тебя: ты не увидишь лица моего, если не приведешь Михаль, дочь Шаула, когда придешь увидеться со мною" (II Сам. 3:13).

Смысл этого требования ясен: Мелхола была нужна Давиду как подтверждение родственной связи с Саулом, того, что он является не бывшим, а самым что ни на есть живым и настоящим зятем покойного царя, а потому имеет право претендовать на престол.

Но для этого Мелхола, разведенная с Давидом по повелению Саула, не должна была быть выкрадена или доставлена в Хеврон каким-либо другим сомнительным путем. Нет, она должна была вернуться к нему как законная жена на совершенно законных основаниях. А потому Давид направил Иевосфею официальное посольство с требованием вернуть ему Мелхолу – в задачу же Авениру вменялось убедить Иевосфея выполнить это требование, хотя последний не мог не понимать, что оно означает и к каким последствиям может привести.

Трудно сказать, к каким доводам прибег Авенир, чтобы добиться поставленной ему Давидом задачи. Не исключено, что он стал внушать Иевосфею идею о заключении мира с Давидом и возрождения единого Еврейского государства на основе дуумвирата, совместного правления двух царей, а возможно, и в самом деле искренне верил в необходимость и полезность такого шага – хотя бы в качестве временной меры. Но результат известен: Иевосфей принял это требование Давида. Причем доставить к нему Мелхолу он поручил Авениру, которому, таким образом, не надо было устраивать свою встречу с Давидом тайно – он являлся в Хеврон как личный посланник Иевосфея, прибывший с официальной миссией.

Как уже упоминалось выше, Саул, приравняв Давида к мертвым и объявив дочь вдовой, отдал ее замуж за Фалтия, сына Лаиша. Еврейский закон гласит, что если женщина, бывшая в браке с одним мужчиной, после развода принадлежала другому мужчине, она уже не может никогда принадлежать первому. Так как Давид принял назад Мелхолу, то комментаторы, не допускающие и мысли, что он мог преступить через этот закон, утверждают, что брак Фалтия с Мелхолой был формальным; между ними не было интимных отношений. Мидраш добавляет, что, ложась с Мелхолой в постель, Фалтий клал между ней и собою меч.

"Но отчего же тогда Фалтий плакал, когда от него уводили Мелхолу, и почему, продолжая рыдать, бежал за ней, пока Авенир не прогнал его?!" – с иронической усмешкой спрашивают те, кто не верит в эту несколько наивную версию.

"Да потому, – отвечают комментаторы, – что Фалтий по-настоящему полюбил Мелхолу. Но, полюбив, он так к ней и не притронулся!"

Однако сторонники версии, по которой Мелхола была вполне реальной, а не фиктивной женой Фалтия, в качестве контрдовода напоминают, что дочь Саула была нужна Давиду не как жена, а именно как некий символ. Не случайно свое требование к Иевосфею вернуть ему Мелхолу Давид подкрепляет напоминанием, что в свое время он уплатил за нее полную цену, потребованную ее отцом.

Потому-то, по версии "скептиков", обрисовываемая всего тремя короткими предложениями сцена возвращения Мелхолы к Давиду звучит столь трагично: она возвращается от мужчины, который самозабвенно любит ее, к нелюбящему и никогда не любившему; возвращается, чтобы стать до конца жизни затворницей и отвергнутой женой, чтобы до конца испить ту горькую чашу, которая, увы, и до нее, и после нее была суждена многим отвергнутым мужьями царицам.

Авенир же, явившись с Мелхолой в Хеврон, встречается с глазу на глаз с Давидом и сразу после этого разговора начинает стремительно действовать:

"И был у Авнера такой разговор со старейшинами Исраэля: и вчера, и третьего дня вы хотели, чтобы Давид был царем над вами. А теперь действуйте, ибо Господь сказал Давиду так: " Рукою Давида, раба Моего, Я спасу народ Мой, Исраэль, от руки филистимлян и от руки всех врагов его". То же говорил Авнер и вслух биньяминянам…" (II Сам. 3:17-19).

Будучи опытным дипломатом и политиком, Авенир начинает закулисные переговоры со старейшинами с напоминания о том, как они сами спорили с ним, стоит ли им поддержать сына Саула Иевосфея или пойти на поклон к Давиду в Хеврон, тем более что в народе многие предпочитали видеть царем именно Давида. И вот сейчас, переходил Авенир к делу, он вынужден признать, что они в своей мудрости были правы, а он заблуждался: Иевосфей не способен царствовать; он не в состоянии решить ни одной проблемы, стоящей перед народом, в то время как Давид – это и в самом деле избранник Божий, великий воитель, который принесет евреям мир и процветание.

Таким образом, Авенир представлял необходимость провозгласить Давида царем всего Израиля отнюдь не как следствие своей ссоры с Иевосфеем, а как возвращение к давнему решению самих старейшин, всю верность которого он осознал только сейчас. Особенно большие усилия для того, чтобы убедить поддержать затеянный им переворот, Авенир прилагал на переговорах со старейшинами колена Вениамина – ведь низложение Иевосфея, бывшего плотью от плоти этого колена, означало для них утрату многих привилегий, и значительная часть старейшин активно настаивала на том, что Иевосфей должен оставаться царем.

Разумеется, члены советов старейшин были не настолько глупы, чтобы поддаться на лесть Авенира и просто, без всяких оговорок, принять его предложение. Судя по всему, тайные переговоры между ними и Авениром шли долго. Главы колен обусловливали свое согласие провозгласить Давида царем целым рядом условий, главное из которых заключалось в том, что воцарение Давида отнюдь не будет означать, что его колено, колено Иуды, правит другими коленами – все колена будут признаваться равными, платить одни и те же налоги и в равной степени, без всяких привилегий, разделять свои обязанности по отношению к государству. Колено Вениамина в качестве гарантии выполнения этих условий потребовало также, чтобы столица будущего единого царства располагалась не в иудейском Хевроне, а размещалась бы на его территории – не важно, будет ли эта Гива, бывшая столица Саула, или какой-то другой город.

Все эти требования были самым подробным образом переданы Авениром Давиду:

"И пошел Авнер в Хеврон, чтобы пересказать также Давиду все, чего желает Исраэль и весь дом Биньямина" (II Сам. 3:19).

Когда, наконец, согласие старейшин всех колен на осуществление плана Авенира было получено, он явился в Хеврон вместе с двадцатью своими единомышленниками, и в честь их прихода Давид устроил роскошный пир. Нет почти никаких сомнений, что пир этот венчал завершение переговоров и достижение некоего устного соглашения. Однако чем объясняется то, что с Авениром было именно двадцать человек, кто были эти люди и какие колена они представляли, текст Библии умалчивает, и даже самые осведомленные комментаторы в ответ на этот вопрос лишь, что называется, разводят руками.

Между тем ясно, что переговоры за пиршественным столом завершились полным согласием сторон. "Поднимусь я и пойду, и соберу к господину моему царю всех исраэльтян, и они заключат с тобою союз; и будешь ты царствовать по воле души твоей" (II Сам. 3:21), – говорит Авенир в заключение пира, впервые называя Давида "царем" и "господином".

Пришло время объявлять общий съезд советов старейшин в Хевроне и торжественно провозглашать Давида царем. План Авенира вступал в свою последнюю, решающую стадию, и, чрезвычайно довольный собой, преисполненный надежд, он покинул Хеврон.

Судя по всему, не прошло и часа после отъезда Авенира, как в Хеврон вошла дружина Иоава, воротившаяся из похода с богатой добычей. Из какого именно похода, Библия опять-таки умалчивает, однако Талмуд, как уже говорилось, не скрывает, что, воцарившись в Хевроне, Давид продолжал руками Иоава совершать набеги на соседние земли, отдавая часть добычи царю Анхусу, а за счет остальной части пополняя свою казну и награждая придворных, которых становилось все больше и больше. Вероятнее всего, Иоав вернулся из одного из очередных таких походов, хотя в известном сборном комментарии А. Ш. Хартума высказывается версия, что Давид, зная о том, что Иоав горит желанием отомстить за брата, намеренно отослал его из Хеврона, чтобы тот не мешал подписанию соглашения [51].

Вернувшись домой и узнав, что в Хевроне за время его отсутствия был Авенир, Иоав приходит в бешенство. Не мешкая, он идет к дяде, чтобы выразить ему свое возмущение как тем фактом, что тот вел за его спиной переговоры со своим и его злейшим врагом Авениром, так и тем, что он дал Авениру уйти живым из Хеврона.

Ненависть, которой пылает Иоав к Авениру, как кажется, настолько велика, что он не готов выслушивать никаких объяснений о том, что Авенир, по сути дела, принес и предложил Давиду "на блюдечке с голубой каемочкой" власть над всеми коленами Израиля и дело это уже решенное. Вновь и вновь Иоав твердит Давиду о вероломстве Авенира, о том, что нельзя верить ни единому его слову и, вероятнее всего, тот приходил в Хеврон, чтобы лично осмотреть его укрепления и затем привести объединенную армию одиннадцати колен для штурма города.

Видя, что все эти доводы остаются для Давида неубедительными, Иоав в гневе покинул царские покои, однако отнюдь не для того, чтобы смириться с происшедшим.

Выйдя от Давида, Иоав немедленно написал Авениру письмо, в котором сообщал, что возникли некие новые обстоятельства и царь просит его спешно вернуться в Хеврон для важного разговора. Все эти события, по всей видимости, развивались столь стремительно, что посланный Иоавом с этим лживым письмом гонец нагнал Авенира у "колодезя Сира" (Бор-Асира) – небольшого озерца или пруда, расположенного между Иерусалимом и Хевроном, которое, по преданию, служило миквой [52] еще самой праматери еврейского народа Сарре. Авенир был явно удивлен этим письмом, но развернул коня обратно в Хеврон. Иоав встретил его у ворот города и отвел в сторону для разговора с глазу на глаз. Однако разговор этот на самом деле был коротким:

"И когда возвратился Авнер в Хеврон, отвел его Йоав внутрь ворот, чтобы тихо поговорить с ним, и там поразил его в живот. И умер тот за кровь Асаэла, брата его" (II Сам. 3:27).

Весть об этом убийстве потрясла все колена Израиля. Само его вероломство ужаснуло народ и оттолкнуло от Давида. Никто поначалу не хотел верить, что Иоав убил Авенира исключительно по собственной инициативе – большинство было убеждено, что это Давид заманил своего старого врага в ловушку и, когда добился от него всего, чего хотел, отдал приказ убрать его. Ситуация усугублялась тем, что Авенира любили – он, вне сомнения, считался в народе великим героем. Да и было за что: он стоял во главе армии Саула в дни ее самых славных побед, он же после смерти Саула, сохранив часть армии, отбил несколько набегов филистимлян и аммонитян, а также немало сделал для возрождения государства и наведения порядка по меньшей мере в землях одиннадцати колен.

Таким образом, Давид, с одной стороны, не мог обвинить Иоава в убийстве и казнить его, так как, согласно закону, тот действовал в рамках своего права на месть. С другой же стороны, он должен был срочно предпринять некие действия, которые сняли бы с него в глазах народа обвинение в убийстве Авенира – иначе все усилия последнего пошли бы прахом.

И Давид предпринимает целый ряд шагов, призванных убедить народ, что он не просто не причастен к этому убийству, но и осуждает Иоава и скорбит по Авениру не меньше, а может быть, даже больше, чем все остальные.

Давид начинает с того, что публично объявляет не только народу, но и Богу, что и не помышлял убивать Авенира и этот грех не должен быть вменен ни ему, ни его потомкам. Затем также публично Давид проклинает за это убийство не только Иоава, но и весь его род страшным проклятием: "Да падет она (кровь Авенира. – П. Л.) на голову Иоава и весь дом отца его; и да не переведется в доме Иоава ни слизеточивый, ни прокаженный, ни нуждающийся в хлебе" (II Сам. 3:29). Однако при этом Давид тут же подчеркивает, что с точки зрения закона он Иоаву ничего сделать не может: "Йоав же и Авишай, брат его, убили Авнера за то, что умертвил он Асаэля, брата их, в битве при Гивоне" (II Сам. 3:30).

Вслед за тем Давид объявляет общенациональный траур по Авениру, устраивает ему пышные похороны в Хевроне, сам идет, рыдая, за его телом, а затем и публично постится в знак своей скорби:

"И сказал Давид Йоаву и всему народу, бывшему с ним: раздерите одежды ваши и опояшьтесь вретищем, и плачьте над Авнером. И царь Давид шел за смертным одром его. И когда погребали Авнера в Хевроне, то царь рыдал в голос и плакал над могилой Авнера; и плакал весь народ. И оплакал царь Авнера и сказал: смертью ли подлого умирать Авнеру? Руки твои не были связаны и ноги твои не были в оковах; ты пал, как падают от руки злодеев. И снова заплакал о нем весь народ. И пришел весь народ предложить Давиду поесть, пока еще продолжался день; но Давид поклялся, сказав: пусть так накажет меня Бог и еще усилит наказание, если до захода солнца вкушу я хлеба или чего-нибудь другого…" (II Сам. 3:31-35).

Если переводить все это на язык наших дней, то ни один политтехнолог не смог бы предложить более эффективной программы действий для того, чтобы не только снять в глазах народа обвинение Давида в причастности к убийству Авенира, но и вызвать к нему по следам этого убийства новую волну симпатии и всенародной любви. Разумеется, до прямых телетрансляций похорон и траурной речи народного лидера оставалось еще почти три тысячи лет, но, как уже говорилось, в то время были свои способы распространения новостей и подачи их в определенном свете, так что Давиду явно удалось добиться желаемого эффекта:

"И весь народ понял это, и понравилось им это, как нравилось народу все, что делал царь. И узнал в тот день весь народ и весь Исраэль, что не от царя исходит убиение Авнера, сына Нера" (И Сам. 3:36-37).

Однако то, что убедило простых крестьян и пастухов, оказалось, вероятно, недостаточно убедительным для старейшин, и они потребовали от царя объяснений, почему он допустил это убийство; отчего не попытался остановить Иоава, хотя не мог не знать, чем закончится его встреча с Авениром. И не случайно за вышеприведенной цитатой в Библии идет следующая фраза:

"И сказал царь слугам своим: вы же знаете, что военачальник и великий муж пал сегодня во Исраэле. Я теперь еще слаб, хотя и помазан на царство, а эти люди, сыны Церуйи, сильнее меня!" (II Сам. 3:39).

Здесь Давид дает уже чисто политическое объяснение случившемуся. Хотя Авенир и привел под его начало одиннадцать колен, говорит Давид, он не знает, насколько может доверять главам этих колен без Авенира. Его же армия находится под началом его племянников, сыновей его сестры Серуйи, и он сейчас слишком зависим от них, чтобы обвинить Иоава в убийстве и таким образом вступить в прямой конфликт со своими родичами и полководцами.

Эти объяснения были приняты, и старейшины колен вернулись к себе домой, чтобы продолжить действовать в соответствии с разработанным Авениром планом – собирать делегации для поездки в Хеврон, где должна была состояться церемония коронации и помазания Давида.

Весть об убийстве Авенира в Хевроне и решении старейшин, несмотря на это, поддержать Давида быстро докатилась до дворца Иевосфея, породив там настоящую панику.

По дворцу и по отрядам армии царя поползли слухи о том, что Давид жестоко расправится со всеми, кто верно служил дому Саула, и придворная челядь начала разбегаться. Дворец Иевосфея опустел, в нем остались лишь несколько человек прислуги, небольшой отряд стражников да двенадцатилетний племянник Иевосфея, единственный сын Ионафана, калека Мемфивосфей (Мефибошет, он же Мефибааль).

Мемфивосфею было пять лет, когда его дед и отец геройски пали у горы Гелвуи. Когда весть об их гибели и стремительном наступлении филистимлян докатилась до дворца Саула в Гиве, нянька Мемфивосфея в истерике схватила мальчика на руки и бросилась бежать. Но в этой спешке, спускаясь с лестницы, она упала и уронила ребенка, да так, что у мальчика случился перелом обеих ног. Лекаря, который мог бы наложить повязку и проследить, чтобы у сына принца правильно срослись кости, не нашлось, и Мемфивосфей на всю жизнь остался колченогим. Это лишало его права на трон, хотя он и являлся прямым потомком царя – согласно Пятикнижию, царь не может иметь какого-либо физического недостатка, а тем более быть инвалидом. В последующие годы Мемфивосфей рос при дворе своего дяди Иевосфея, который, видимо, любил племянника и заботился о нем.

Когда из дворца Иевосфея начали разбегаться слуги, два бывших офицера его армии братья Рехав и Баана решили, что пробил час, когда они могут расправиться с Иевосфеем и в одночасье завоевать расположение Давида. О том, кем были эти братья, между комментаторами идет ожесточенный спор. Библия говорит, что они были "беэрофянами" ("бэйротянами") – жителями хивийского города Беэрофа, располагавшегося в земле колена Вениамина, однако по национальности они были гивонитянами, то есть происходили из Гивона – города, находившегося рядом с уничтоженным Саулом городом священником Новом. Приказ Саула уничтожить всех жителей Нова включал и живших там гивонитян, а кроме того, ударил и по жившим в округе их соплеменникам, существовавшим за счет продажи различных товаров и обслуживания жителей Нова. Так началась смертельная ненависть жителей Гивона к дому Саула, и когда Иевосфей взошел на престол, братья Рехав и Баана попытались организовать на него покушение. Однако их заговор был раскрыт, и им пришлось бежать к филистимлянам. Теперь, узнав о начавшейся смуте, они вернулись в родные места, чтобы свершить задуманное.

Заметив, что возле дворца Иевосфея собралась большая группа торговцев зерном, братья присоединились к ним и таким образом, не замеченные стражниками, проникли во дворец. Здесь Рехав и Баана вошли в покои Иевосфея, решившего немного вздремнуть после обеда, и ударами меча в живот умертвили его. Затем они отрезали голову уже мертвого царя и, выйдя из дворца, поспешили в Хеврон, преодолев за ночь дорогу от Маханаима до столицы Давида.

"И принесли голову Ишбошета к Давиду в Хеврон. И сказали царю: вот голова Ишбошета, сына Шаула, врага твоего, который домогался жизни твоей; а ныне доставил Господь господину моему царю отмщение Шаулу и потомству его…" (И Сам. 4:8).

Не исключено, что какой-нибудь другой владыка и в самом деле наградил бы братьев. Другой – но не Давид, который порой проявлял страшную жестокость, но при этом никогда не преступал через некие неписаные законы чести и, более того, считал тех, кто преступает эти законы, мерзкими людьми.

В ужасе взирал Давид на бескровное мертвое лицо Иевосфея. Да, тот был никуда негодным воином и правителем, но, мягкий и безвольный, он никому не сделал зла и уж точно не был злодеем. У Давида и в мыслях не было казнить Иевосфея – он планировал отправить его в своего рода почетную ссылку, может быть, даже оставив в том же дворце в Маханаиме, просто назначив новую столицу царства.

То, что эти двое рассчитывали, что, принеся голову Иевосфея Давиду, они будут вознаграждены, означало лишь, что они видят в Давиде злопамятного и беспринципного деспота, готового на все ради власти. И мысль эта привела Давида в такую ярость, что он пошел на беспримерную жестокость: велел четвертовать убийц Иевосфея.

"Что если известившего меня, сказавшего "Вот умер Шаул" и считавшего себя благовестником, я схватил и убил его в Циклаге, вместо того, чтобы наградить его, то тем паче теперь, когда люди-злодеи убили человека невинного в доме его на постели его, неужели я не взыщу с вас за кровь его и не истреблю вас с земли?" (II Сам. 4:9-12) – так объяснил Давид свое решение братьям-цареубийцам, после чего их подвергли страшным пыткам, затем отсекли поочередно руки и ноги и, наконец, умертвив, повесили их изувеченные тела возле Хевронского пруда. Голову же Иевосфея Давид тем временем с царскими почестями похоронил в гробнице, устроенной им для Авенира.

Анализируя все эти события, как всегда скептичный Закович считает, что Иоав убил Авенира отнюдь не только из мести за брата. Уяснив из слов Давида, к чему все клонится, он поспешит избавиться от того, кто мог быть назначен на столь вожделенное им место главнокомандующего объединенной армией израильтян.

Но ведь Давид и в самом деле мог хотя бы попытаться помешать Иоаву свершить задуманное – задержать его во дворце, послать за ним соглядатаев, чтобы те следили за каждым его шагом и, по меньшей мере, предупредили Авенира о грозящей ему опасности. Давид все это мог, но ничего не сделал. Может быть, потому, что на самом деле его вполне устраивал такой ход событий и ему совсем не хотелось иметь в качестве военачальника амбициозного и импульсивного Авенира: лучше уж пусть будет Иоав – какой-никакой, а свой, племянник.

Да и с Иевосфеем, считает Закович, Давиду каким-то странным образом повезло: ведь пока Иевосфей был жив, он в любом случае мог претендовать на престол. А тут эта проблема решилась сама собой: Иевосфей был убит злодеями, злодеи казнены – и народ снова славит царя за благородство и справедливый суд!

"Уж как-то слишком везло Давиду в те дни, и не стояло ли за всем этим нечто большее, чем везение, – изощренный ум и железная воля человека, окончательно превратившегося из простого пастуха в типичного восточного правителя, беспощадного и умеющего закручивать хитроумные интриги?" – вот вопрос, который волнует Заковича, да и целый ряд других исследователей.

Однако если Давид и превращался в восточного правителя, то никак не обычного, а подлинно великого, которому еще предстояло удивить многих своих друзей и врагов.

Наблюдая за тем, как в Хеврон съезжаются представители всех колен Израиля, как первосвященник Авиафар готовился к принесению торжественных жертв и помазанию его на царство, Давид пребывал в легкой эйфории – сбывались самые смелые пророчества, самые дерзкие его мечты. Он становился подлинным вождем, пастырем своего народа и чувствовал, как его захлестывает любовь к этому народу, желание сделать счастливым самого последнего его бедняка.

От предвкушения коронации в груди возникал легкий холодок, у него словно прибавлялись силы, а в движениях появлялась необъяснимая легкость. Давид знал и любил это состояние – оно означало, что скоро к нему придут новые строки, польются сами собой строфа за строфой новые псалмы.

Вот как описывает эту церемонию Библия:

"И пришли все колена Исраэлевы к Давиду в Хеврон, и сказали так: вот мы – кость твоя и плоть твоя. Даже вчера и третьего дня, когда был еще Шаул царем над нами, ты был предводителем Исраэля. И сказал Господь тебе: "Ты будешь пасти народ мой Исраэля и ты будешь главой Исраэля"…" (II Сам. 5:1-2).

Разумеется, под "всеми коленами Исраэля" в данном случае следует понимать именно старейшин этих колен – весь народ просто не уместился бы в Хевроне. Да и следующая фраза Библии это поясняет:

"И пришли все старейшины Исраэля к царю в Хеврон, и заключил с ними союз царь Давид пред Господом, и помазали Давида на царство над Исраэлем. Тридцать лет было Давиду, когда он стал царем; сорок лет он царствовал. В Хевроне был он царем над Иудою семь лет и шесть месяцев и в Иерушалаиме был он царем над всем Исраэлем и Иудою тридцать три года" (II Сам. 5:3-6).

Устные предания и основывающийся на них Иосиф Флавий рассказывают, что церемония помазания была необычайно торжественной и трогательной. Объявив Давиду во всеуслышание "мы – кость твоя и плоть твоя", старейшины таким образом публично отвергли все грязные слухи и домыслы о том, что он является инородцем или незаконнорожденным сыном. Давид объявлялся наделенным царской властью не людьми, а самим Богом ("И сказал Господь тебе: "Ты будешь пасти народ мой Исраэля, и ты будешь главой Исраэля""), и это означало, что уже никто в будущем не мог оспорить его права и права его потомства на эту власть.

Затем представители каждого колена принесли присягу Давиду на верность и объявили о готовности всех боеспособных мужчин своего колена служить в армии под началом Давида. И уже после этого в честь помазания Давида царем над Израилем был устроен грандиозный пир, по окончании которого все старейшины отправились домой.

А вскоре в Хеврон начали прибывать отряды, посланные каждым коленом, и столица Иудеи в одночасье превратилась в огромный военный лагерь.

О том, каковы были размеры армии, собранной Давидом в Хевроне, мы знаем из "Хроникона", а затем их повторяет Иосиф Флавий в "Иудейских древностях".

Если оставить те броские эпитеты, которыми "Хроникон" награждает воинов каждого колена ("люди доблестные, именитые в отцовских домах их", "умеющих понимать времена, знающих, что нужно делать Исраэлю", "умеющих готовить войну, со всем военным снаряжением" и т. д.), то картина получается следующая:

колено Иуды (Иегуды) – выставило 6800 воинов (Флавий утверждает, что речь идет лишь о тяжелых пехотинцах, которые, хотя и принадлежали к колену Иуды, вплоть до коронации Давида сохраняли верность дому Саула; точное же число воинов, которое суммарно выставило колено Иуды, по Флавию, неизвестно).

Колено Симеона (Шимона) – 7100 воинов (по Флавию – 7000).

Колено Вениамина (Биньямина) – 3000 воинов (по Флавию – 4000, но данное число не отражало всей силы этого колена – многие его представители колебались в вопросе, признавать Давида или нет, даже после общего сбора в Хевроне).

Колено Ефрема (Эфраима) – 20 800 воинов.

Колено Манассии (Менассии), его половина, живущая на западном берегу Иордана, – 18 000 воинов.

Колено Иссахара прислало, согласно "Хроникону", "200 начальников" и "всех соплеменников их, действующих по слову их". Последних, по Флавию, было 20 000 человек (то есть первые 200 были сотниками).

Колено Завулона (Звулуна) выставило 50 000 воинов.

Колено Неффалима (Нафтали) – "тысячу начальствующих и с ними, со щитом и копьем, тридцать семь тысяч", то есть суммарно 38 000 воинов (по Флавию, "тысяча начальствующих" – это тысяча хорошо обученных бойцов, вооруженных щитами и дротиками; остальные же бойцы этого колена составляли нечто вроде народного ополчения).

Колено Дана выставило 28 600 бойцов (по Флавию – 27 600).

Колено Асира (Ашера) – 40 000 воинов.

Колена Гада, Рувима (Реувена) и часть колена Манассии, жившие на восточном берегу Иордана, суммарно выставили 120 000 ратников.

Особняком в этом войске стояли 4600 левитов и 3700 коэнов – при том, что они участвовали в сражениях, основными для левитов и коэнов считались священнические функции.

Таким образом, суммарно собравшееся под командованием Давида войско насчитывало, если верить этим источникам, свыше 360 000 бойцов. У большинства историков эта цифра, разумеется, вызывает большие сомнения, и их можно понять – речь идет о поистине огромной даже по современным понятиям армии. Трудно поверить, что вся эта масса людей могла уместиться в Хевроне, где, согласно "Хроникону", она пребывала не менее трех дней, в течение которых шли непрерывные пиры, и теперь уже не старейшины, а воинские подразделения колен присягали на верность Давиду.

Согласно Библии, все эти три дня в Хеврон соседствующие с коленом Иуды колена Иссахара, Завулона и Неффалима непрестанно подвозили в Хеврон провиант – "муку, сушеную смокву, и изюм, и елей; и крупного и мелкого скота множество". По Флавию, "вся эта масса войска явилась со своими запасами хлеба, вина и прочих съестных припасов", однако, по мнению скептически настроенных ученых, сама территория, на которой в тот период обретались евреи, не позволяла прокормить и содержать подобную армию.

В связи с этим они вновь задаются вопросом: правильно ли мы понимаем ту систему счета, которой пользовались древние евреи, и не следует ли под словом "элеф" понимать не тысячу, а отряд из ста – ста пятидесяти воинов, то есть подразделение, соответствующее современной роте?

Однако их оппоненты справедливо указывают, что такое понимание ведет к абсурду, так как обычно в этих же источниках указываются не только "элефим" ("тысячи"), но и сотни и даже единицы. Они же напоминают, что согласно Пятикнижию накануне входа в Ханаан еврейская армия насчитывала порядка 600 тысяч воинов. То есть за прошедшие от завоевания Ханаана до воцарения Давида три столетия численность еврейского народа не только не увеличилась, но и существенно уменьшилась – как из-за кровопролитных войн и внутренних распрей, так и из-за ощутимого снижения темпов рождаемости, которыми сопровождался переход от кочевого образа жизни к оседлому.

Три дня пребывания объединенной армии колен в Хевроне отнюдь не были только временем непрерывных пиров и клятв в верности – вне сомнения, Давид устроил в эти дни общий смотр сил и определил каждому колену его место и задачу в ходе будущей войны.

Это были три дня поистине напряженной подготовки к первому и, возможно, самому главному походу Давида – походу на Иерусалим, город, с которым далее будет неразрывно связана вся история еврейского народа.

Трудно, просто бессмысленно пытаться объяснить словами, что значит Иерусалим для каждого еврея. С этим городом связаны самые прекрасные и вместе с тем самые трагичные моменты его национальной истории – голод и осада, разрушение Первого, а затем и Второго храмов, последовавшее за ними изгнание из родной земли и рассеяние среди народов мира.

Однако, во-первых, если еврейское присутствие в Иерусалиме в течение трех последних тысячелетий и прерывалось, то ненадолго – проходил небольшой период после очередного изгнания, и евреи снова селились в этом городе, готовые ради жизни в нем переносить любые тяготы и унижения.

А во-вторых, духовная, экзистенциальная связь евреев с Иерусалимом сохранялась во все времена. Евреи молились и молятся в сторону Иерусалима, перед обязательным благословением после трапезы еврей читал псалом со словами "Если забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя!" – и эти же слова он повторял и повторяет сегодня на своей свадьбе, разбивая стакан в знак траура по Иерусалиму и Храму. В верности Иерусалиму во все времена клялись еврейские поэты, его образ то и дело возникал в еврейской ритуальной живописи; о нем говорили еврейские мистики. С Иерусалимом же для евреев связано, наконец, не только прошлое, но и будущее – вся эсхатология иудаизма сводится к тому, что в итоге в этом городе снова воцарится потомок царя Давида, который станет во главе всемирного правительства и принесет евреям и всему человечеству долгожданные вечные мир, покой и процветание.

Однако в дни царя Давида значительная часть той территории, на которой располагался древний Иерусалим, евреям не принадлежала. Точнее, Иерусалимом в те дни, видимо, назывался целый район бывшего Ханаана, расположенный на границе между землями колен Иуды и Вениамина. По всей видимости, Нов, Гиву и целый ряд упоминавшихся на страницах данной книги городов входили в этот район, однако он отнюдь не был заселен только евреями. В самом его центре, разрывая земли Иуды и Вениамина, жили иевусеи – один из коренных народов Ханаана, который, вопреки завещанию Моисея, евреи так и не смогли изгнать или уничтожить. И не последнюю роль в том, что иевусеям удалось удержаться на своей земле, сыграла их столица – хорошо укрепленная крепость, которая в одних источниках называется Иевусом, а в других – Сионом. Ни Иисус Навин, ни другие еврейские полководцы так и не смогли взять эту твердыню, и иевусеи чувствовали себя вполне надежно под защитой ее стен.

Чуть забегая вперед, отметим, что и сегодня, когда стены древнего Иевуса раскопаны и выставлены на всеобщее обозрение, нельзя не поразиться их мощи. Таким стенам не страшны даже современные бомбы и артиллерийские снаряды, не говоря уже о каких-либо более примитивных видах оружия. Их высота составляет несколько десятков метров, ширина – свыше двух метров, и эта внешняя неприступность Иевуса объясняет многие последующие события.

Ответ на вопрос, почему Давид сразу после воцарения первым делом обратил свой взор именно на Иевус-Иерусалим, для религиозного человека звучит просто. Он помнит, что пророк Самуил во время ночного урока в Раме открыл Давиду, что именно в этом городе или возле него находится камень Мория, над которым должен быть построен будущий Храм, именно это место должно стать духовным центром и политической столицей еврейского народа.

Что ж, возможно, это и в самом деле так, однако историки считают, что, стремясь во что бы то ни стало овладеть Иерусалимом, Давид преследовал не только религиозные, но и целый ряд военных и политических целей. Вот, к примеру, как объясняют значение взятия Иерусалима М. Гишон и X. Герцог: "Город Иерусалим имел идеальное географическое положение в центре Цисиорданского горного массива. Он имел хороший доступ к морю, где его естественным портом служила Яффа. Также он занимал господствующее положение по отношению к перекрестку двух путей: дороги из Яффы в Равву-бене-Аммон (Равву сыновей Аммоновых), которая была главной артерией, связывавшей средиземноморское побережье с Трансиорданией, и дороги, шедшей по водоразделу с севера на юг через всю Цисиорданию. Город занимал хорошую позицию с точки зрения обороны, так как находился на горе, окруженной со всех сторон долинами. Климат в Иерусалиме мягкий, а зимние дожди бывали столь обильными, что водохранилища наполнялись водой, которой хватало на весь год… Важным политическим фактором являлось то, что Иерусалим не относился ни к одному из израильских колен и при его выборе не были бы затронуты ничьи родственные предпочтения" [53].

Из этого текста становится понятным, что у Давида, если он действительно хотел создать мощное государство с единым территориальным пространством, просто не было иного выхода, как покорить иевусеев и завоевать Иерусалим – без этого нельзя было объединить земли Иуды и Вениамина, да и лучшее место для столицы и в самом деле трудно было придумать.

Но вот с самим завоеванием Иерусалима связано немало вопросов и загадок – при всей внешней простоте библейского текста.

Вот как звучит рассказ о взятии Иерусалима в синодальном переводе Библии:

"И пошел царь и люди его на Иерусалим против Иевусеев, жителей той страны; но они говорили Давиду: "ты не войдешь сюда, тебя отгонят слепые и хромые", – это значило: "не войдет сюда Давид".

Но Давид взял крепость Сион, это город Давидов.

И сказал Давид в тот день: всякий, убивая иевусеев, пусть поражает копьем и хромых и слепых, ненавидящих душу Давида. Посему и говорится: слепой и хромой не войдет в дом Господень.

И поселился Давид в крепости, и назвал ее городом Давидовым и обстроил кругом от Милло и внутри" (2 Цар. 5:6-9).

Уже этот отрывок вызывал многочисленные споры между комментаторами Писания. Ряд из них, в том числе такой авторитет, как Радак, отталкиваясь от мидрашей, утверждали, что эти слова несут в себе потаенный смысл. В древнем Иевусе, по Радаку, было некое языческое капище, жрецы которого посвящали своим богам один из своих органов, либо калечили себя, то есть были инвалидами – "слепыми и хромыми". При этом они верили, что такое изуверство над своим телом наделяет их сверхчеловеческими способностями. Вот почему, когда Давид направил своих послов к царю Иевуса с предложением сдать город без боя, тот якобы ответил, что Давида отгонят от города "его слепые и хромые". Когда Давиду передали эти слова, он в гневе дал приказ своим воинам сразу после входа в Иевус разрушить капища и безжалостно убивать всех калек, то есть жрецов, олицетворявших столь ненавистное язычество. С этой точки зрения становится понятной фраза "Посему и говорится: слепой и хромой не войдет в дом Господень" – если во многих языческих культах жрецам предписывалось тем или иным образом уродовать себя, то по канонам иудаизма священник, обладающий хоть каким-то физическим дефектом, не имеет права участвовать в храмовой службе – к ней допускались только абсолютно здоровые люди.

И. Штейнберг, обобщая мнение более рационально настроенных комментаторов, настаивает на том, что этот отрывок надо понимать буквально. На предложение Давида сдать город, ему с усмешкой ответили, что Иевус совершенно неприступен и его с легкостью защитят даже слепые и хромые. Издевательский смысл этого ответа настолько оскорбил Давида, что он отдал указание вырезать мужское население Иевуса, не щадя даже калек, то есть тех, кто не способен оказать сопротивление. Именно такое толкование, писал Штейнберг, кажется наиболее реальным, а все прочие выгладят не иначе, как крючкотворством [54].

Такую трактовку этого отрывка на протяжении многих десятилетий предпочитали и многие исследователи Библии, хотя из ее дальнейшего текста явно видно, что у иевусеев в ходе этой войны отнюдь не были перебиты все мужчины. Однако не вызывает сомнений, что битва за Иерусалим оказалась необычайно тяжелой.

Чтобы поощрить своих воинов, Давид объявил колоссальную награду тому, кто сам или во главе отряда первым ворвется в крепость – он назначит его главнокомандующим всей армией. Любопытно, что в синодальном переводе "Второй книги Самуила" – во Второй книге Царств – соответствующий оригинальному тексту отрывок вообще отсутствует, а в переводе "Хроникона" звучит так:

"И сказал Давид: кто прежде всех поразит Иевусеев, тот будет главою и военачальником. И взошел прежде всех Йоав, сын Церуйи, и сделался главою" (I Хрон. 11:6).

Но каким же именно образом Иоаву удалось проникнуть в неприступный Иевус? Для ответа на этот вопрос не остается ничего другого, как обратиться к более точному по сравнению с синодальным переводу библейского текста. Скажем, к тому же переводу под редакцией Д. Йосифона:

"И пошел царь и его люди на Иерушалаим против Йевусеев, жителей той страны; но они сказали Давиду так: ты не войдешь сюда, пока не уберешь слепых и хромых – то есть не войдет Давид сюда. Но взял Давид крепость Сион – это город Давида. И сказал Давид в тот день: всякий, кто побьет Йевусеев и доберется до трубопровода, и до хромых и слепых, ненавистных душе Давида… Оттого и говорят: слепой и хромой не войдут в дом…" (II Сам. 5:6-8).


П. Люкимсон - Царь Давид


Как видим, авторы синодального перевода решили не упоминать про трубопровод, видимо, посчитав эту деталь второстепенной, а между тем, с точки зрения как комментаторов, так и археологов и историков, она является в данном случае важнейшей. Правда, и перевод Йосифона в данном случае, увы, тоже трудно назвать удачным.

То, что в этом переводе называется трубопроводом, в оригинале звучит как "циннор". В современном иврите "циннор" и в самом деле означает "труба", однако в древнем иврите оно еще означало и "туннель", "водопровод". Из оригинального текста Библии следует, что Давид обратил внимание, что под городской стеной вниз по восточному склону к источнику Тихон идет "циннор" – высеченный в скале подземный туннель. Добраться до него было непросто, и тогда Давид пообещал: тот, кто сумеет это сделать и по этому ходу проникнет в крепость, будет назначен главнокомандующим всей армией.

Эту боевую задачу и решил Иоав. Вместе со своими солдатами он сумел войти в "циннор" и через него оказался внутри Иевуса. Понятно, что внезапное появление отрада израильтян внутри города посеяло панику среди его защитников, и Иевус пал, чтобы отныне и навсегда стать Городом Давида, сердцем Иерусалима.

Разумеется, библеистов издавна интересовал вопрос, насколько правдива эта история, существовал ли на самом деле тайный проход, по которому Иоав проник в город и ударил в спину его защитников? И в 1867 году ответ на него вроде бы был получен. Вот как пишет об этом Вернер Келлер в своей считающейся почти классической "Библии как история":

"Невероятный способ, при помощи которого строго охраняемая крепость Иерусалима попала в руки Давида, выяснился в прошлом веке случайно, благодаря капитану британской армии, обладавшему талантом разведчика.

В Кедронской долине (к востоку от Иерусалима) находится источник "Айн Ситти Мариам" – "Источник Девы Марии". В Ветхом Завете он известен под названием "Гихон", то есть ключ. Он всегда был основным источником воды для населения города. Дорога к нему идет мимо развалин небольшой мусульманской мечети прямо к каменному своду в скале. Тридцать ступенек ведут вниз к маленькому водоему, в котором собирается чистая ключевая вода, текущая из самого сердца скалы.

В 1867 году капитан Уоррен вместе с толпой паломников посетил этот знаменитый источник, где, согласно легенде, Мария стирала свивальники своего маленького сына. Несмотря на сумерки, Уоррен заметил темную щель в своде пещеры, несколькими ярдами выше того места, где из скалы вытекала вода. По-видимому, раньше ее никто не замечал, потому что, когда Уоррен спросил об этом, ему ничего не ответили. Переполненный любопытством, Уоррен вернулся к "Источнику Девы", снаряженный лестницей и длинной веревкой. Он даже не представлял себе, какое ему предстоит слишком смелое и несколько рискованное приключение. Позади источника начинался узкий, прорубленный в стене канал, который шел вначале горизонтально, а затем уходил вверх в скалу. Как опытный альпинист Уоррен был хорошо знаком с лазанием по расщелинам. Он стал осторожно и проворно взбираться наверх. Приблизительно через сорок футов расщелина внезапно закончилась. Двигаясь в темноте на ощупь, Уоррен, наконец, нашел узкий коридор. Он пополз по нему на четвереньках. В скале было высечено множество ступенек. Через некоторое время Уоррен увидел впереди мерцающий свет. Он добрался до пещеры, в которой не было ничего, кроме старого кувшина и стеклянных бутылок, покрытых пылью. Уоррен протиснулся через щель в скале и очутился в центре города, залитого солнцем. "Источник Девы" остался далеко внизу.

В 1918 году в Иерусалим из Соединенного Королевства приехал Паркер и при поддержке Палестинского исследовательского фонда провел тщательное исследование, которое определило, что это замечательное устройство датируется II тысячелетием до н. э. Жители древнего Иерусалима прорубили в скале тоннель, чтобы можно было в безопасности добираться к источнику.

Благодаря любопытству Уоррена обнаружился путь, которым три тысячи лет назад воспользовался Давид, чтобы захватить врасплох Иерусалимскую крепость. Лазутчики Давида, должно быть, узнали об этом тайном проходе, который был, по библейским упоминаниям, ранее неизвестен. Давид говорит: "Всякий пусть поднимается к канаве и поражает Иевусеев…" (2 Цар. 5:8)!. В английском переводе Библии еврейское слово "синнор" переводится как "канава", что означало "шахту" или "источник".

Однако Уоррен решил только часть проблемы, так как начало прохода лежит за стенами, которые в его время считались стенами древнего Иерусалима, существовавшими еще до царствования Давида. Всякий, кто проникал через этот проход, точно так же попадал к стенам иевусеев. Все разъяснилось только в 60-е годы XX века, когда Кетлин М. Кеньон провела здесь обширные раскопки. Иерусалимские стены оказались на самом деле не настолько древними, как это считалось. Были обнаружены намного более старые стены, которые датировались периодом, предшествующим времени царствования Давида. Эта стена шла вдоль склона, ниже прохода к источнику. Следовательно, воины Давида, которые пробрались через этот прорубленный в скале ход, вышли не перед древней иерусалимской стеной, а на порядочном расстоянии за ней и очутились прямо внутри города, который собирались захватить. Это подтверждается во 2-й Книге Царств (5:8) и разрешает многие загадки, связанные с этим проходом в стене" [55].

На самом деле, как показали дальнейшие раскопки, с датировкой шахты Уоррена все равно вышла ошибка. Найденный им тайный водовод был построен позже, а воины Иоава прошли по другому, более раннему водоводу. Сегодня оба эти тоннеля открыты для посетителей и желающие могут пройти по любому из них.

Однако один из мидрашей рисует несколько иную, куда более фантастическую и захватывающую картину взятия Иерусалима. Согласно этому мидрашу, "Циннором" называлась одна из башен Иевуса. Услышав клятву Давида поставить первого, кто ворвется в Иерусалим, главнокомандующим, рассказывает этот мидраш, Иоав велел своим воинам пригнуть к земле один из стоявших в Кедронской долине кипарисов, а затем сел "верхом" на его вершину и дал команду отпустить дерево.

С помощью этого своеобразного трамплина Иоав взлетел на самую крышу "башни Циннор". Вслед за ним то же самое проделал и его брат Авесса. Здесь их мгновенно окружило множество иевусейских воинов, но братья отбили эту атаку и обратили защитников башни в бегство.

Согласитесь, что при чтении этого мидраша возникает удивительно зримая картина. Вот с помощью трамплинов-кипарисов искусным акробатом взлетает в воздух Иоав и приземляется на вершине башни. Вслед за ним так же, по воздуху, там появляется Авесса, и два витязя, два брата по крови и духу, став спиной к спине, отбиваются мечами от наседающих на них со всех сторон иевусейских воинов.

Но все это, согласитесь, слишком уж напоминает сцену из какого-нибудь голливудского боевика, все это чересчур красиво, чтобы быть правдой. Что ж, мидраш на то и мидраш, чтобы содержать в себе ту или иную долю вымысла, и верить ему не обязательно.

Именно так автор этой книги и считал до последнего времени. Однако не так давно, придя в очередной раз в археологический заповедник "Город Давида", мне довелось увидеть новый, основанный на последних археологических изысканиях макет Иевуса-Иерусалима трехтысячелетней давности. И на этом макете можно увидеть "мигдаль Циннор" – "башню Циннор", или, как называли ее иевусеи, "дом источника". Это открытие невольно подтверждает, что в основе любого мидраша, даже кажущегося самым фантастическим, все же имеется некая реальная подоплека.

Оказывается, Уоррен раскопал не весь древний водовод – на самом деле потайной туннель тянулся вглубь скалы еще на десять метров и заканчивался большим водным резервуаром, над ним была построена защитная башня, с падения которой и началось завоевание Иевуса-Сиона-Иерусалима. Каким образом Иоав с бойцами захватили дом источника – проникли ли они туда через водовод или же взяли башню штурмом, использовали ли они при этом кипарисы как трамплины или нет, – этого мы уже никогда не узнаем.

Как бы то ни было, Иевус пал, и с этого момента он начинает свою жизнь в истории под новым именем – Иерушалаим, Иерусалим.

Ряд израильских и европейских историков относят это событие к 996 году до н. э., считая именно этот год первым годом царствования Давида в Иерусалиме. Именно на основе их мнения в 1996 году было отпраздновано 3000-летие Иерусалима. Другие исследователи называют иную дату завоевания Давидом Иерусалима – 998 год до н. э. Еврейские же историографы, как уже говорилось, считают, что все эти события происходили значительно позже – в 2991 году по еврейскому летосчислению, то есть в 869 году до н. э.

Спор между сторонниками различных систем датировок библейской истории продолжается, и конца ему пока не видно. Однако стоит вспомнить, что большинство древних артефактов, которые археологи относят к эпохе Давида, датируются именно IX, а не X веком до н. э. Те, кто отрицает существование царей Давида и Соломона как исторических фигур, видят в этом доказательство своей правоты. Сторонники "академической" точки зрения, относящей правление Давида к концу IX – первой половине X века до н. э., разводят руками, не понимая, как факты могут противоречить исповедуемой ими концепции. Но может быть, стоит просто перейти именно на ту хронологию, которой придерживаются еврейские комментаторы Библии, – и тогда многие противоречия и вопросы отпадут сами собой?

…Коронация в Хевроне и взятие Иерусалима в одно мгновение изменили отношение владык окрестных стран к Давиду.

Если прежде он был, по существу, небольшим удельным князьком, промышлявшим разбойничьими набегами, достаточно задиристым, чтобы с ним боялись связываться, то теперь превратился в правителя единого, довольно обширного, по понятиям места и времени, государства, имеющего большую и неплохо вооруженную армию, а это значило, что с ним надо было считаться. Желательно – и дружить.

Первым, кто это понял, был Хирам – царь финикийского города-государства Тира, располагавшегося на территории современного Ливана. В знак дружбы и в качестве предложения союза он прислал в дар Давиду знаменитые ливанские кедры и своих славившихся на весь Ближний Восток зодчих. Эти строители и построили ему новый царский дворец на месте разрушенного по повелению Давида дворца царя иевусеев, который одновременно был и языческим храмом.

Высылая эти дары, Хирам рассчитывал, что Давид оценит их и окажет ему помощь в борьбе с наступающими с севера арамейцами, и, надо заметить, в будущем эти его надежды оправдались.

Но вот филистимляне следили за усилением Давида с нескрываемой тревогой. До них вдруг дошло, что этот еврейчик многие месяцы и годы попросту водил их за нос, накапливая силы для того, чтобы сойтись с ними в решительной схватке. Сидеть и дальше сложа руки, ожидая, когда Давид сам бросит им вызов, было для филистимлян равносильно самоубийству. И, собрав огромную армию, они двинулись к Иерусалиму.

Узнав о приближении филистимлян, Давид увел всю свою армию за стены Иерусалима, решая, что же ему предпринять дальше – засесть в городе и попытаться вымотать противника в длительной осаде либо вступить с ним в открытую схватку?

Однако и наслышанные о неприступности Иерусалима филистимляне тоже остановились. Не желая штурмовать город, они заняли прилегающую к нему долину Эмек-Рефаим.

Любопытно, что во всех переводах Библии на русский язык название этой хорошо знакомой каждому, кто бывал в Иерусалиме и его окрестностях, долины не переводится – переводчики предпочитают называть ее просто "долиной Рефаим" или Рефаимской долиной. Связано это с тем, что слово "рефэ" в древнем иврите означало и "мертвец", "привидение", и "великан", "гигант", "исполин", и вообще "нечто, наводящее ужас", так что сегодня уже невозможно сказать, какое из этих значений легло в основу названия долины.

По одной из версий, она называлась так еще до завоевания Давидом Иерусалима, так как иевусеи хоронили там своих мертвых, и тогда Эмек-Рефаим следует переводить как Долина мертвецов. Однако чаще всего Эмек-Рефаим переводится как Долина исполинов, и именно на таком переводе настаивал Иосиф Флавий [56]. По версии тех, кто придерживается именно такого варианта перевода, свое название долина получила потому, что жившие здесь туземцы отличались высоким, под два метра ростом. Некоторые считают, что все дело во встречающихся в этой долине мегалитических гробницах, в которых древние обитатели долины хоронили своих умерших: обнаружив их, израильтяне решили, что они принадлежат великанам.

Однако в Пятикнижии для обозначения исполинов используется другое слово – "нафалим", что в буквальном переводе означает "упавшие" (отсюда берет свое начало христианская легенда о падших ангелах), так что не исключено, что Эмек-Рефаим – это все же Долина ужаса или Долина привидений, что опять-таки могло быть связано с имеющимися здесь могилами.

Все военные историки отмечают, что Рефаимскую долину можно назвать долиной очень условно. На самом деле речь идет об ущелье в Иудейских горах, в котором филистимлянам негде было развернуть колесницы и конницу – главные ударные силы их армии. Исходя из этого, они выдвигают гипотезу, что Давид намеренно не повел свою армию навстречу филистимлянам, а терпеливо ждал, когда они окажутся в Долине исполинов, как в ловушке, и только после этого принял брошенный ему вызов. Таким образом, по сути, он использовал ту же тактику, что и в поединке с Голиафом: обратил преимущество противника в недостаток и нанес решающий удар.

Библия повествует, что, определяя ход своих дальнейших действий, раздумывая, отсиживаться ли ему за стенами только что завоеванного города или выйти навстречу противнику, Давид, как обычно, обратился за помощью к Богу посредством уже не раз упоминавшихся на страницах этой книги "урим" и "туммим", и Бог пообещал даровать израильтянам победу в открытой битве:

"И вопросил Давид Господа, сказав: идти ли мне против Филистимлян, предашь ли их в руки мои? И сказал Господь Давиду: иди, ибо несомненно предам Я филистимлян в руки твои. И пошел Давид в Бааль-Перацим и поразил их там Давид и сказал: разбил Господь врагов моих предо мною, как лавина преграду. Потому и назвали то место Бааль-Перацим" (II Сам. 5:19-20).

Как предполагают Гишон и Герцог, филистимляне заняли пересыхающее летом русло реки Рефаим, ожидая, что Давид двинется на них с запада, со стороны Иерусалима. Однако Давиду каким-то образом удалось вывести незамеченной свою армию из города, совершить обходной маневр и ударить с другого фланга. Не ожидавшая этого удара филистимская армия побежала, бросая по дороге идолов своих богов, которые призваны были помочь ей одолеть евреев. По окончании сражения Давид велел, как указывает "Хроникон", собрать этих "истуканов" и сжечь (I Хрон. 14:12-13).

В честь своей победы в этой битве Давид сложил согласно традиции 144-й [143-й] псалом, в котором утверждает, что и этой победой, и всеми другими своими успехами он обязан только Богу:

"Псалом Давида. Благословен Господь, моя опора – Он обучил мои руки битве, мои пальцы – войне. Он – мое благоволение, и Он – моя крепость, моя сила, мое убежище, мой щит…" (Пс. 144 [143]: 1-2).

Но, по всей видимости, победа в том бою вряд ли была полной. Потери филистимлян были относительно невелики, они жаждали реванша, и вскоре их армия снова появилась в Рефаимской долине. В Библии Давид снова запрашивает Бога о том, выходить ли ему на открытое столкновение, и Тот через "урим" и "туммим" запрещает идти на лобовое столкновение и велит совершить обходной маневр:

"И опять выступили филистимляне, и расположились в долине Рефаим. И вопросил Давид Господа, и Он сказал: не выступай прямо, обойди их с тыла и придешь к ним со стороны тутовых деревьев. И будет, когда услышишь отзвук шагов в вершинах тутовых деревьев, тогда устремись, ибо вышел Господь тогда перед тобою, чтобы поразить стан филистимский" (И Сам. 5:23-24).

Для верующего человека нет сомнений в том, что успех этой битвы был предрешен тем, что Давид действовал по слову Бога и находился под Его покровительством. Талмуд сообщает, что в решающий момент тысячи ангелов, выполняя приказ Творца, стали так сильно раскачивать деревья, за которыми Давид укрыл свою армию, что филистимляне не услышали за шумом их ветвей и листьев топота шагов приближающихся израильтян, и когда те ударили по ним с тыла, впали в настоящую панику. Сам шум деревьев и был очевидным чудом, явленным Богом Давиду в этом сражении, так как стояла совершенно безветренная погода и никакой естественной причины для раскачивания и шума деревьев не было.

Стоящие же на рационалистических позициях историки видят во второй Рефаимской битве еще одно доказательство полководческого гения Давида, умевшего выгодно использовать все особенности ландшафта местности.

Вот как анализируется ход этой битвы все теми же Герцогом и Гишоном:

"Второе поражение филистимлян в Рефаимской долине снова стало следствием внезапной атаки израильского войска в их тыл. На этот раз израильтяне тайно, через лес, зашли в тыл или во фланг филистимлян. Знатоки военного дела сравнивают боевые действия в лесу с обоюдоострым мечом. Обеспечивая укрытие, леса затрудняют передачу распоряжений и осуществление связи и контроля. Они ограничивают возможность использования тяжелого вооружения. А клаустрофобный эффект от нахождения в лесу часто негативно сказывается на боевом духе войска. Именно это ощущение привело к образованию в греческом языке слова "паника" от имени лесного бога Пана.

В то время как эти отрицательные аспекты лесных сражений заставляли филистимлян располагать свои силы за пределами тутовой рощи (точное ботаническое определение деревьев не известно [57]), войско было обращено к ней (роще) флангом или тылом. Израильтяне же, воспользовавшись укрытием для их проворных и легковооруженных воинов, получили от самой же природной особенности тактические преимущества. Кроме того, Давид умело использовал погоду. Зная, что ежедневный бриз с моря достигает Иерусалима около полудня, он приурочил свое наступление к этому часу, чтобы шелест листвы деревьев скрывал шум шагов приближающихся к врагу израильтян. Снова была достигнута полная внезапность, и Давид не пренебрег разработкой плана последнего этапа сражения: развития успеха. На этот раз он приложил усилия к тому, чтобы перекрыть отступающим филистимлянам прямой путь через долину Дуба. Он смог "поразить" филистимлян на всем долгом пути их отступления "от Гаваи до Газера"" [58].

Разгром филистимлян в этом сражении и в самом деле был грандиозным, а их потери огромными. Газер, или, точнее, Гезер, до которого гнал их Давид, был уже пограничным городом. Теперь этим давним врагам израильтян надо было думать не о нападении, а о том, как защитить себя от столь неожиданно усилившихся и преисполненных воинственного духа соседей.

Опьяненный победой над филистимлянами, Давид решил как можно скорее внести в Иерусалим главную святыню еврейского народа – Ковчег Завета, а затем тут же приступить к строительству величественного Храма для размещения Ковчега и совершения всех предписанных Торой служб.

И это опять, с какой точки зрения ни посмотри, был поистине мудрый и грандиозный план. Перенос Ковчега в Иерусалим означал превращение этого города не только в военную и политическую, но и духовную столицу объединенного Еврейского царства, в подлинный центр всех сторон народной жизни, и уже ни одно колено, ни один потенциальный мятежник не смог бы отрицать этого очевидного факта.

Но прежде чем начать рассказ о тех удивительных событиях, которыми сопровождался перенос Ковчега Завета, стоит напомнить читателю о том, что представлял собой этот один из самых сакральных артефактов человечества.

Согласно Пятикнижию, Ковчег Завета был изготовлен еврейскими умельцами Веселеилом (Бецалелем) и Аголиавом по указанию Моисея, который, в свою очередь, получил указания по его изготовлению напрямую от Бога. Внешне он представлял собой обычную коробку, или, если употреблять более приличествующее случаю выражение, ларь, сделанный из дерева акации, размеры которого составляли 2,5 локтя [59] в длину, 1,5 локтя в ширину и 1,5 локтя в высоту (то есть 114 x 68,5 x 68,5 сантиметра, или, по другому мнению, 95 x 57 x 57 сантиметров). С обеих сторон – и с внешней, и с внутренней – этот ларь был покрыт слоем золота.

Толщина стенок Ковчега, по наиболее распространенному мнению, равнялась одной ладони, то есть 7,5 сантиметра. На четырех концах Ковчега были закреплены золотые кольца, в которые были продеты два утолщенных с обеих сторон позолоченных шеста из того же дерева акации.

Наконец, венчала Ковчег крышка из чистого золота длиной 2,5 и шириной 1,5 локтя (114 x 68,5 сантиметра) со сделанными на ней двумя фигурками с распростертыми друг другу крыльями, которые как бы скрывали их лица. В Талмуде утверждается, что толщина крышки составляла одну ладонь, то есть 7,5 сантиметра, но в этом случае даже без херувимов она должна была весить 17 талантов (1135 килограммов), что кажется уже совершенно невероятным. Однако такие авторитетные комментаторы, как Саадия Гаон и Ибн Эзра, считали, что толщина крышки Ковчега составляла порядка трех миллиметров, и тогда ее вес составлял всего 1 талант (68 килограммов) [60].

Моисей поместил Ковчег Завета в Святая Святых: особо выделенном отделении сооруженной по его указанию Скинии – Переносном храме, своего рода военно-полевом Храме, призванном играть эту роль до сооружения Храма постоянного. Внутрь Ковчега Моисей сначала положил полученные им на Синае Скрижали Завета с Десятью Заповедями, затем прибавил туда запечатанный кувшин с манной, выпадавшей для евреев в пустыне (в память об этом чуде для будущих поколений), а перед смертью вложил в Ковчег написанный им собственноручно свиток Торы.

Право прикасаться к Ковчегу и переносить его имели только левиты, – всем остальным это было запрещено под страхом смерти. Да и левиты могли это делать лишь в случае перехода еврейского стана на новую стоянку во время блужданий евреев по пустыне либо в случае выхода народа на войну – тогда они с помощью специальных ремней закрепляли шесты Ковчега у себя на плечах и сопровождали с ним армию израильтян в походе, вдохновляя их на победу. Все остальное время Ковчег должен был оставаться в Святая Святых, в которую даже первосвященник входил лишь раз в год – в Судный день, когда, согласно традиции, на Небесах решалась судьба еврейского народа на ближайший год.

История Ковчега после завоевания израильтянами Ханаана оказалась поистине драматичной. Долгое время он стоял в Скинии, установленной в Силоме (Шило). Затем в ходе одной из очередных битв с филистимлянами левиты вынесли Ковчег Завета перед армией, но, говорит Библия, грехи народа Израиля были так велики, что это не помогло, – битва закончилась поражением евреев. Их потери составили 30 тысяч человек и вдобавок ко всему филистимляне захватили Ковчег.

Однако после этого на филистимлян обрушиваются одно за другим страшные бедствия. Спустя семь месяцев они поняли, что таким образом их наказывают за захват Ковчега. Погрузив эту еврейскую святыню на телегу, запряженную быками, они пустили их куда глаза глядят, и быки привезли Ковчег евреям. Затем Ковчег был установлен в иудейском городе Кириаф-Иариме (Кирьят-Яире), где и находился в течение двадцати лет.

Перенося Ковчег из земли колена Иуды в расположенный на границе между землями Иуды и Вениамина Иерусалим, Давид таким образом еще раз подчеркивал, что видит себя не вождем какого-то одного племени, взявшего верх над другими братскими племенами, а именно общенациональным лидером, для которого разделение на племена и кланы не играет никакой роли по сравнению с теми факторами, которые делают израильтян единым народом.

Сама церемония переноса Ковчега Завета в Иерусалим по замыслу Давида должна была превратиться в грандиозное, невиданное прежде празднество с участием значительной части народа, представителей всех колен – короче говоря, всей нации.

С этой целью Давид велел сначала перенести Ковчег из Кириаф-Иарима в бывшую столицу Саула – Гиву, чтобы перенос Ковчега одновременно символизировал и перенос столицы царства, да так, чтобы при этом у народа возникло ощущение преемственности власти от Саула к Давиду. В Гиве Давид временно поместил святыню в доме жившего в этом городе левита Авинадава. Далее, согласно плану Давида, Ковчег Завета должен был двинуться на повозке, запряженной волами, а спереди и сзади него должна была следовать сопровождаемая множеством музыкантов пляшущая и ликующая толпа.

Библия начинает рассказ о перевозке Ковчега следующими словами:

"И собрал Давид всех отборных от Исраэля, тридцать тысяч. И встал Давид, и пошел со своим народом, который был с ним из Баалей-Иуды, чтобы перенести оттуда Ковчег Божий, который назван именем Господа Цеваота, обитающего между керувами…" (II Сам. 6:1-2).

Устное предание, между тем, настаивает, что в первой церемонии по перевозке Ковчега принимало участие 90 тысяч человек, что, в свою очередь, задает новые загадки комментаторам: зачем же тогда текст говорит о тридцати тысячах "отборных от Исраэля"?

По одной из версий, эти 30 тысяч как раз к переносу Ковчега вообще отношения не имели – в данном случае имеется в виду, что Давид собрал армию из тридцати тысяч отборных воинов и, чувствуя себя с такой армией совершенно спокойным, мог заняться государственными делами – в том числе оставив на время Иерусалим на попечение его гарнизона, посвятить себя хлопотам по перенесению Ковчега. По другой версии, речь идет о тридцати тысячах официально приглашенных знатных людей, но вместе с ними на праздник поспешили и десятки тысяч простых израильтян.

Но куда больше загадок задает происшедшая вслед за этим, в ходе переноса Ковчега трагедия:

"И поставили Ковчег Божий на новую повозку. И вывезли его из дома Авинадава, что в Гиве; а Узза и Ахийо, сыновья Авинадава, вели новую повозку. И понесли его из дома Авинадава, что в Гиве; и Узза с ковчегом Божьим, а Ахийо шел перед Ковчегом. А Давид и весь дом Исраэлев играли перед Господом на всяких музыкальных инструментах из кипарисового дерева, и на кинорах, и на арфах, и на тимпанах, систрах и кимвалах. И когда дошли до Горэн Нахона, Узза протянул руку к Ковчегу Божию и поддержал его, так как волы тряхнули его. И воспылал гнев Господа на Уззу, и поразил его там Бог за его оплошность, и умер он там у Ковчега Божья. И опечалился Давид, что Господь побил Уззу; и называют то место поныне Пэрэц-Узза (Поражение Уззы. – Я. Л.)…" (II Сам. 6:3-9).

Перед нами снова вполне зримая картина. Огромная толпа израильтян движется в сопровождении множества музыкантов из Гивы в сторону Иерусалима. Обычный пешеход прошел бы этот путь за несколько часов, но понятно, что такая масса народу движется куда медленнее. В центре толпы находится новая, пахнущая свежим деревом и разукрашенная повозка, на которой стоит Ковчег. Спереди запряженных в повозку волов ведет старший сын левита Авинадава Ахия (Ахийо), а сзади за ней следует младший – Оза (Узза). Дорога начинает идти в гору, движения волов становятся более резкими, и поставленный на повозку Ковчег начинает подрагивать. Затем в какой-то момент повозка накреняется, Озе кажется, что еще вот-вот – и Ковчег может упасть на землю, он хочет поддержать его, подставляет под Ковчег плечо и… падает мертвым.

Внезапная смерть молодого левита, вне сомнения, должна была повергнуть и самого Давида, и всю толпу в трепет, навести на мысль о том, не является ли это дурным предзнаменованием и так ли уж на самом деле угодны Богу поступки царя, как он сам это представляет?

Само собой, представители разных направлений в исследовании Библии объясняют причины внезапной кончины Озы по-разному. Наиболее спекулятивно для слуха современного человека звучит версия, согласно которой от Скрижалей Завета и самого Ковчега исходила эманация некоей энергии, благоприятно действовавшей на тех, кто соответствовал определенному духовному уровню (например, на левитов и коэнов, служивших в Храме), и смертоносной для тех, кто этому уровню не соответствовал. Именно поэтому, дескать, простому, обычному человеку было запрещено приближаться к Ковчегу. Оза, говорят сторонники этой версии, хотя и был левитом, не находился на требуемом духовном уровне, и потому контакт с Ковчегом оказался для него смертельным. Другая, рядящаяся под научную, но наделе не менее спекулятивная версия заключается в том, что принесенные Моисеем с Синая и лежащие в Ковчеге Скрижали Завета были сделаны из радиоактивного материала, и потому непосредственный контакт с Ковчегом был чреват опасностью заболеть лучевой болезнью.

Классические комментаторы Священного Писания сходятся во мнении, что причиной смерти Озы был грех неверия и нарушение предписываемых Торой деталей соблюдения заповедей. Таким неверием и нарушением было уже само решение перевозить Ковчег на повозке, вместо того чтобы поручить его нести левитам, как это предписывает Тора. Давид принял это решение, предположив, что левитам слишком тяжело будет проделать такой путь с Ковчегом на плечах. Но ведь, напоминают комментаторы, хотя вес Ковчега был и в самом деле огромным, предание гласит, что несшие его левиты чудесным образом не чувствовали тяжести – так, словно не они несли Ковчег, а Ковчег нес их.

Но если уж и решили везти Ковчег на волах, то надо было хотя бы последовать примеру филистимлян, понявших, что сам Бог будет управлять волами и приведет их куда надо. И наконец, сам поступок Озы, с точки зрения комментаторов, был уже апофеозом неверия.

"Нет никакого сомнения, что Уззой двигали самые добрые намерения, что он был человеком праведным, – объясняет, суммируя эти комментарии, Шуламит Гад. – Но как он мог допустить мысль, что Ковчег нуждается в поддержке человека, если он поддерживался самим Господом? Как он мог допустить мысль, что Ковчег может упасть?!"

Наконец, сторонники школы библейской критики говорят, что смерть Озы могла произойти по вполне естественным причинам. Скажем, пытаясь не дать упасть весившему сотни килограммов Ковчегу, он мог просто надорваться и скончаться от грыжи, внезапного инфаркта или кровоизлияния в мозг.

Однако ясно, что, каковы бы ни были причины этой смерти, она не могла не вселить мистический ужас в толпу, и сам Давид задумался над тем, а все ли он правильно делает? Наконец, он решил отложить перенос Ковчега в Иерусалим и временно разместить его в находившемся в предместье города доме Аведцара Гефянина (Овед-Эдома Гаттиянина).

Судя по тексту "Второй книги Самуила" и "Хроникону", Аведдар Гефянин входил в ближайшее окружение Давида и был привратником в его дворце. Однако летописец ничего не сообщает о личности этого человека и его происхождении, видимо, считая его слишком незначительной фигурой для истории. Комментаторы предполагают, что прозвище Эдом он получил не случайно – по всей видимости, он был принявшим иудаизм идумеем из Гефа, а может быть, даже идумеем, оставшимся язычником, но при этом преданно служившим Давиду.

Не исключено также, что Давид решил установить Ковчег в доме Аведцара не без "задней" мысли: он хотел удостовериться, что этот артефакт не влечет за собой гнев Бога на того, в чьих руках он находится.

Поэтому он велел своему окружению пристально наблюдать за тем, что будет происходить в доме Аведцара. Вскоре слуги сообщили ему, что нет не только никаких признаков того, что над этим домом тяготеет проклятие, но и наоборот – он явно благословлен Свыше: скот Аведцара дал необычайно хороший приплод, его хозяйство стало еще больше процветать, все шесть его невесток беременны, в том числе и те, что считались бесплодными.

Все это Давид счел добрым предзнаменованием и отдал указание снова готовиться к переносу Ковчега в Иерусалим и установке в городе Скинии Завета.

"И оставался Ковчег Господень в доме Овед-Эдома Гаттиянина три месяца; и благословил Господь Овед-Эдома и весь дом его. И сообщили царю Давиду, сказав: благословил Господь дом Овед-Эдома и все, что у него ради Ковчега Божья; и пошел Давид и поднял Ковчег Божий из дома Овед-Эдома в город Давида…" (II Сам. 6:11-12).

На этот раз Давид воплотил свой замысел о торжественном внесении Ковчега в Иерусалим до конца.

В строгом соответствии с Законом Моисея Ковчег несли на ремнях левиты. Сотни и сотни людей сопровождали Ковчег и спереди, и сзади, распевая псалмы и танцуя под музыку рассеянных в толпе музыкантов. Хотя от дома Аведцара до стен Иерусалима было, видимо, не больше нескольких километров, а то и километра, толпа шла чрезвычайно медленно, так как, согласно Библии, через каждые шесть шагов, следуя указанию Давида, коэны закалывали жертвенных быка и барана.

У историков эта деталь вызывает сомнение, и не исключено, что под "шестью шагами" следует понимать фигуральное выражение, но в любом случае ясно, что жертв в тот день было принесено великое множество. Сам царь облекся в простой белый эфод [61] рядового священника-коэна на том основании, что, хотя и не принадлежал к касте священников, имел в силу своего статуса право участвовать в жертвоприношении. Однако выбор этой униформы был, безусловно, не случаен – ею Давид хотел подчеркнуть, что видит себя лишь одним из рядовых служителей Бога, ничем не выделяющимся среди остальных и ни в коем случае не посягающим на авторитет первосвященника или пророков. В этом эфоде царь шел посреди толпы народа и самозабвенно пел и плясал вместе со всеми. Время от времени в толпе трубили в шофар – бараний рог, звуки которого, согласно еврейской традиции, имеют сакральное значение и призваны вселить в сердца людей священный трепет.

Жителю современного Израиля эти страницы Библии, безусловно, напомнят знакомую картину: именно так, в сопровождении огромной толпы, с пением и плясками вносится обычно в синагогу новый свиток Торы – написанный на пергаменте текст Пятикнижия, предназначенный для чтения в синагоге со специальной кафедры. Через каждые 15-20 метров эта толпа останавливается, чтобы несущий свиток Торы передал эту честь другому участнику праздника.

Охваченный восторгом Давид сложил в эти мгновения вдохновенный 105-й [104-й] псалом:

"Благодарите Господа, взывайте к Его имени, возвещайте среди народов Его деяния. Пойте Ему, воспевайте Его, рассказывайте обо всех Его чудесах! Гордитесь Его святым Именем, пусть веселится сердце ищущих Господа…" (Пс. 105 [104]: 1-3).

Традиция утверждает, что с тех пор этот псалом во все дни жизни Давида левиты ежедневно исполняли перед Ковчегом Завета. Однако, на взгляд автора этой книги, еще более прекрасен написанный (опять-таки согласно традиционной еврейской точке зрения) в тот же день 106-й [105-й] псалом, и, чтобы читатель ощутил его самобытность, я решился привести транслитерацию его оригинала:

Алиллуйя!

Оду ле-Адонай, ки тов -

Ки ле-олям хасдо!

Ми йималель гвурот Адонай,

Ишмиа коль тэилато?!

Ашрей шомрей мишпат,

Осэ цдака ле-холь эт…

Эти строки довольно легко и красиво ложатся на музыку. А вот как они звучат в подстрочном переводе:

"Славьте Господа! Благодарите Господа, ибо он добр – ведь Его благоволение вечно. Кто сможет выразить могущество Господа, возвестить всю его славу?! Счастливы соблюдающие закон, свершающие милосердие во всякое время…" (Пс. 106 [105]: 1-3).

…Наконец, когда Ковчег был внесен в Иерусалим и установлен в предназначенном для него месте, возле него были снова вознесены обильные жертвы, мясо которых тут же было приготовлено для грандиозного пира, на котором нашлось место и угощение для каждого:

"А когда закончил Давид возносить всесожжения и мирные жертвы, то благословил он народ именем Господа Цеваота. И роздал он всему народу, всему множеству исраэльтян, как мужчинам, так и женщинам, каждому по одному хлебу и по одному куску мяса, и по одному пирогу с изюмом; и пошел весь народ по домам своим".

Мы не знаем, сколько именно человек принимало участие в этом народном празднике, однако не думается, что речь идет о десятках тысячах – с учетом того, что вся территория Иерусалима составляла тогда не больше шестисот соток, а его население – чуть больше тысячи человек. В то же время до десяти тысяч человек вполне могли собраться в тот день в городе, и если учесть, сколько жертвенных животных было забито до того, как установили Ковчег, то каждому из них мог достаться кусок мяса.

В тот день произошло еще одно, может быть, не очень важное для истории, но достаточно значимое для семейной жизни Давида и позволяющее лучше понять саму суть его личности событие. Первая жена Давида Мелхола, увидев, как тот, в простой одежде, забыв обо всем на свете, отплясывает и распевает песни наряду с простыми пастухами и крестьянами, да и просто нищими, решившими принять участие в этой церемонии ради того же куска мяса, посчитала, что подобное поведение не подобает царю и унижает его царское достоинство. Особенно не понравилось Мелхоле, говорит предание, что во время танца Давид кувыркался, вскидывал ноги, и на нем то и дело задиралась одежда, обнажая тело, что считалось крайне нескромным и неприличным.

И когда Давид, все еще возбужденный от пережитой мистерии, довольный тем, что праздник удался, вернулся домой, Мелхола не преминула высказать ему это свое мнение. Это было ее роковой ошибкой – она еще раз показала Давиду, что не понимает его, не в состоянии оценить грандиозных планов и замыслов мужа, и окончательный разрыв между ними стал неизбежен.

Авторы Библии явно не симпатизируют Мелхоле и не скупятся на резкие слова, описывая эту историю:

"И было, когда Ковчег Господень входил в город Давида, Михал, дочь Шаула, глядела в окно и, увидев царя Давида, скачущего и пляшущего перед Господом, презрела его в сердце своем… И когда возвратился Давид, чтобы благословить дом свой, вышла Михал, дочь Шаула и сказала: сколь почитаем был ныне царь Исраэля, когда выставлял себя сегодня перед глазами рабынь и рабов своих, как выставляет себя напоказ какой-нибудь пустой человек!…" (II Сам. 6:16, 6:20).

Но если в Библии речь Мелхолы полна унизительного сарказма, который действительно мог глубоко оскорбить Давида и навсегда оттолкнуть его от Мелхолы, то Иосиф Флавий, основываясь на других древних источниках, рисует эту сцену в несколько иных тонах. С его точки зрения, царицей двигало ни в коем случае не презрение, а любовь к Давиду и забота о его царском достоинстве – так, как она его понимала, разумеется:

"Тут пришла к нему жена его Михала, дочь царя Саула, поздравила его и пожелала ему удачи и счастья во всем, чего бы ни дал ему всемилостивый Господь Бог, но при этом стала упрекать Давида в том, что он, такой могущественный царь, неприлично плясал и обнажался при этом перед толпой рабов и рабынь" [62].

Библия утверждает, что Всевышний жестоко наказал Мелхолу за эти упреки: "И не было детей у Михал, дочери Шаула, до дня смерти ее" (2, 6:23). Разумеется, легче всего понять эту фразу так, что Давид с того дня окончательно отдалился от Мелхолы, и вследствие этого она осталась бездетной до конца своих дней. Напомним, что выше уже приводилась версия о том, что Михала была нужна Давиду лишь как подтверждение его связи с династией Саула и права на трон, но так как она была какое-то время женой Фалтия, то Давид считал супружескую близость с ней более невозможной.

Однако Талмуд приводит другую, куда более изящную версию взаимоотношений Мелхолы с Давидом и ее смерти. Исходя из того, что только в отношении четвертой жены Давида Эглы напрямую сказано, что она "жена Давида" (по отношению ко всем другим его женам употребляются те или иные эвфемизмы), мудрецы Талмуда делают вывод, что Эгла и есть Мелхола – именно она имела больше оснований, чем другая, называться "женой Давида".

И в тот момент, когда она выговаривала Давиду за то, что он принижает свое царское достоинство, Мелхола-Эгла была беременна. Эта беременность, вне сомнения, должна была вдохнуть в нее новые надежды: как-никак она была первой женой Давида и дочерью Саула и считала, что в случае рождения у нее сына, несмотря на то что у царя уже были сыновья от других жен, ее ребенок будет иметь куда большие права на трон, чем остальные. Этими надеждами, в свою очередь, можно объяснить, почему она позволила себе упрекнуть мужа: дескать, мы с тобой оба и по положению, и по происхождению отличаемся от всего другого народа, и нам негоже вести себя как простолюдинам.

Но что же тогда означают слова "И не было детей у Михал, дочери Шаула, до дня смерти ее"?

"Все очень просто, – говорят мудрецы Талмуда, – Мелхола-Эгла умерла, когда рожала шестого сына Давида Итраама".

Итраам после смерти матери вырос во дворце, но, видимо, ничем выдающимся так себя и не зарекомендовал и в борьбе за отцовский трон ни на одном из ее этапов не участвовал.

Однако в истории с "выговором", который сделала Мелхола Давиду за его пляски и песнопения перед Ковчегом, наиболее показательным является ответ Давида на претензии жены:

"И сказал Давид Михал: перед Господом, который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, поставив меня вождем народа Господня, Исраэля, – буду веселиться я пред Господом. И я еще больше унижу себя, и стану еще ничтожнее в глазах своих, а пред рабынями, о которых ты говорила, – пред ними я буду славен" (II Сам. 6:21-22).

Слова Давида бьют Мелхолу наотмашь, как пощечины. Он напоминает ей о том, что, несмотря на все царское достоинство, Саул и его наследники потеряли престол, а он, Давид, напротив, обрел его. Но самое главное заключается здесь в том, что, когда речь идет о служении Богу, Давид не видит никакой разницы между царем и простолюдином. Как не приемлет он и мысли, что в самозабвенном служении Всевышнему, когда человек отрешается от всего земного и в состоянии экстаза может даже переступить за принятые рамки приличий, есть что-то постыдное и унизительное. Именно так – в буквальном смысле слова самозабвенно, то есть забывая порой обо всем и вся на свете, – служил Давид Богу на протяжении всей своей жизни, и это было одной из главных и отличительных черт его личности.

Однако был в этой пляске перед Ковчегом вместе со всеми простолюдинами и еще один аспект. Народ чрезвычайно высоко оценил этот демократизм Давида, то, что царь держал себя на равных со всеми, и слух об этом еще больше усилил любовь народа к царю. Возможно, именно это имел в виду Давид, когда говорил Мелхоле: "…а пред рабынями, о которых ты говорила, – пред ними я буду славен".

Таким образом, если взглянуть на все происходившее три тысячи лет назад глазами современного политтехнолога, то Мелхола упрекала Давида в излишнем популизме, на что Давид резонно заметил, что этот популизм повышает его популярность, то есть укрепляет его политические позиции, что крайне необходимо именно сейчас, когда он, по сути, делает первые шаги в качестве царя объединенного Еврейского государства.

Может быть, в этом и заключалась гениальность Давида как политика: безусловно, искренняя, глубокая вера в Бога и в высшие идеалы вполне уживалась в нем с холодным политическим расчетом и умением искусно манипулировать настроениями народа.

Пол Джонсон видит и в самом факте переноса Ковчега в Иерусалим, и в том, как вел себя Давид во время этого переноса, доказательство необычайной политической мудрости Давида. "То, что Давид не стал делать, имеет, пожалуй, не меньшее значение того, что он совершил", – писал Джонсон, имея в виду, что Давид не стал уподобляться остальным восточным владыкам, превращавшимся в небожителей, бесконечно удаленных от народа. Наоборот, Давид всячески подчеркивал, что он – такой же слуга Господа, как и все остальные, и именно Господом и поставлен на царство, что и делало его власть неоспоримой.

"Похоже, что он понимал сущность израильской религии и общества лучше, чем Саул или любой из его собственных преемников, – пишет Джонсон. – Подобно Гидеону, он понял, что это государство теократическое, а не обычное. Поэтому здесь царь не может быть абсолютным владыкой восточного типа. И государство, как бы оно ни управлялось, не может здесь носить абсолютный характер. Именно поэтому даже на этом этапе отличительной особенностью израильских законов было то, что, хотя у всех граждан имеются обязанности и ответственность перед государством, общество, будь то его представители, царь, государство не могут ни при каких обстоятельствах обладать неограниченной властью над личностью. Это – прерогатива одного Бога. Евреи, в отличие от греков, а позднее римлян, не считали город, государство, общину неким юридическим лицом с правами и привилегиями. Вы можете совершить грех по отношению к человеку и, разумеется, к Богу, но нельзя представить себе преступления или греха против государства" [63].

Развивая эту мысль, Джонсон показывает, что дилемма сосуществования государства и религии и разделения между ними властных полномочий является главной дилеммой еврейской истории, справедливо добавляя, что она не разрешена и в современном государстве Израиль. На этом основании Джонсон приходит к поистине потрясающему выводу, что Давид, возможно, вообще не был сторонником монархии и стал царем в какой-то степени поневоле:

"Одно из возможных решений (данной дилеммы. – П. Л.) – продолжает Джонсон, – сводилось к тому, чтобы израильтяне обзаводились монархией и государством лишь на время великих бедствий, вроде вторжения филистимлян. Есть свидетельства, что Давид сначала склонялся к такому решению, но затем счел его непрактичным. Чтобы защитить свой народ и его веру, чтобы гарантировать их безопасность от внешних врагов, ему необходимо было не только создать свое царство-государство, но и нейтрализовать окружающие народы. Это означало, что ему нужно было основать и упрочить Дом Давида с Иерусалимом в качестве столицы и Главным храмом. Но он явно не считал свою монархию идеальным решением. Он понимал религию Яхве; он считал себя религиозным человеком, он охотно брал на себя дополнительную роль пророка-священника и в этом качестве принимал участие во всякого рода музыкальнотанцевальных представлениях как автор и исполнитель. Важно, что хотя он и установил наследственную монархию, но без права первородства… Под старость Давид сам избрал себе преемника. Выбранный им сын Соломон был не военачальником, а судьей и ученым, в традициях Моисея. Он – единственный из сыновей Давида, кто мог совмещать религиозные функции с царскими; Давид явно считал это обстоятельство существенным для сохранения израильского конституционного равновесия" [64].

Безусловно одно: перенос Ковчега в Иерусалим означал начало принципиально нового периода и в жизни Давида, и в жизни всего еврейского народа, и именно так это трактуется всеми историками.

"Провозглашением Иерусалима столицей Израиля фактически завершается первая стадия сплочения всех колен в едином централизованном государстве. Израильское царство растет и укрепляется. Одновременно с ним в Сирии крепнут и усиливаются арамейские государства, образуя вместе с Израилем новый элемент на политической арене Ближнего Востока X века" [65].

Эта смена вех на Ближнем Востоке означала, что впереди Давида неминуемо ждали новые войны, в ходе которых он и раздвинул границы своего царства до небольшой империи.

Историки, ставящие под сомнение историчность личности Давида и утверждающие, что речь идет о вымышленной фигуре, обычно упирают на тот факт, что кроме еврейских письменных источников у нас нет никаких доказательств, что такой человек существовал в действительности. Но тогда, замечают их противники, верно и обратное: если бы мы безоговорочно принимали на веру только еврейские письменные источники, то нам следовало бы сомневаться в том, существовали ли когда-нибудь на свете фараоны по имени Рамзее, Тутанхамон, Мернептах и все прочие – ведь в Библии имена фараонов не упоминаются; о какой бы эпохе ни шла речь, владыка Египта называется просто "паро" – "фараон".

По той же причине и в египетских, и других хрониках не упоминаются имена еврейских царей – тем более что с точки зрения египтян крохотное еврейское государство и его цари долгое время вообще не заслуживали внимания.

Но ведь и с точки зрения археологии, говорят "отрицатели" историчности личности Давида, в отличие от Египта, нет совершенно никаких доказательств его существования – тех или иных артефактов XI-X веков до н. э., на которых бы значилось его имя. Впрочем, и последнее вполне объяснимо – к примеру, тем, что у археологов и сегодня нет возможности провести полномасштабные раскопки на Храмовой горе в Иерусалиме. Да и не принято было у евреев ставить статуи своих царей, так как это категорически запрещено Пятикнижием. И все же постепенно Иерусалим открывает нам свои тайны, и мы начинаем получать все новые и новые, пусть пока и косвенные подтверждения реальности существования личности царя Давида.

К примеру, в начале 2000-х годов израильский археолог Э. Мазар в ходе раскопок в Городе Давида, то есть в самой древней части Иерусалима, обнаружила несущую стену огромного трехэтажного здания, которое в свою эпоху, видимо, возвышалось над всеми остальными строениями города, так что с него хорошо просматривались крыши и дворы всех остальных домов в пределах крепостных стен. Продолжая раскопки, Мазар наткнулась на останки поддерживавших этот дом колонн, сам внешний вид и орнамент которых однозначно свидетельствовали об их финикийском происхождении. Никогда и нигде прежде на территории современного Израиля финикийских колонн не обнаруживали. Зато в Библии, о чем уже говорилось, рассказывается, что сразу после взятия Иерусалима финикийский царь Хирам направил Давиду в подарок "кедровые деревья, и мастеров по дереву, и мастеров по камню для стен, и построили они Давиду дом" (II Сам. 4:11).

Понятно, что финикийские зодчие должны были строить дом Давида именно в своей национальной традиции, и таким образом, у Э. Мазар не осталось почти никаких сомнений в том, что она обнаружила тот самый дворец царя Давида, который до нее искали многие археологи.

Обосновавшись в Иерусалиме, Давид, подобно другим восточным владыкам, значительно расширил свой гарем и, видимо, продолжал пополнять его едва ли не до последних лет своей жизни:

"И взял Давид еще наложниц и жен из Иерушалаима после того, как пришел из Хеврона. И вот имена родившихся у него в Иерушалаиме: Шаммуа, и Шовав, и Натан, и Шеломо, и Йивхар, и Элишуа, и Нэфэг, и Йафийа, и Эишама, и Элийада, и Элифэлет" (II Сам. 5:14-16).

Это, видимо, далеко не полный список сыновей, которых родили Давиду его восемнадцать жен и множество наложниц. Устное предание утверждает, что всего у Давида было четыреста сыновей, и хотя эта цифра не вызывает особого доверия, она, очевидно, отражает восхищение народа перед тем множеством детей, которых породил царь.

А ведь помимо сыновей были еще и дочери! Вся эта огромная толпа домочадцев, даже если она размещалась не в одном, а в нескольких домах, попросту не могла не сталкиваться друг с другом, не вести борьбу за внимание и любовь Давида, не вступать между собой в те или иные взаимоотношения, и потому в царском дворце постоянно бурлили страсти и интриги.

В число домочадцев Давида вошел и калека Мемфивосфей – сын Ионафана и внук Саула. Специальным указом Давид закрепил право Мемфивосфея на все имущество его деда Саула, поручил старому слуге Саула Сиве (Циве) управлять всем хозяйством, а сам поселил Мемфивосфея с женой и маленьким сыном в своем дворце, удостоив потомка Ионафана чести есть с ним за одним столом. Авторы Библии, а вслед за ними и Иосиф Флавий чрезвычайно комплиментарно описывают этот поступок царя, видя в нем проявление подлинного благородства. Однако если задуматься, то, проявив заботу о Мемфивосфее, Давид лишь выполнял клятву, данную в свое время лучшему другу. Такая верность слову заслуживает уважения, но никак не восхищения. Да и сам Давид, очевидно, относился к своей "милости" по отношению к Мемфивосфею именно как к исполнению клятвы, к желанию быть чистым перед Богом, а не как к велению души:

"И сказал Давид: остался и еще кто-нибудь из дома Шаула, чтобы мне оказать ему милость ради Йонатана? А в доме Шаула был раб по имени Цива; и позвали его к Давиду, и сказал ему царь: ты ли Цива? И тот сказал: я, раб твой. И сказал царь: нет ли еще кого из дома Шаула, чтобы оказал я ему милость по клятве во имя Бога? И сказал Цива царю: есть еще хромой сын Йонатана. И сказал ему царь: где он? И сказал Цива царю: вот он, в доме Махира, сына Аммиэла из Лo-Девара. И пришел Мефивошет, сын Йонатана, сына Шаула, к Давиду, и пал налицо. И сказал Давид: Мефивошет! И тот сказал: вот, раб твой! И сказал ему Давид: не бойся, ибо я окажу тебе милость ради Йонатана, отца твоего, и возвращу тебе все владения Шаула, отца твоего, и ты всегда будешь есть за столом моим. И поклонился тот и сказал: что такое раб твой, что ты призрел такого мертвого пса, как я? И призвал царь Циву, слугу Шаула, и сказал ему: все, что принадлежало Шаулу и всему дому его, отдал я сыну господина твоего. Обрабатывай же для него землю, ты и сыновья твои, и рабы твои, и доставляй плоды ее, чтобы у сына господина твоего был хлеб для пропитания. Мефивошет же, сын господина твоего, есть будет всегда за столом моим… А у Мефивошета был малолетний сын по имени Миха. И все жившие в доме Цивы были рабами Мефивошета. И жил Мефивошет в Иерушалаиме, ибо ел он всегда за царским столом. А он хром был на обе ноги" (II Сам. 9:1-13).

Отрывок этот весьма многозначителен. Оказывается, после убийства Иевосфея Мемфивосфей скрылся в Ло-Деваре – городе-убежище на севере Земли обетованной. И скрылся не случайно, а опасаясь (и, как покажет будущее, небезосновательно) того, что его могут убить вслед за дядей из желания извести весь род Саула.

Все это время управляющий хозяйством покойного царя Саула Цива, видимо, чувствовал себя и хозяином всего его имущества. Таким образом, Давид напоминает Циве его место и велит отныне считать доходы от имения Саула собственностью Мемфивосфея и отчитываться за них перед ним. С другой стороны, он предоставляет Мемфивосфею самое, казалось бы, надежное из всех возможных убежищ – стены своего дворца. Сын Ионафана, по всей видимости, никак не ожидал проявления такой милости от Давида – он явился в царский дворец, трясясь от страха, теряясь в догадках, что же стоит за царским приказом.

Предание утверждает, что впоследствии Мемфивосфей стал близким другом второго сына Давида – Килава и они вместе посвящали большую часть своего времени изучению Торы, став в итоге одними из самых великих ее знатоков в своем поколении.

В эти первые годы своего правления в Иерусалиме Давид активно занимается созданием тех институтов, без которых невозможно нормальное функционирование государства. Как следствие, у него появляется большой двор, насчитывающий сотни слуг и чиновников, отвечающих за те или иные государственные вопросы и удовлетворяющие нужды непосредственно царского двора и армии.

"Вторая книга Самуила" сообщает о структуре царского двора Давида предельно кратко, ограничиваясь упоминанием имен командующих армией, священников и летописца:

"И царствовал Давид над всем Исраэлем; и вершил Давид суд и правду всему народу своему. Йоав же, сын Церуйи, был военачальником войска; и Иегошофат сын Ахилула – летописцем, а Серайя – писцом…" (II Сам. 8:15-16).

Однако в "Хрониконе" мы встречаем уже куда более подробный список челяди Давида:

"…А над сокровищами царскими поставлен был Азмавэт, сын Адиэйла; а над запасами в поле, в городах, в селениях и в башнях – Йеонатан, сын Уззийау; а над занимающимися полевыми работами и земледелием – Эзри, сын Келува; а над виноградниками – Шимъи, раматиянин, и над запасами вина в виноградниках – Зафди, шимьянин, а над маслинами и смоковницами, что на низменности – Баал Ханан, гедеритянин, над запасами масла – Йоаш. И над крупным скотом в долинах – Шафат, сын Адлайа. И над верблюдами – Овил, ишмеилитянин, и над ослицами – Йедеяху, мейронитянин. И над мелким скотом – Йазиз, агаритянин, все они начальники собственности, что была у царя Давида. А Йонатан, дядя Давида, – советник, человек разумный, он же писец; и Йехиэл, сын Хахмони – при сыновьях царских. Ахитофель же – советник царя, а Хушай аркиянин, приближенным другом царя. А после Ахитофеля – Йеойада, сын Бенайау, и Эвийатар и начальником войска – Иоав" (I Хрон. 27:25-34).

Те же хроники чуть выше сообщают, что Давид также составил из левитов хор и оркестр, состоящий из арфистов, цимбалистов и киннористов – этот музыкальный коллектив насчитывал 280 человек. Кроме того, Давид лично проконтролировал распределение обязанностей между священниками-коэнами.

Таким образом, Давид попытался соединить в своих руках судебную ("И вершил Давид суд и правду"), духовную (опираясь на первосвящеников Цадока и Ахимелеха), военную (с опорой на Иоава) и административную власть (с помощью писца Серайи, очевидно возглавлявшего канцелярию царя и следившего за порядком в обширном царском хозяйстве).

Как видим, в непосредственное окружение царя также входила группа советников – его родной дядя Ионафан (Йонатан), Ахитофел (Ахитофель), Хусай (Хушай), Иодай (Йоайада) и Авиафар, а также, видимо, наставник царских сыновей Ихиэль. Еще одним приближенным царя считался и летописец Иосафат (Иегошафат), и Келлер видит в самом появлении этой должности еще одну маленькую "революцию", совершенную Давидом.

"Именно во времена царствования Давида, – писал он, – начали вести точные записи Ветхозаветной истории" [66].

Наконец, вместе со всеми вышеперечисленными лицами на самых высших ступенях дворцовой иерархии стояли придворные пророки. Библия упоминает о двух придворных пророках Давида – Нафане и Гаде, сопровождавших его еще в дни опалы и бегства от Саула.

Как видно из самого библейского текста, такие пророки обладали огромным влиянием на царя, активно участвовали во всех политических интригах и при этом играли во дворце самые разные роли. С одной стороны, в их задачу входило как бы постоянное осуществление связи между царем и Богом, передача монарху воли Последнего. С другой, они несомненно выполняли роль политических советников, причем самых приближенных советников, с которыми Давид предпочитал общаться наедине. Наконец, с третьей, они были своего рода "совестью царя", так как только им дозволялось говорить ему все, что они думают, указывая на грехи и ошибки. Были Нафан и Гад, видимо, "по совместительству" еще и придворными писателями – во всяком случае, именно их традиция называет в качестве авторов двух "Книг Самуила" и "Первой книги Царей" (в синодальном переводе – Первая, Вторая и Третья книги Царств).

На следующих ступенях иерархической лестницы располагались казначей (видимо, контролировавшийся писцом), управляющий имеющимися в каждом городе на случай его осады государственными продовольственными складами, и начальники различных хозяйственных служб. Все эти придворные просто по определению не могли уместиться в небольшом Городе Давида и потому так же, как упоминавшийся ранее Аведдар, видимо, проживали неподалеку, за его стенами.

Список придворных Давида показывает также, что значительную их часть составляли иноплеменники – исмаильтянин (то есть араб) Овил, агаритянин (африканец) Йазиз, гедеретянин Баал Ханан, бывший, судя по имени, уроженцем какого-то из хананейских племен. Были среди придворной челяди и филистимляне, идумеи, хетты и представители других народов, что со всей очевидностью доказывает, что Давид считал личные качества и таланты человека куда более важными, чем его происхождение.

Впрочем, к примеру, Ю. Заблоцка считает, что привлечение Давидом на службу инородцев было вынужденным. Сама созданная Давидом система управления государством, отмечает она, при наличии в ней ряда оригинальных элементов, была частично заимствована у египтян, а частично – у хананейских народов. Однако при этом Давид испытывал, что называется, явную нехватку профессиональных национальных кадров – он не мог найти достаточное число израильтян, обладавших необходимым опытом ведения государственных дел, и в этой ситуации и был вынужден приглашать к себе на службу идумеев, хананеев, египтян и прочих. Часть из них проходили гиюр и становились прозелитами, но часть решали сохранить верность религии и обычаям своих предков. Вследствие этого, указывает Заблоцка, при дворе Давида, а затем и Соломона нередко возникали конфликты, так как его приближенным-евреям претили обычаи, верования и сам образ жизни инородцев [67].

Но в любом случае, повторим, не вызывает сомнений, что Давид, как и многие другие великие правители будущего, предпочитал оценивать людей и вводить в круг своих приближенных по их способностям и человеческим достоинствам, а отнюдь не по национальному признаку. Если учесть, что мы ведем речь о событиях трехтысячелетней давности, то для этого нужна была необычайная смелость и широта мышления. Даже куда большая смелость, чем та, которая, скажем, понадобилась Петру I для того, чтобы поставить иных чужеземцев на равных, а то и выше представителей самых именитых боярских фамилий.

И все же, вне сомнения, главной заслугой Давида в деле строительства единого Еврейского государства стала проведенная им армейская реформа, давшая ему в руки мощную и хорошо обученную армию. Сами принципы этой реформы были настолько рациональны, что на них, по сути дела, строится и современная израильская армия.

Суть реформы состояла в том, что каждое из двенадцати еврейских колен должно было ежемесячно посылать в армию две тысячи мужчин боеспособного возраста – относительно немного. В течение месяца эти мужчины несли армейскую службу, упражнялись в воинском искусстве, в то время как их родственники и соседи обязаны были в это время заботиться об их хозяйстве и нуждах их семей. Затем наступал следующий месяц – и каждое колено высылало еще две тысячи человек и т. д. Таким образом, Давид в любое время года располагал армией в 24 тысячи бойцов. Если учесть, что, по оценкам историков, ни одно из окружающих евреев государств, за исключением разве что союза филистимских городов и, само собой, Египта, не могло выставить армию свыше 25 тысяч бойцов, то это была вполне солидная сила. У каждой из этих (назовем их условно так) "дивизий" был свой командир (имена этих "комдивов" приводятся в 27-й главе первой книги "Хроникона"), а внутри они, в свою очередь, делились на тысячи, сотни и десятки, и у каждого из таких подразделений были свои командиры. Остается непонятным лишь то, находились ли "комдивы" и начальники тысяч и сотен на царской службе постоянно или же также призывались только на месяц. В любом случае такая система позволяла Давиду при необходимости легко мобилизовать из народа армию в 576 тысяч человек, каждый из которых умел владеть оружием, знал свое место в строю и своего командира.

Наконец, в случае крайней необходимости Давид мог привлечь в армию вообще все взрослое мужское население колен, составив из него пестрое народное ополчение. И это была уже поистине колоссальная, способная снести все на своем пути военная машина, равной которой в то время на Ближнем Востоке не было.

Другое дело, что Давид за все время своего царствования, видимо, ни разу не прибегнул к такой массовой демобилизации, понимая, что она вызвала бы понятное недовольство в народе, так как помешала бы повседневным хозяйственным работам, обеспечивавшим пропитание крестьянских семей. Но случаи частичной мобилизации, когда Давид за счет резервистов увеличивал свою армию до 50, а то и до 70-72 тысяч человек, видимо, бывали.



Помимо этой "народной" армии у Давида была еще и своя личная гвардия, делившаяся на две части.

Основу первой составляли те самые шесть сотен воинов, которые входили в его дружину, еще когда он считался "беглым рабом" Саула. Эти люди скитались с ним по пещерам в Иудейских горах и по пустыне, были рядом в Секелаге и в первые годы его царствования в Хевроне. Все они были обласканы Давидом и щедро одарены не только своей частью военной добычи, но и земельными угодьями. Наиболее привилегированное положение в этом отряде занимали, разумеется, те самые "тридцать витязей", или "тридцать смелых", с которыми Давид начинал свою военную карьеру после победы над Голиафом.

В первой книге "Хроникона" (I Хрон. 11: 26-47) опять-таки приводится весь список этой "знатной" тридцатки. По всей видимости, все эти тридцать человек входили в состав военного совета, и каждый из них возглавлял свое подразделение. Вероятнее всего, каждое такое подразделение также состояло из тридцати или чуть менее отборных воинов, то есть представляло собой, по современным понятиям, взвод. Не исключено, что Давид, сам в прошлом командовавший таким отрядом, пришел к выводу, что данная численность боевой единицы является оптимальной для выполнения оперативных задач. Таким образом, общая численность "еврейской" царской гвардии не превышала девятисот человек, и непосредственное командование ею осуществлял племянник Давида, младший брат Иоава Авесса.

Вторую часть гвардии, аналогичную или чуть меньшую по численности, составлял отряд наемников "из керитян и пелитян", то есть, видимо, из критян и филистимлян, командиром над которыми был долгое время филистимлянин Еффей Гефянин (Иттай Гиттянин). Затем после его гибели, уже в последние годы жизни Давида, Еффея сменил на этом посту старый боевой друг царя, Ванея, сын Йоады (Бенаягу, сын Иеодая). Преданность наемников, как и во все времена, покупалась щедрой платой и подарками, но, как мы увидим далее, у них были свои понятия о чести, и этот отряд не бросил своего господина и в самые трудные часы его жизни.

Главнокомандующим же всей царской армии был старший племянник Давида Иоав, которому, в свою очередь, подчинялись и Авесса, и Еффей, и "командиры дивизий", и, само собой, "тридцать сильных".

Таким образом, в обычное, мирное время общая численность армии Давида составляла около двадцати пяти тысяч человек. Вся она была пешей – первая конница и колесницы появились, судя по всему, в составе армии израильтян только во времена сына Давида Соломона, начавшего закупать лошадей в Египте. Да и то эти действия царя, как следует из самого тона библейского текста, вызвали явное неодобрение народа, увидевшего в них нарушение традиций. Однако это вовсе не означает, что пехота была однородной. В нее, как следует из "Второй книги Самуила" и "Хроникона", входили лучники, пращники, легко- и тяжеловооруженные копьеносцы (первые метали дротики, вторые были вооружены щитами и боевыми топорами или копьями). Оба отряда царской гвардии, видимо, имели на своем вооружении мечи, щиты и копья.

Многие факты говорят за то, что именно в эпоху царя Давида в объединенном Израильском царстве начинает постепенно налаживаться "военная промышленность" – у евреев появляются свои кузнецы, изготавливающие в массовом количестве те или иные виды оружия, которыми располагали армии соседних государств.

При этом в своих псалмах Давид подчеркивал, что для него крайне важно обеспечить мир своей стране и народу; объявлял мир высшей ценностью и высшим благом, каким только может Бог благословить людей. Однако сами реалии Ближнего Востока того времени были таковы, что тому, кто хотел мира и независимости для своего народа, надо было не просто готовиться к войне, а порой и выходить на войну и завоевывать соседей прежде, чем они завоевали тебя.

Для Давида с его широтой души, самого в детстве и юности познавшего, что такое человеческая жестокость и несправедливость, крайне важно было, чтобы народ воспринимал его именно как справедливого и милосердного царя, думающего о благе всех своих подданных.

Видимо, не случайно годы правления Давида воспринимаются евреями как один из лучших периодов их истории. При нем не было произвола властей, а если случаи подобного произвола и имели место, то каждый житель страны, будь он богач или бедняк, мог явиться с жалобой к царю, и Давид лично разбирал подобные инциденты.

Установленный им подоходный налог не превышал 10 процентов доходов каждой семьи. Заподозренных в том или ином преступлении ждало, как правило, справедливое судебное разбирательство, а тот, кого не устраивал приговор, мог обжаловать его в Синедрионе, или в суде самого царя, который уж точно был последней инстанцией.

Сам Давид предельно четко определил принципы, которые он стремился положить в основу своего царствования и отбора приближенных в 101-м [100-м] псалме:

"Давида песня. Милосердие и правосудие воспою! Тебе, Господь, буду петь! Постигаю путь непорочных – когда он откроется мне? Пройду с непорочным сердцем по своему дому – нечестивого изображения не помещу перед глазами. Поступки извращенные ненавижу – не прилипнут они ко мне. Строптивые сердца удалятся от меня, с нечестивыми не буду знаться. Тайно доносящего на своего ближнего уничтожу; смотрящего свысока и с надменным сердцем не потерплю. Мой взгляд на верных земле, живущих у меня. Идущий по пути непорочности будет мне служить. Не приживется в моем доме поступающий лукаво, произносящий ложь не устоит перед моими глазами. Каждое утро искоренять буду всех нечестивцев земли, чтобы искоренить из города Господа всех, творящих беззаконие" (Пс. 101).

Война с иевусеями и взятие Иерусалима было только началом целого ряда войн, призванных обеспечить молодому государству территориальную целостность и безопасные границы – так, как это понимал сам Давид, разумеется.

Дело в том, что, как уже говорилось, перед вторжением в Ханаан в своем завещании пророк Моисей твердо наказал евреям уничтожить все населяющие эту страну языческие народы. Однако преемник Моисея, Иисус Навин, так и не смог выполнить этой задачи – то ли по причине того, что у израильтян не было достаточного опыта войны; то ли из-за того, что они не хотели действовать с предписанной Моисеем жестокостью; а может, потому, что само завоевание Ханаана евреями как утверждают некоторые историки, является поздней выдумкой – на самом деле евреи проникали в страну постепенно, если и вели войны за землю, то локальные, и в итоге прекрасно уживались с туземцами. Как бы то ни было, территория, на которой расположились двенадцать колен, даже через пару столетий после Исхода из Египта, напоминала "лоскутное одеяло" – то тут, то там посреди земель того или иного колена находилось небольшое царство того или иного ханаанского царька.

На эти царства и обрушился в первую очередь Давид, добившись их полного подчинения и безжалостно уничтожив те из них, которые попытались оказать сопротивление. Таким образом, именно Давид как бы завершил завоевание Ханаана, выполнив завещание Моисея, что еще больше усилило восхищение царем в народе [68].

Вслед за этим Давид решил обезопасить южные границы своего царства и на этот раз сам бросил вызов давним и самым сильным врагам евреев на западном берегу Иордана – филистимлянам.

К сожалению, библейский летописец крайне скупо рассказывает о ходе этой войны, ограничиваясь лишь замечанием, что "Давид поразил пилиштимян, и покорил их, и взял Давид Матэг-Амма (Гат) из рук пилиштимян" (II Сам. 8:1).

Таким образом, мы не знаем, как развивалась эта война, но ясно, что Давид не мог рассчитывать на полный разгром филистимлян и завоевание их земель – слишком уж сильным противником они были. Но Геф не случайно назван здесь Матэг-Амма, что можно перевести как "город-мать" (в том же смысле, в каком Киев называли "мать городов русских!"). Взяв Геф, Давид напрочь лишил филистимлян не только одного из важнейших городов, но и возможности нанесения ими по его царству внезапного удара, в то время как сам он мог теперь в любой момент внезапно появиться у стен Аскалона, Газы и других филистимских городов-государств. Таким образом, сама стратегическая ситуация в районе между Иорданом и морем стала после падения Гефа принципиально другой. В то же время, так как далее в Библии продолжает встречаться имя Анхуса как царя вассального Гата-Гефа, то становится понятным, что Давид не только сохранил ему жизнь в благодарность за некогда проявленное Анхусом милосердие и благородство, но и оставил его на троне. Просто теперь роли переменились, бывший вассал стал господином, а Анхус превратился в подданного Давида.

Отголоски этой войны мы, видимо, встречаем и в заключительном перечислении подвигов, которые совершили гвардейцы Давида, в "Хрониконе", и в мидраше, повествующем о том, как Давид был пленен филистимским богатырем Есвием и спасен от смерти и плена верным Авессой; и в 9-м псалме, который, согласно традиции, Давид написал после того, как в одном из сражений с филистимлянами одолел в поединке их князя Лабена, а затем разрушил город, которым тот правил:

"Для руководителя хора. Песня Давида на смерть Лабена. Возблагодарю Господа от всего сердца, поведаю все Твои чудеса. Возрадуюсь Тебе и возвеселюсь, воспою Твое имя Всевышний. Обратились враги мои вспять, отступились и сгинули от Твоего лица… Покончено с врагом этим – вечные развалины. Ты уничтожил города, затерялась память о них. А Господь пребудет вечно…" (Пс. 9:1-8).

Упрочив границу на юге, Давид обратил свой взор за Иордан – на Моав, родом из которого была его прабабка Руфь. И вновь "Вторая книга Самуила" сообщает об этой войне предельно кратко:

"И поразил моавитян, и смерил их веревкою, положив их на землю; и отмерил две длины веревки на убиение, а длину одной веревки – чтобы оставить в живых. И стали моавитяне у Давида рабами, приносящими дань" (II Сам. 8:2).

В этих словах Библии историки усматривают еще одно доказательство якобы имевшей место необычайной жестокости Давида. Действительно, его приказ произвести пересчет моавитян и затем уничтожить две трети этого народа не может не вызывать содрогания.

Надо заметить, что моавитяне, будучи родственным народом, были для евреев не менее, а в каком-то смысле и более страшными врагами, чем совершенно чуждые им по крови и языку филистимляне. Они то и дело совершали набеги на земли колен, живущих как на том, так и на другом берегу Иордана, и при этом нередко уничтожали население целых деревень. Следует помнить и о том, что у Давида был личный счет к моавитянам: относясь к ним как к родственникам, он попытался укрыть в Моаве от преследований Саула отца и братьев с их семьями, и в итоге почти вся его родня была казнена. Так что, покоряя Моав, Давид, безусловно, мстил за их гибель.

Однако при этом большинство комментаторов считают, что массового избиения моавитян на самом деле не было. Давид лишь пригрозил перебить две трети этого народа, но сделал это исключительно для того, чтобы смирить их и заставить платить дань: он "отмерил" моавитян веревкой, определив, кому быть живым, а кому – убитому, но убивать после окончания войны никого не стал.

Вслед за этим Давид, очевидно, без войны или очень малой кровью покорил и соседей моавитян – идумеев, ведших свое происхождение от Исава – брата-близнеца праотца еврейского народа Иакова. Не исключено, что, узнав о победе израильтян над моавитянами, идумеи согласились на предложение Давида стать его вассалами и данниками, отказавшись от сопротивления (II Сам. 8:14).

Разгромив моавитян, покорив идумеев и отбросив филистимлян дальше на юг, Давид обеспечил, наконец, спокойствие на границах своего царства. С царем Аммона Наасом он находился в дружеских отношениях, а жившие севернее исторического Ханаана арамеи и финикийцы предпочитали заниматься ремеслом и торговлей и на израильтян не нападали. После нескольких лет войны пришло время насладиться миром и подумать о главном.

"И было, когда жил царь в доме своем, и Господь дал ему покой от всех окрестных врагов его, тогда сказал царь пророку Натану: смотри, я живу в доме из кедрового дерева, а Ковчег Божий пребывает под завесами шатра. И сказал Натан царю: все, что у тебя на сердце, иди делай, ибо Господь с тобой" (И Сам. 7:1-2).

Утвердившись в Иерусалиме, который на глазах богател и расширялся, принеся своему народу долгожданный покой, Давид все чаще и чаще задумывался о строительстве в городе величественного Храма Господу, который одновременно позволил бы ему остаться в памяти будущих поколений своего народа.

Разумеется, для представителя, так сказать, рационалистического мировоззрения это желание Давида объясняется стремлением окончательно, на все времена утвердить Иерусалим в качестве не только политической, но и религиозной столицы Еврейского государства и таким образом завершить процесс его централизации. Давид, убеждены историки, верил, что сооружение в Иерусалиме Храма, где будет храниться такая общенациональная святыня, как Ковчег Завета, и который станет единственным местом, где можно совершать священнослужение, окончательно консолидирует еврейский народ. Существование Храма сделает невозможным раскол нации – ведь в любом случае каждый еврей, следуя Закону Моисея, должен будет тогда как минимум три раза в год являться в Иерусалим.

В сущности, по меньшей мере отчасти этот расчет себя оправдал: даже когда после смерти царя Соломона единое царство раскололось на два государства – Иудею и Израиль, – жители последнего все равно связывали свои религиозные потребности с Иерусалимом. Это действительно способствовало сохранению единства – но именно народа, а не государства.

Однако для религиозного человека стремление Давида построить Храм объясняется, разумеется, прежде всего его любовью к Богу, желанием самозабвенно служить Ему, ощущением вины за то, что вот он, царь, живет в роскошном дворце, в то время как Шхина – Божественное присутствие – по-прежнему пребывает, по сути дела, в пастушеском шатре, временном Храме, сооруженном еще в дни Моисея.

К тому же Давид вряд ли мог забыть свою последнюю встречу с Самуилом в Найоте, слова пророка о том, что именно ему предстоит отвоевать для евреев их будущую столицу и заложить основание Храма на том самом месте, с которым столько связано на самом начальном этапе еврейской истории.

Думается, на самом деле Давидом в равной степени владели все эти мотивы. Как глубоко религиозный человек, он жаждал восславить Бога и построить Храм, соответствующий величию Творца Всего Сущего. Сами свои военные победы Давид объяснял не столько мощью армии и своим талантом полководца, сколько – и это в первую очередь! – благоволением к нему Всевышнего, о чем не раз и провозглашал в своих псалмах. Но и политические соображения, и вполне понятное желание увековечить свое имя для будущих поколений, тоже играли в этом намерении не последнюю роль – тем более что захваченная в войнах добыча и дань, поступающая от моавитян и филистимлян, позволяли найти средства на такое строительство.

Достижение поставленной цели виделось Давиду настолько реальным, что он дал обет, что не будет ложиться спать до тех пор, пока не будет построен Храм: "Не войду я под крышу своего дома, не взойду на свое ложе, не дам сна глазам своим и векам своим дремоты, пока не найду места Господу, обители Всесильного Бога Яакова" (Пс. 132 [131]:3-5).

С кем же еще было Давиду поделиться этими своими великими замыслами, как не со своим придворным пророком Нафаном?! И Нафан поначалу приходит в восторг от этих планов царя и выражает им свою полную поддержку.

Однако уже на следующее утро Нафан является к Давиду и сообщает, что Господь в ночном видении открыл ему, что Давиду не дано будет построить Храм и даже запрещено приступать к этому строительству:

"И было в ту же ночь, было слово Господне к Натану такое: Пойди и скажи рабу моему Давиду: так сказал Господь: тебе ли строить Мне дом для Моего обитания? Ведь не обитал Я в доме с того дня, как вывел сынов Израиля из Египта, и до сего дня, а странствовал в шатре и в скинии…" (II Сам. 7:3-6).

Уже в конце жизни, представляя старейшинам Израиля, офицерам своей армии и придворным Соломона в качестве своего преемника, Давид объяснит, почему он не имел права построить Храм:

"Но Бог сказал мне: "Не строй дом для имени Моего, ибо человек воинственный ты, и кровь проливал ты"" (I Хрон. 28:3).

Храм, этот символ любви и мира, попросту не мог быть построен человеком, пролившим немало человеческой крови – каким бы богобоязненным он ни был, и пусть даже это была кровь убитых на войне врагов.

Однако, передавая Давиду послание Небес о том, что Храм будет построен не им, а его преемником, который еще только должен у него родиться, Нафан одновременно передает ему благую весть, которая, по сути, является краеугольным камнем как иудейской, так и христианской эсхатологии:

"Когда же исполнятся дни твои, и ты почиешь с отцами твоими, то Я поставлю после тебя потомство твое, того, который произойдет из недр твоих, и упрочу царство его. Он построит дом имени Моему, и Я утвержу престол царства его навеки. Я буду ему Отцом, и он будет Мне сыном; и если он согрешит, то я накажу его палкой по-человечески и наказанием людским, но милостью Моей не оставлю его, как оставил Я ею Шаула, которого Я отверг перед лицом твоим. И упрочится дом твой и царство твое вовеки, как перед лицом твоим сей день; престол твой прочен будет вовеки" (И Сам. 7:8-17).

Итак, Бог обещает Давиду, что, как бы ни складывалась последующая история евреев и человечества, его потомки благополучно пройдут через все катаклизмы и вовеки не утратят своего права на престол – даже если он будет ими временно потерян, рано или поздно кто-то из его потомков снова воссядет на троне. И, осознавая всю грандиозность этого обещания, Давид спешит к Ковчегу Завета, чтобы поблагодарить Всевышнего за проявленную к нему милость в свойственной ему возвышенно-поэтической манере:

"И пришел царь Давид, и сел пред Господом пред ковчегом и сказал: кто я, Владыко Господи, и что такое дом мой, чтобы Ты так вознес меня! И этого мало было еще в очах Твоих, Владыко Господи, и Ты говорил еще о будущем дома раба Твоего; обычно ли это для человека, Владыко Господи?! И что еще может сказать Тебе Давид? По слову Твоему и по сердцу Твоему совершил Ты все, открывая это великое рабу Твоему. Поэтому велик Ты, Господи Боже, и нет подобного Тебе, и нет Бога, кроме Тебя во всем, о чем слышали мы ушами своими…" (II Сам. 7:18-22).

Талмуд утверждает, что Давид остался верен данному им обету: почти до самого конца жизни он уже не спал, или, точнее, спал, подобно лошадям, стоя (или, в крайнем случае, сидя, облокотившись на подушку), и не больше четверти часа подряд.

Около полуночи, когда на него наваливалась дрема, прохладный ветер с Иерусалимских гор врывался в окно, трогал струны висевшей рядом с царем арфы, и от ее звуков Давид вздрагивал и просыпался, чтобы затем уже до рассвета сочинять новые псалмы для хора левитов, либо изучать Закон Моисеев, либо упражняться с кем-нибудь из тридцати старых боевых товарищей в воинском искусстве.

А между тем на горизонте нежданно замаячила новая война.


П. Люкимсон - Царь Давид


Все начиналось с кончины царя расположенного на восточном берегу Иордана Аммонитского царства, которого синодальный перевод Библии называет Наасом. Однако при таком произношении вновь утрачивается смысл этого имени, и потому стоит вспомнить, что в оригинальном тексте оно звучит как "Нахаш". А "нахаш" на иврите (да и, наверное, в бывшем крайне близким ивриту языке аммонитян) означает не что иное, как "змея". Таким образом, снова трудно сказать, имеем ли мы дело с именем или прозвищем. Вполне возможно, змея была олицетворением одного из богов Аммона, и это имя было принято давать монархам этой страны – ряд комментаторов утверждают, что скончавшегося царя полностью звали Нахаш Второй. Однако не исключено, что царь аммонитян был прозван так за свое коварство или, напротив, мудрость (хотя два этих качества, как известно, вполне могут сочетаться друг с другом).

Давид, в отличие от Саула, не только не воевал с Аммоном, но и поддерживал самые дружеские отношения с царем Наасом, испытывая искреннюю благодарность за то, что Наас предоставил в свое время убежище единственному из его братьев, сумевшему сбежать из Моава. Поэтому неудивительно, что, услышав о смерти Нааса, Давид направил в столицу Аммона Равву Аммонитскую (Раббат-Аммон) делегацию своих придворных. Своим посланникам Давид наказал, во-первых, чтобы заверить нового царя этой страны в своих самых мирных намерениях, а во-вторых, выразить ему соболезнования в связи со смертью отца:

"И было после этого, умер царь аммонитян, и стал царем вместо него сын его Ханун. И сказал Давид: окажу я милость Хануну, сыну Нахаша, как оказал милость отец его мне. И послал Давид слуг своих утешить его в горе по отцу его. И пришли слуги Давида в землю сынов Аммоновых" (II Сам. 10:1-2).

Однако в Равве израильтян встретили поначалу настороженно, а затем и вовсе враждебно. И это в целом понятно: после победы Давида над их соседями-моавитянами аммонитяне имели все основания опасаться, что в следующий боевой поход израильтяне отправятся именно на них. По одной из устных легенд, гости из Иерусалима сами были отчасти виноваты в том, что в них заподозрили не утешителей, а шпионов. Осматривая незнакомый им город, будучи профессиональными военными, они невольно начали сравнивать мощь стен Раввы со стенами моавитских и филистимских городов, во взятии которых им приходилось участвовать, и рассуждать, насколько столица аммонитян способна устоять при штурме. Эти разговоры были услышаны горожанами, поспешившими доложить о них во дворец, и последствия не заставили себя долго ждать:

"И сказали князья Аммонитские Хануну, господину своему: настолько ли уважает Давид отца твоего, на твой взгляд, что послал к тебе утешителей? Не для того ли, чтобы осмотреть этот город и разведать его и после разрушить его, прислал Давид своих слуг к тебе?" (II Сам. 10:3).

Выслушав эти речи, новый царь Моава Аннон (Ханун) поверил им, а поверив, пришел в ярость и решил бросить вызов Давиду в самой унизительной и оскорбительной форме, в какой только в то время это было возможно. Так как члены делегации Давида были одеты в соответствии со своей миссией не в боевые одежды, а в длинные платья (под которыми, естественно, не было нижнего белья, поскольку его тогда еще не изобрели), то Аннон велел срезать заднюю нижнюю половину этих платьев до пояса, а также обрить каждому из них половину бороды. "Хроникон" настаивает на том, что одежды израильтян были обрезаны "до паха" (I Хрон. 19:5), то есть что посланникам Давида обнажили не только ягодицы, но и гениталии.

Для того чтобы понять все значение этих действий Аннона, следует вспомнить, что с древности и по сей день на Ближнем Востоке борода считается символом мужского достоинства и свободы. Средневековые хроники рассказывают, что когда судьи в арабских странах спрашивали преступника, какое наказание тот предпочитает – отрезание носа или бритье бороды, большинство выбирали отрезание носа. Таким образом, обрив посланцам Давида одну половину их лица, Аннон нанес им, а вместе с ним и Давиду и всему народу, которых они представляли, страшное оскорбление. Ну, а то, что он срезал нижнюю часть их одежды, лишь многократно это оскорбление усиливало.

Сопровождаемые насмешками и улюлюканьем аммонитян, израильтяне покинули Равву. До конца дня они укрывались подальше от людских глаз в окрестной роще, а за ночь перешли Иордан и дошли до пограничного Иерихона и поспешили послать к царю гонца с подробным рассказом о случившемся.

Давид, прочитав письмо, тут же поспешил в Иерихон, чтобы выслушать всю историю из первых уст и утешить своих слуг, остававшихся для него прежде всего старыми боевыми товарищами.

"И сказал царь: оставайтесь в Иерихо, пока отрастут бороды ваши, а потом вернетесь" (II Сам. 10:5).

И. Штейнберг в своих комментариях высказывает предположение, что Давид дал такое указание своим послам отнюдь не только потому, что заботился об их достоинстве: сама огласка этой истории могла "поднять народ против Давида за неуместное заискивание у этого варвара" [69] (то есть Аннона. – П. Л.) и нанести удар по престижу царя.

Давид, безусловно, понимал, что стерпеть такое оскорбление нельзя, и велел Иоаву выходить со всей армией на войну. Но это понимали и аммонитяне, немедленно поспешившие обратиться за помощью к владыкам сразу четырех арамейских (синодальный перевод называет их сирийскими) княжеств – Беф-Рехова (Бейт-Рехова), Сувы (Цовы), Маахи и Истова (Това).

Так и получилось, что когда выступивший из района Иерусалима с 25-тысячной армией Иоав подошел к Равве и стал под ее стенами, к городу подошли 20 тысяч воинов Сувы и Рехова, тысяча воинов князя Маахи и 12 тысяч бойцов армии Истова. Дождавшись подхода союзников, Аннон также вывел свою армию из города для битвы с израильтянами.

Таким образом, израильтяне оказались в настоящей ловушке, между молотом и наковальней: с одной стороны на них надвигалась армия аммонитян, а с другой – почти в полтора раза превосходящая их по численности армия арамейских князей.

В этой ситуации Иоав принял вполне грамотное с точки зрения военной науки решение: он поручил Авессе с его 1800 гвардейцами и наемниками противостоять аммонитянам (общая численность которых, вероятно, составляла несколько тысяч человек), а 24 тысячи резервистов развернул к ним спиной, чтобы они могли противостоять 33-тысячной армии арамеев. При этом между двумя повернутыми друг к другу спинами частями армии израильтян постоянно осуществлялось взаимодействие – так, чтобы в случае чего Иоав мог прийти на помощь Авессе, а Авесса – Иоаву.

Эта тактика в итоге оправдала себя. Старая гвардия Давида сдержала натиск превосходящих по численности аммонитян, а Иоав после долгого и кровопролитного сражения сумел обратить арамеев в бегство. Увидев, что их союзники начали разбегаться, аммонитяне также поспешили отступить и укрыться за стенами Раввы.


П. Люкимсон - Царь Давид


Однако осаждать город и пытаться брать его штурмом Иоав не стал – его армия была для этого слишком измотана и понесла очень большие потери. И потому, как только арамейцы рассеялись, Иоав под злорадные крики со стен Раввы увел свое войско назад, в Иерусалим.

Война с Аммоном явно приобретала затяжной характер.

Вскоре выяснилось, что ни аммонитяне, ни арамейцы отнюдь не смирились с поражением и стали готовить вторжение в Израильское царство. Причем на этот раз царь арамейского города Сувы Адраазар (Ададэзер) собрал поистине огромную армию, объединив вокруг себя правителей всех окрестных арамейских государств. Во главе этой армии Адраазар поставил своего военачальника Совака (Шоваха).

В этот момент и пригодилась созданная Давидом система организации армии. Объявив массовую (но отнюдь не поголовную) мобилизацию, Давид снова направил Иоава с 25 тысячами воинов против аммонитян, а сам с 48 тысячами резервистов вышел навстречу арамейцам, решив таким образом воевать на два фронта.

Двигаясь ускоренным маршем, Давид привел армию в ущелье Едреи, в район, где сегодня располагается сирийский город Альма, называвшийся в библейские времена Еламом. Это место хорошо знакомо военным историкам, так как именно в этих местах византийцы противостояли мусульманским армиям в 334-336 годах, а затем в 1941 году англичане наступали здесь на подразделения вишистской Франции. Успех любого сражения у Елама в итоге всегда определялся тем, какая из сторон лучше использует особенности местности, лежащей между обрывистым склоном реки Ярмук и холмами, образованными из окаменевших кусков лавы.

Давид, вошедший в ущелье первым, сумел разместить свою армию самым выгодным образом, так что арамейцы изначально оказались в затруднительном положении, и вдобавок им негде было развернуть конницу и колесницы.

В итоге битва у Елама закончилась полным разгромом арамейцев, понесших огромные потери, цифры которых, впрочем, разнятся даже внутри "Второй книги Самуила", а затем и в "Хрониконе".

Вначале сообщается, что Давид взял в плен 20 тысяч пехотинцев и 1700 всадников и колесничих (II Сам. 8:4) вместе с их конями, причем Давид оставил коней лишь для ста колесниц, а всем остальным велел подрезать сухожилия, чтобы на них можно было передвигаться, но не использовать их на войне.

Далее утверждается, что в битве с армией Совака и Адраазара Давид перебил семьсот колесничих и 40 тысяч всадников (II Сам. 10:18). "Хроникон" же говорит, что общие потери армейцев в войне против израильтян составили 40 тысяч человек и 7 тысяч колесниц (I Хрон. 19:18).

Причем война эта, как становится понятно из текста обеих книг, отнюдь не закончилась битвой при Еламе. Воодушевленный успехом Давид двинулся на Дамаск, князь которого был союзником Адраазара. Здесь произошла еще одна битва с армией коалиции арамейских царей, и они вновь потерпели поражение, потеряв 22 тысячи воинов.

Сложенный Давидом во время войны с арамеями 60-й псалом и комментарии на него рассказывают еще об одном драматическом эпизоде этой войны. В то самое время, когда Давид стоял под Сувой, а Иоав был на аммонитском фронте, началось восстание идумеев. Очевидно, восставшие уничтожили не только царских чиновников и израильские гарнизоны на своей территории, но и двинулись на земли еврейских колен. Главной целью идумеев было соединить свою армию с арамейцами и совместными усилиями сокрушить империю Давида. Ситуация в какой-то момент оказалась критической, о чем Давид и вспоминает в тексте 60-го [59-го] псалма:

"Бог, Ты нас оставил, Ты сокрушил нас, Ты разгневался – возвратись к нам… Ты показал народу Своему тяжелую руку, напоил нас ядовитым вином" (Пс. 60 [59]:3-5).

Согласно комментарию "Мецудат Давид", в этот драматический момент войны Иоав стремительным марш-броском перерезал путь армии идумейских мятежников, сразился с ней возле Гай-Мелахи и нанес ей сокрушительное поражение. Потери идумеев, относительно небольшого народа, составили в той битве с израильтянами 12 тысяч убитыми, о чем Давид и говорит в самом начале псалма:

"Для руководителя хора. В сопровождении на "шушан". Свидетельство. Песнопение Давида, сложенное для наставления, когда он воевал с Арам-Наараим и с Арам-Цовой, и возвратился Йоав, и поразил в Гай Мелахе двенадцать тысяч эдомейцев" (Пс. 60 [59]: 1-2).

Овладев Дамаском, Давид бросил армию на арамейские города Бефу (Бэтах) и Берофу (Бэйротай). Остальные арамейские князья стали сдаваться уже без боя и признавать себя данниками и вассалами Давида. Первым это сделал князь города Имафа (Хамата) Фой (Той), который, очевидно, не только не вошел в созданный Адаазаром союз, но и раньше воевал с этим грозным царем:

"И услышал Той, царь Хамата, что поразил Давид все войско Ададэзера, и послал Той Йорама, сына своего, к царю Давиду приветствовать его и поздравить его с тем, что воевал тот с Ададэзером и поразил его; ибо Той был в войне с Ададэзером. А в руках у него (Йорама) были сосуды серебряные, сосуды золотые и сосуды медные. И посвятил их Давид Господу вместе с серебром и золотом, которое он посвятил из добытого у всех покоренных народов" (II Сам. 8:9-11).

Таким образом, за одну военную кампанию Давид существенно раздвинул границы своего царства, подчинил себе значительную часть Арамеи (или Сирии, если следовать синодальному переводу, да и современным географическим понятиям) и вернулся из похода с огромной добычей. Народ ликовал, захлебываясь от любви к царю и рассказывая о его великих подвигах.

Тем временем приближалась осень, дожди размывали дороги, делая их непроходимыми, и Иоав отвел свою армию из Аммона, война с которым оказалась куда более долгой и тяжелой, чем он и Давид предполагали вначале.

Однако теперь, когда арамеи были покорены, помочь аммонитянам было уже некому.

История любви Давида и Вирсавии уже давно, наряду с историями Лейли и Меджнуна, Фархада и Ширин, Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты, стала неотъемлемой частью не еврейского национального, а общечеловеческого нарратива. При этом она, пожалуй, выглядит куда более достоверной и психологически точной, чем другие названные выше истории о любви, оказывающейся сильнее всех преград и предрассудков.

История Давида и Вирсавии – это вечная история о короле, его фаворитке и несчастном муже-рогоносце. Это не менее вечный и горький рассказ о солдатской жене, не сумевшей сохранить супружеской верности, и о порушенной из-за женщины мужской дружбе. Это – история о всепоглощающей любви и предательстве, о долге и подлости.

Но прежде всего эта история о великом грехе и великой силе раскаяния подлинно великого человека. И именно потому, что она представляет собой "коктейль" из стольких противоречивых, а подчас и кажущихся несовместимыми друг с другом компонентов, она вновь и вновь влечет к себе теологов, психологов, художников, поэтов и режиссеров.

История эта самым тесным образом связана с войной с аммонитянами, возобновившейся на следующий год, в начале весны – сразу после того, как перестали лить дожди и высохли дороги. Вместе с другими своими товарищами отправился на эту войну и муж Вирсавии – Урия Хеттеянин, некогда телохранитель Голиафа, затем один из "тридцати витязей", а потом и член его военного совета, командир одного из гвардейских подразделений.

Надо заметить, что в оригинальном тексте Библии имя Вирсавии звучит как "Бат Шева", что можно перевести и как "Дочь Седмицы" (возможно, потому, что она была седьмым ребенком в семье или родилась в субботу, считающуюся у евреев седьмым, святым днем недели), и как "Дочь Клятвы".

В ряде исследований высказывается предположение, что Вирсавия была не еврейкой, а, как и ее муж, хетткой, что с их точки зрения многое объясняет в этой истории. Однако достаточно просто внимательно вчитаться в библейский текст, чтобы понять всю нелепость этой гипотезы: в нем прямо сказано, что Вирсавия (Бат Шева) была дочерью Елиама (Элиама), который, в свою очередь, был сыном советника Давида Ахитофела и, так же как и Урия, входил в число почетной "тридцатки", то есть Вирсавия стала женой старого боевого друга своего отца.

Той весной Давид "почивал на лаврах" – проведя еще одну частичную мобилизацию и отправив Иоава с армией в Аммон, он сам остался в Иерусалиме. Известия, присылаемые Иоавом с фронта, были полны оптимизма. Он сообщал, что начал кампанию с завоевания всех аммонитских городов и деревень и, справившись с этой задачей, теперь осадил Равву – столицу и последний оплот царя Аннона. Однако взять этот большой и хорошо укрепленный город штурмом будет непросто, такой шаг чреват огромными потерями, и потому он, Иоав, решил продолжать осаду в надежде вынудить Аннона сдаться.

В эти весенние дни, прогуливаясь по крыше своего дворца, с которого, как уже упоминалось, хорошо были видны крыши и дворы всех иерусалимских домов, Давид и увидел Вирсавию:

"И было (однажды) в вечернее время встал Давид с ложа своего и прохаживался по кровле царского дома, и увидел с кровли купающуюся женщину; а женщина та очень красива видом. И послал Давид разузнать об этой женщине; и сказали: "Это же Бат-Шева, дочь Элиама, жена Урии Хэйтийца". И послал Давид нарочных взять ее; и пришла она к нему, и лежал он с нею, – она же от нечистоты своей омывалась, и – возвратилась она в дом свой" (II Сам. 11:5).

Вот и вся завязка этой истории, и уже ей одной посвящены тысячи страниц комментариев, содержащих самые различные версии того, что же именно произошло в тот знаменательный день в святом городе Иерусалиме, – от поражающих своей наивностью до омерзения скабрезных.

Давид, как уже говорилось выше, обрек себя обетом на пожизненную бессонницу, но время от времени сон наваливался на него, и тогда он начинал дремать. Эта дрема длилась от нескольких минут до получаса, и чтобы окончательно стряхнуть с себя оковы сна и взбодриться, царь выходил на крышу своего дворца. Впрочем, в самой прогулке по крыше ни тогда, ни даже сегодня на Ближнем Востоке не было ничего необычного: плоские крыши домов здесь всегда играли огромную роль в жизни их обитателей. На крышах вялили фрукты, стегали одеяла; на крышу поднималась вечером вся семья, чтобы поужинать и насладиться вечерней прохладой после иссушающего летнего зноя. Так что ничего особенного в том, что царь стоял на крыше и обозревал с нее окрестности собственной столицы, не было.

Но вопрос вопросов заключается в том, что следует понимать под купанием Вирсавии и знала ли она во время этого купания, что за ней наблюдает царь.

Одни комментаторы утверждают, что это был как раз тот самый день, когда Вирсавия закончила отсчет семи "нечистых дней" после месячных и решила окунуться в расположенный в ее дворе ритуальный бассейн – микву. Это означает, что Вирсавия купалась совершенно обнаженной, как это предписывается законами ритуального омовения.

Согласно другим комментаторам, Вирсавия, завернувшись в огромное полотенце или отрез ткани, просто мыла голову. Однако в какой-то момент – ах! – это полотенце с нее соскользнуло, и она осталась обнаженной.

Словом, в одном все комментаторы сходятся: царь в какой-то момент увидел Вирсавию обнаженной, и эта сцена помутила ему рассудок, вызвала настолько сильное желание обладать этой женщиной, что он уже не мог ему противостоять. Давид посылает выяснить, кто такая эта красавица, и ему сообщают, что речь идет не о девице, а о мужней жене. Более того, ему говорят, что эта женщина – дочь и жена одних из самых близких и преданных ему людей, которых ему никак не следует обижать или оскорблять, но это тоже его не останавливает. Своей царской властью он велит привести ее к нему.

Разумеется, большинство комментаторов твердо убеждены, что Вирсавия отнюдь не догадывалась, что царь за ней наблюдает, и все произошло совершенно случайно. Однако Рам Орен в своей книге "Из Библии – с любовью" считает, что Вирсавия просто не могла не знать, что на закате царь выходит на крышу, и сознательно соблазнила Давида.

А вот как представляется Орену первая встреча Давида и Вирсавии:

"Назавтра, после того как он всю ночь не сомкнул глаз, она пришла, скромно потупив взгляд, но тая в душе торжество победительницы. Ее купание достигло своей цели. Царь был только человеком из плоти и крови, и она знала, что он не устоит перед ней. Теперь, когда было завоевано его тело, ей надо было завоевать его сердце.

Казалось, в комнате царя раскалился воздух, но Давид попытался скрыть свое волнение. В то же время он ни на минуту не мог оторвать от нее глаз, и она чувствовала это.

Она ожидала, что их первая встреча завершится короткой беседой, после чего царь отошлет ее назад, но он захотел, чтобы она осталась. Тишина длилась долго. Наконец, Давид встал с трона и приблизился к ней. Она с трудом удержалась от того, чтобы посмотреть ему в лицо, – боялась, что тогда он заметит пляшущие в ее глазах огоньки. Неожиданно царь притянул ее к себе, и она вдруг поняла, что ее тело жаждет мужчины. Пять месяцев прошло с того дня, как Урия ушел на войну. Она с трудом переносила одиночество, мысли о мужской ласке не давали ей покоя. И когда Давид коснулся ее, она почувствовала, как озноб страсти пробежал по ее телу. Они упали на лежащий на полу ковер из козьей шерсти. Она желала его так же, как он желал ее… Нет! Она желала его куда больше, чем он ее!" [70]

Таким образом, Рам Орен всю вину за случившееся перекладывает на Вирсавию, что, скажем прямо, выглядит сомнительно и сильно отдает мужским шовинизмом. Но даже такой циник, как Орен, признает, что чувство, которое возникло у Давида к Вирсавии, было чем-то намного большим, чем просто слепая страсть. Нет, это была подлинная любовь – Давид постоянно думал о Вирсавии, ему хотелось, чтобы она все время находилась рядом; он чувствовал себя счастливым уже от того, что видел ее, слышал ее голос. Ни к одной из женщин, даже к покойной, рано ушедшей из жизни Авигее, он не испытывал ничего подобного. И все же, когда Вирсавия пришла и сообщила ему, что она беременна, это известие выбило царя из колеи. В поисках выхода он срочно направил Иоаву письмо с требованием прислать к нему Урию с подробным докладом о том, что происходит в армии.

Замысел Давида был понятен: привести Урию домой, в постель Вирсавии, и тогда все потом решили бы, что Вирсавия беременна от мужа. Однако Урии этот неожиданный вызов домой с самого начала показался подозрительным: полевого командира не отрывают от его отряда, стоящего у стен вражеского города только для того, чтобы доставить царю отчет главнокомандующего – для этого есть вестовые. Едва Урия оказался в царском дворце, как ему не преминули шепнуть о том, что в последнее время царь полюбил запираться в своей комнате с его юной супругой…

"И послал Давид к Йоаву: пришли ко мне Урийу Хэйтийца. И послал Йоав Урийу к Давиду. И пришел Урийа к нему, и расспросил Давид о благополучии Йоава и о благополучии народа, и об успехе войны. И сказал Давид Урийи: пойди в дом свой и мой ноги свои. И вышел Урийа из дома царя, и последовал за ним дар от царя…" (II Сам. 11:6-9).

По всей видимости, чем больше Давид настаивал на том, чтобы Урия пошел отдохнуть домой, чем больше пытался его задобрить, тем больше усиливались подозрения последнего. Мы можем только догадываться, что испытывал в эти часы Урия Хеттеянин. Вероятнее всего, в его душе любовь и преданность Давиду постепенно сменялись негодованием и ненавистью от того, что Давид обесчестил его и показал, что видит в нем не друга, а просто холопа и вдобавок кретина, которого можно так легко обвести вокруг пальца. И Урия не только не пошел домой, но и улегся спать на скамью возле дворца, предназначенную для царской стражи, – чтобы все видели, что, вернувшись с фронта, он не встречался с женой:

"И лег спать Урийа у входа царского дома со всеми слугами господина его, и не пошел в дом свой. И доложили Давиду, сказав: не ходил Урийа в дом свой. И сказал Давид Урийи: ведь ты с дороги пришел, отчего же не сходил ты в дом свой? И сказал Урийа Давиду: Ковчег и Исраэль, и Йеуда пребывают в шатрах, и господин мой Йоав, и рабы господина моего стоят станом в поле, а я войду в дом свой есть и пить и спать с женою своею! Жизнью твоею клянусь и жизнью души твоей – не сделаю я этого! И сказал Давид Урийи: останься здесь и сегодня, а завтра я отправлю тебя. И остался Урийа в Иерушалаиме в тот день и на следующий. И призвал его Давид, и ел тот пред ним и пил; и упоил он его. И вышел он вечером, чтобы спать на постели своей с рабами господина своего, а в дом свой не сошел…" (II Сам. 11:9-13).

Давид, как мы видим, понял, что Урия разгадал его замысел, и все же попытался задержать его в Иерусалиме и напоить так, чтобы муж его фаворитки позабыл обо всех своих подозрениях и, будучи вдрызг пьяным, все же отправился домой и лег с женой. Однако и эта попытка провалилась: Урия выпил много, опьянел, однако не настолько, чтобы перестать соображать.

Это нежелание Урии следовать его плану с каждым часом все больше и больше раздражало Давида, который, в конце концов, начал усматривать в его поведении бунтарский настрой. Да так оно, в сущности, и было – ведь Давид велит Урии отправиться домой в приказном порядке, но тот игнорирует этот приказ, идет против воли царя! Более того, вчитаемся пристальнее в его ответ на этот приказ царя:

"Ковчег и Исраэль, и Йеуда пребывают в шатрах, и господин мой Йоав и рабы господина моего стоят станом в поле, а я войду в дом свой есть и пить и спать с женою своею! Жизнью твоею клянусь и жизнью души твоей – не сделаю я этого!"

Обратим внимание: Урия не называет Давида царем и своим господином. Нет, своим господином он объявляет своего командира Иоава, а в его отказе идти и забавляться с женой, когда его товарищи сражаются с врагом, слышится и явное осуждение того, кто в пору военной страды не разделяет участи других мужчин, а забавляется с собственными, да и чужими женами!

Чувствовал ли Давид вину перед Урией, мучила ли его совесть за совершенный им грех? Безусловно, мучила, и это отчетливо видно из текстов написанных им в те дни псалмов. Но Давид был настолько ослеплен страстью, что вновь и вновь искал оправдания собственному поведению. И как это часто бывает, чем тяжелее были муки его совести, тем большее раздражение вызывал у него Урия, ставший причиной этих мук; тем больше ему хотелось, чтобы Урия совсем исчез, умер – и тогда вместе с ним исчезло бы и тяготящее душу чувство вины.

Так Давид начинает убеждать себя, что в отказе Урии подчиниться его указам есть все признаки бунта, и, окончательно утвердившись в мысли, что Урия бунтовщик, выносит ему смертный приговор. Но, будучи не в состоянии привести его в исполнение открыто, он придумывает куда более изощренный способ. Вызвав к себе Урию, он вручает ему зашифрованное письмо к Иоаву и отсылает его обратно в Аммон:

"И написал в письме так: выставьте Урийу на место самого жестокого сражения и отступите от него, чтобы он был поражен и умер" (II Сам. 11:15).

Иоав, разумеется, поспешил исполнить приказ царя. В один из дней он объявил о начале штурма Раввы. При этом отряду Урии было дано задание сделать подкоп под стену города, но в таком месте, что аммонитяне попросту не могли этого не заметить и не выслать из стен города отряд для предотвращения этой попытки. Щадя жизни солдат, Иоав предупредил остальных бойцов этого отряда, что в определенный момент они должны будут отступить, бросив Урию один на один с выманенным из стен города врагом.

Все так и произошло: заметив небольшой отряд израильтян, пытающихся подкопаться под стену, аммонитяне обрушили на них град стрел и послали из города десант из нескольких сотен своих бойцов, чтобы помешать этим планам противника. Иоав просчитался только в одном: лишь часть отряда Урии бросилась при виде аммонитян наутек. Другая же часть предпочла остаться рядом со своим геройски сражавшимся командиром и погибнуть рядом с ним. Вот как описывает гибель Урии Иосиф Флавий:

"Последний (Иоав. – П. Л.), получив и прочитав царское послание, действительно поставил Урию и с ним несколько лучших солдат из всего войска на такую позицию, на которой, по его мнению, враги оказались бы ему особо опасными. Сам же он обещал подойти к ним со всем войском на помощь, если им удастся, подкопав стену, проникнуть в город. При этом Иоав уговаривал Урию, столь славного воина, известного своей храбростью не только у царя, но и у всех товарищей, радоваться такой серьезной возложенной на него задаче, а не выражать по этому поводу своего неудовольствия. Урия взялся затем бодро за исполнение порученного ему дела, а Иоав втайне от него велел назначенным ему в помощники воинам покинуть его, когда увидят, что враги устремятся на них. И действительно, когда евреи подошли к городу, аммонитяне испугались, как бы неприятели в том месте, где стал на позицию Урия, не предупредили их, влезши на стену, и, выставив вперед самых отчаянных своих смельчаков, отперли ворота и неожиданным сильным напором устремились на евреев. В этот момент все товарищи Урии отступили назад, как им повелел Иоав. Урия же, считая позорным обратиться в бегство и покинуть занимаемое место, стал выжидать натиска врага. Когда последние бросились на него, ему удалось перебить немалое их количество, но затем он был окружен ими со всех сторон и пал под их ударами. Вместе с ним пало также несколько его товарищей" [71].

Отсылая вестового с донесением о случившемся, Иоав велел тому сначала доложить ему о понесенных в ходе неоправданного штурма потерях, зная, что царь вспылит, услышав об этом. Однако затем вестовой должен был сообщить, что в числе погибших значится и Урия Хеттеянин, и это, уверен был Иоав, мгновенно утихомирит гнев царя. Так, собственно, все и случилось:

"И пошел посланный, и пришел, и рассказал Давиду обо всем, что поручил ему Йоав. И сказал посланный к Давиду: так как одолевали нас те люди, и вышли к нам в поле, то мы оттеснили их до входа в ворота. А стрелки стреляли в рабов твоих со стены, и умерли некоторые из рабов царя, и умер также раб твой Урийа Хэйтиец. И сказал Давид посланному: так скажи Йоаву: пусть не будет это дело злым в глазах твоих, ибо то так, то иначе губит меч; пусть сильнее будет бой твой против города и разрушь его. Так ободри его" (II Сам. 11:22-25).

Как видим, Давид не мог не понимать, что Иоава терзают сомнения по поводу нравственности его поступка, и через вестового намекнул своему главнокомандующему, что Урия заслуживал смерти не как муж его фаворитки, а как мятежник. Кроме того, он дал понять, что пришло время для взятия Раввы и завершения затянувшейся кампании – приближался новогодний праздник Рош а-шана, и осень с ее дождями вот-вот должна была снова вступить в права.

Ну, а сразу после ухода вестового Давид велел отправить Вирсавии известие о гибели ее мужа на поле брани. Как и положено, Вирсавия пробыла тридцать дней в трауре по покойному, после чего Давид взял ее в жены. К этому времени она находилась на третьем месяце беременности, так что никто в народе этого не заметил…

Понятно, что для обычного читателя вся эта история выглядит аморальной, а поведение Давида в ней – отвратительным. Однако комментаторы Библии и еврейские религиозные философы, разумеется, не могли смириться с мыслью, что Давид, фигура которого окружена святостью и почитанием, мог опуститься до банальной интрижки с чужой женой и затем использовать свою власть, чтобы устранить ее мужа. А потому вряд ли стоит удивляться тому, что в еврейской литературе существуют десятки объяснений, призванных если не оправдать, то по меньшей мере смягчить вину Давида в истории с Вирсавией.

При этом все комментаторы отмечают, что с юридической, формальной точки зрения ни Давид, ни Вирсавия не совершили прелюбодеяния. Дело в том, что по установившейся у евреев традиции перед уходом на войну мужья давали своим женам разводное письмо – чтобы, если они попадут в плен или пропадут без вести, жена не становилась бы соломенной вдовой, которой запрещено выходить замуж.

В то же время жена должна была ждать мужа и хранить ему верность по меньшей мере до возвращения армии с войны. Если это условие было соблюдено, то, вернувшись, муж просто разрывал разводное письмо и вступал в свои права.

Такой развод дал Вирсавии и Урия, и именно на него он ссылается при разговоре с Давидом – дескать, пока не кончится война, он не желает возобновлять супружеских отношений. Но если Вирсавия была пусть и в формальном разводе с мужем, то выходит, что Давид ни у кого жену не уводил…

В сложившейся ситуации он должен был честно признаться Урии, что за время его отсутствия влюбился в его жену и переспал с ней, так что возобновление их брака невозможно. Однако такое признание, безусловно, повлекло бы осуждение царя в народе, а Давид, как уже говорилось, очень дорожил общественным мнением. Как следствие, желая, чтобы никто не узнал, что Вирсавия забеременела от него, он и начинает пытаться всеми правдами и неправдами затащить Урию на его супружеское ложе, а когда это не получается, подстраивает его смерть…

Еще одно апологетическое устное предание утверждает, что когда Давид овладел Вирсавией, она оказалась девственницей – Урия Хеттеянин был то ли евнухом, то ли импотентом, а потому и не мог выполнять своих супружеских обязанностей. Такой брак с точки зрения еврейских религиозных законов (галахи) опять-таки считается недействительным, а потому Давида вновь нельзя обвинять в том, что он соблазнил чужую жену.

Однако тогда возникает вопрос: для чего или, точнее, для кого Вирсавия окуналась в микву – ведь такое омовение совершается именно в расчете на близость с мужем?! Большинство комментаторов считают, что никакого окунания в микву вообще не было, а было самое обычное купание, возможно даже, как пишет Рам Орен, "с дальним прицелом". А может, и в самом деле, Вирсавия просто мыла во дворе волосы уже после бани, и в какой-то момент с нее соскользнуло покрывало, в которое она укуталась.

В самой фразе "и лежал он с нею, – она же от нечистоты своей омывалась" эти комментаторы усматривают доказательство, что до близости с Давидом Вирсавия была девственницей: после пролития "девственной крови" женщина становится ритуально нечистой и запрещенной мужу до того, как она снова не окунется в микве.

Другой мидраш добавляет к этому еще одну деталь: Урия женился на дочери своего друга, когда та была совсем ребенком, и ждал, когда она созреет, чтобы после этого вступить в свои супружеские права. В тот день, когда ее увидел Давид с крыши своего дворца, у Вирсавии закончились дни очищения после первых в жизни местных – и в связи с этим ей и понадобилось окунание. Но так как Урия до того не входил к ней, она была девственницей…

Каббалисты, в свою очередь, говорят, что в том, что в непреодолимом влечении, которое Давид почувствовал к Вирсавии, не было ничего удивительного: она была его "подлинной парой", второй половиной его души, женщиной, предназначенной ему еще до его рождения, когда их души обретались в высших мирах. Однако вспомним, что когда Урия сразу после убийства Голиафа заявил о своем желании служить Давиду и перейти в иудаизм, Давид ответил ему, что это стоит сделать хотя бы ради того, чтобы жениться на еврейке, которые являются самыми красивыми женщинами на всем Востоке.

В этом ответе Давида Бог усмотрел неуважительное отношение к женщинам Своего народа, пренебрежение их честью, и решил наказать за это Своего помазанника тем, что предназначенная ему женщина будет отдана Урии.

Но, продолжают каббалисты, рано или поздно Урия должен был погибнуть от руки врага, и Вирсавия стала бы принадлежать Давиду. Грех Давида, таким образом, заключался в том, что он ускорил эти события, не дал им свершиться "естественным путем".

Однако сама Библия оценивает поступок Давида однозначно:

"Но дело, которое сделал Давид, злым было в очах Господа" (II Сам. 11:27).

Так, видимо, считали и его придворные, хотя все они предпочитали шептаться по углам, и никто не решался сказать об этом царю напрямую. И все же такой человек нашелся. Сам он объяснил это тем, что Бог не оставил ему иного выбора, приказав явиться к Давиду и передать, что Он вынес приговор Своему помазаннику по принципу "мера за меру".

"И послал Господь к Давиду Натана; и пришел он к нему и сказал ему: в одном городе были два человека: один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного не было ничего, кроме одной маленькой овечки, которую он выкупил и выкормил; и она выросла у него вместе с его детьми; один кусок хлеба она с ним ела и из чаши его пила, и на груди его спала, и была для него как дочь. И пришел странник к тому богатому человеку, и тот пожалел взять что-либо из своего мелкого и крупного скота, чтобы приготовить для гостя, пришедшего к нему; и взял овечку того бедного человека, и приготовил ее для человека, который пришел к нему…" (II Сам. 12:1-4).

Обратим внимание: пророк, видимо, тоже опасался гнева Давида, и потому начал разговор с притчи. Однако смысл этой притчи прозрачен, особенно если учесть, что такой стиль разговора во все времена был очень распространен у евреев. Богач из притчи – это Давид, обладающий огромным гаремом и при желании способный пополнить его новой женой из числа незамужних женщин. Бедняк – это, вне сомнения, покойный Урия Хеттеянин; овечка – Вирсавия; а вот "странник", пришедший в гости к "богачу", – это пагубная, преступная страсть, которая вначале "посетила" Давида как гость, а затем завладела всем его существом, стала "хозяином" его тела, лишила разума и толкнула на преступление.

Но странное дело: Давид с его умом не понимает смысла этой притчи и не примеряет ее на себя, то есть считает себя во всей этой истории правым и не чувствует никакой вины. Однако, начав с притчи, Натан добивается своего – царь сам выносит себе приговор:

"И сильно разгневался Давид на этого человека, и сказал он Натану: как жив Господь, человек, сделавший это, достоин смерти! А за овечку заплатить он должен вчетверо: за то, что он сделал это, и за то, что поступил без милосердия…" (II Сам. 12:6).

И тут наступает кульминация: пророк объявляет вынесенный ему приговор Небес:

"И сказал Натан Давиду: ты – тот человек! Так сказал Господь Бог Исраэлев: Я помазал тебя на царство в Израиле и Я избавил тебя от руки Шаула; и дал тебе дом господина твоего и жен господина твоего на лоно твое, и дал тебе дом Исраэлев и Иудин, и, если этого мало, Я прибавил бы тебе столько же и еще столько же. Отчего же пренебрег ты словом Господа, сделав то, что есть зло в глазах Моих: Урийу Хэйтийца убил ты мечом и жену его взял ты себе в жены, а его убил мечом аммонитян. А теперь не отступит меч от дома твоего вовеки за то, что ты пренебрег Мною и взял жену Урийи Хэйтийца, чтобы была она тебе женою. Так сказал Господь: вот Я наведу на тебя зло из дома твоего, и возьму жен твоих на глазах у тебя, и отдам ближнему твоему; и будет он спать с женами твоими пред этим солнцем открыто; ибо ты сделал это тайно, а Я сделаю это перед всем Исраэлем и при солнце…" (И Сам. 12:7-13).

Согласно мидрашу, произнеся эти слова, пророк повернулся и вышел из залы. Потрясенный Давид некоторое время молча сидел, осмысливая услышанное, а затем, когда до него дошла вся тяжесть совершенного им преступления, то сполз с трона на колени и стал молить Всевышнего о прощении. Одной из этих молитв стал знаменитый 51-й [50-й] псалом, считающийся образцом покаяния перед Богом:

"Для руководителя хора. Песня Давида после того, как он вошел к Бат-Шеве, и к нему приходил пророк Натан. Смилуйся надо мною, Бог, по Своей доброте, по великому Своему милосердию сотри мой проступок. Смой полностью с меня мой грех и от моего заблуждения очисть меня, ибо свой проступок я признаю и мое заблуждение всегда передо мною. Перед Тобой одним согрешил я и злое в Твоих глазах совершил я. Ведь в грехе я рожден и по заблуждению зачала меня моя мать. Ведь Ты жаждешь сокровенной правды, и скрытую мудрость Ты мне поведал. Очисти меня будто иссопом – и буду чист; омой меня – и стану белее снега…

…Мой Владыка, разомкни мои губы, и мои уста возвестят Твою славу. Ведь Ты не желаешь, чтобы я принес жертвоприношение, всесожжения Ты не желаешь. Жертвоприношение Богу – сокрушенный дух. Кроткое и удрученное сердце Бог не отвергнет…" (Пс. 51 [50]: 1-19).

Чрезвычайно показательно, с точки зрения комментаторов, то, что Давид здесь настаивает, что он совершил грех перед Богом, а не перед людьми, то есть не считает, что Вирсавия была в момент их близости женой Урии. Вновь и вновь напоминает Давид Богу, что он – только человек, и, как всякий потомок Адама и Евы, не всегда способен совладать со своими страстями и управлять сидящим внутри каждого человека "змеем-искусителем" – животным началом. Сознавая, что в рамках Закона Моисеева он не имеет права приносить грехоочистительную жертву (так как такая жертва приносится лишь за нечаянные преступления), Давид приносит Богу сокрушенный дух, свое раскаяние. Раскаяние это, говорят комментаторы, было столь глубоко и искренне, что Всевышний отменяет вынесенный ему смертный приговор, но не отменяет наказание как таковое: за свой грех Давид, как он и сам присудил, должен будет заплатить вчетверо – блудом за блуд, смертью за смерть. И Бог снова посылает Нафана, чтобы тот сообщил ему как об отмене смертного приговора, так и о грядущих наказаниях за совершенные им грехи:

"И сказал Натан Давиду: и Господь снял грех твой – ты не умрешь. Но так как ты дал повод врагам Господа хулить Его этим делом, то умрет сын, родившийся у тебя…" (II Сам. 12:13-14).

О том чувстве счастья и облегчения, которое охватило его, когда Нафан произнес эти слова, Давид поведал в 32-м [31-м] псалме:

"Счастлив тот, чей проступок прощен и заблуждение забыто. Счастлив человек, которому Господь не вменяет греха, ибо нет в душе его коварства. Когда я безмолвствовал, болели мои кости; от боли ревел я весь день. Ведь днями и ночами тяжело давила на меня Твоя рука; моя свежесть превратилась в летнюю сушь…" (Пс. 32: 1-4).

Но и после этого Давид помнил о совершенном им грехе и еще не раз упоминал о своей вине перед Богом в различных псалмах.

Все эти события, согласно еврейским источникам, происходили в "десять грозных дней" между новогодним праздником Рош а-шана и Судным днем, когда человек силой своей молитвы, раскаяния и добрыми делами может отменить вынесенный ему приговор Небес. Добрую весть о прощении Нафан приносит царю сразу по окончании Судного дня, который обычно приходится на вторую половину сентября.

Таким образом, жаркое, дышащее страстью лето кончилось. Наступила осень, а Равва все еще продолжала стоять. Ее штурм опять было решено отложить до весны. А зимой 2911 года по еврейскому летосчислению (849 г. до н.э.) Вирсавия родила Давиду сына…

Родившийся у Вирсавии ребенок оказался болезненным и слабым, и повитухи с самого начала поняли, что его не выходить. Когда об этом доложили Давиду, он решил попытаться силой молитвы спасти сына.

О том, как дорог был Давиду этот младенец, рожденный подлинно любимой им женщиной, свидетельствует то, что, как только ему доложили о болезни ребенка, Давид наложил на себя строгий пост, а ночи проводил, катаясь по земле, чтобы собственным унижением и муками выпросить для ребенка жизнь. Все попытки придворных утешить царя, убедить его прервать затянувшуюся голодовку окончились ничем, и это невольно напугало слуг Давида – никогда прежде они не видели своего господина в таком горе, находившегося буквально на грани помешательства.

Но на седьмой день после рождения ребенка случилось неизбежное – он скончался. Скончался, не дожив одного дня до обряда обрезания, символизирующего союз еврейского народа с Богом, а потому и не получив имени. В самой смерти этого сына царя было что-то зловещее – мрачное предсказание пророка Нафана явно начинало сбываться…

Растерявшиеся слуги не знали, как сообщить Давиду о случившемся. Ведь если, считали они, царь так убивался по младенцу, когда тот был жив, то кто его знает, как он воспримет известие о его смерти – не впадет ли в ярость, не обезумеет ли вообще от горя, не попытается ли наложить на себя руки?! Однако, заметив, как его челядь перешептывается по углам, обсуждая, как бы поделикатнее сообщить царю скорбную весть, Давид все понял сам.

– Что, умер ребенок? – спросил он напрямую и, услышав, что младенца больше нет, снял перепачканное землей платье, выкупался, надел чистые белые одежды и направился в Переносной храм, чтобы принести там жертвы и еще раз помолиться.

Вернувшись, Давид немедленно попросил накрыть для него стол и с аппетитом стал есть, наверстывая упущенное за семь дней поста. Это его поведение вызвало при дворе совершенное недоумение, и многие решили, что, услышав известие о смерти ребенка, Давид и в самом деле лишился рассудка – пусть и иначе, чем это ожидалось вначале. Однако Давид не видел в своем поведении ничего странного. Напротив, с его точки зрения, оно было вполне рациональным, что он и объяснил слугам:

"И сказали ему слуги его: что это значит, что ты так поступаешь? Из-за ребенка еще живого постился ты и плакал, а когда ребенок умер, ты поднялся и ел хлеб? И сказал он: пока ребенок жил, я постился и плакал, ибо думал: кто знает, может быть, помилует меня Господь и ребенок останется жив. А теперь он умер, зачем же мне поститься? Разве я смогу возвратить его? Я иду к нему, а он ко мне не возвратится" (II Сам. 12:21-23).

Если верить устному преданию, смерть сына стала для мечтавшей о ребенке Вирсавии страшным ударом. В какой-то момент она решила, что за ее грех измены Урии отныне все ее дети будут обречены на смерть, и стала отказывать Давиду в близости.

Однако, по версии мидрашей, царь сумел убедить ее, что они обязаны продолжить любить друг друга, так как через пророка ему было открыто, что именно сыну, который родится у него от Вирсавии, он и должен будет передать бразды правления государством.

Разумеется, у исследователей, стоящих на позициях библейской критики, это предание вызывает исключительно иронию. Они видят в нем лишь еще одно доказательство расчетливости Вирсавии, ставшей любимой женой царя: зная о той страсти, которой пылает к ней Давид, она поставила передачу престола ее будущему сыну в качестве условия их близости. Библейский текст, впрочем, не дает никаких оснований ни для тех, ни для других домыслов; он как всегда прост и информативен:

"И утешил Давид Бат-Шеву, жену свою, и вошел к ней и спал с нею; и родила она ему сына, и нарекла она ему имя Шломо. И Господь возлюбил его. И возвестил о том, через пророка Натана, и он нарек ему имя Йедидья (любимый Господом) ради Господа (который любил его)…" (II Сам. 12:24-25).

Как видим, из текста прямо следует, что о том, что именно родившийся у Вирсавии сын Соломон (Шломо) станет его наследником, Давид узнал от Нафана уже после его рождения. Об этом пророчестве он и будет вспоминать потом, в конце жизни, в разговоре с сыном:

"И было ко мне слово Господне сказано: много крови пролил ты, и войны большие вел ты; не должен ты строить дом имени Моему, потому что много крови пролил ты на землю передо Мной. Вот сын родится у тебя, он будет человек мирный. И дам Я ему покой от всех врагов его вокруг, поэтому Шеломо будет имя его. И мир и тишину дам Я Исраэлю в дни его. Он построит дом имени Моему, и он будет Мне сыном, а Я буду отцом ему…" (I Хрон. 22:8-10).

Само имя Шломо, транскрибированное авторами синодального перевода как Соломон, в сознании человека, владеющего ивритом, мгновенно вызывает ассоциации со словом "шалем" ("цельный", "неделимый"), а значит, и словом "Иерушалаим" ("Иерусалим" – "ир шалем" – "единый город"); а также со словом "шалом" – "мир".

У религиозных евреев не вызывает сомнения, что переданное через пророка Нафана обещание Бога сбылось: 40 лет правления царя Соломона стали для еврейского народа годами мира и процветания; он значительно укрепил единое Еврейское государство, созданное Давидом, и построил великолепный Иерусалимский храм.

Так как, согласно библейскому тексту, Давид скончался, когда Соломону было только 12 лет, то нетрудно посчитать, что в момент его рождения Давиду было уже 58, а в момент знакомства с Вирсавией – 56 лет. Таким образом, Шломо родился в 2912 году по еврейскому летосчислению (848 год до н. э.).

С точки зрения психологов, возраст Давида многое объясняет в его взаимоотношениях с Вирсавией: период между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами – как раз тот возраст, о котором известная русская поговорка гласит, что "седина в бороду – бес в ребро". Именно в этот возрастной период многие, особенно добившиеся успеха на том или ином профессиональном поприще мужчины уходят от своих жен к более молодым подругам и нередко создают новые семьи.

Так что, если разобраться, с житейской точки зрения в поступке Давида нет ничего необычного.

Согласно другому устному преданию, история с Вирсавией произошла, когда Давиду было не 56, а 45 лет. Вскоре после смерти первенца Вирсавии, говорит этот мидраш, Давид тяжело заболел. Болезнь эта длилась 13 лет, в течение которых он был практически прикован к постели, так что многие были уверены, что за грех с Вирсавией и убийство Урии Всевышний все же приговорил его к смерти. Как считается, в дни этой болезни Давид и написал 6-й псалом, который рекомендуется читать страдающим тяжелым заболеванием как личную молитву об исцелении. В нем, как и предписывает еврейское мировоззрение, Давид воспринимает посылаемую человеку болезнь как наказание или испытание от Бога и одновременно выражает уверенность в том, что Бог слышит каждого, кто обращается к Нему всем сердцем, и дарует такому больному исцеление:

"Для руководителя хора. В сопровождении струнных. Для восьмиструнной арфы. Песня Давида. Господь, не в гневе наставляй меня и не в ярости наказывай. Сжалься надо мной, Господь, ибо я несчастен; излечи меня, Господь, ибо содрогаются мои кости. Необычайно встревожена моя душа. А Ты? Господь, до каких пор?! Вернись, Господь, избавь мою душу, спаси меня по Твоему милосердию. Ибо мертвые не помнят тебя: в преисподней кто скажет Тебе "спасибо"?! Я измотан своими стонами, каждую ночь слезами орошаю свою постель. Помутнели от горечи мои очи, ослеплен я своими недругами. Оставьте меня, все творящие беззаконие, ибо услышал Господь голос моего плача. Услышал Господь мою мольбу, мою молитву Господь примет. Опозорятся и начисто рассеются все мои враги, обратятся вспять и в мгновение будут посрамлены" (Пс. 6).

По преданию, боли, терзавшие Давида во время этой болезни, были так сильны, что по ночам он плакал в подушку, и наутро ее приходилось выжимать – то ли от пота, то ли от слез. Между тем Давид не мог не чувствовать, что многие придворные (и прежде всего это был его советник и дед Вирсавии Ахитофел) злорадствуют по поводу его болезни, и именно их он называет в этом гимне своими недругами и врагами.

Всевышний, продолжает мидраш, спустя 13 лет откликнулся на мольбу Давида, послал ему полное выздоровление и дал соединиться с Вирсавией, чтобы на свет мог появиться Соломон. Свое ощущение, что многие злорадствуют по поводу его болезни и с нетерпением ждут его смерти, Давид передал в написанном в те дни в 35-м [34-м] псалме, а в 41-м [40-м] псалме он, как считал Мальбим [72], намекает на свои подозрения, что его пытались отравить – и именно с этим царь, дескать, и связывал какое-то время свой недуг. Но в 38-м [37-м] псалме Давид снова высказывает уверенность, что болезнь была ему послана за грех с Вирсавией, а в честь своего выздоровления он, как утверждает традиция, сложил 40-й [41-й] псалом.

В связи с историей Вирсавии невольно возникает вопрос: зачем автор "Второй книги Самуила" вообще сохранил рассказ о ней для потомков?!

Если его целью было, как утверждают историки, создать лубочный образ царя-пророка, чтобы будущие поколения относились к нему не иначе как со священным трепетом, то он мог бы просто обойти молчанием все перипетии взаимоотношений Урии, Вирсавии и Давида и написать: "И взял Давид в жены Бат-Шеву, и она родила ему сына…"… Или, в крайнем случае:

"И взял Давид в жены Бат-Шеву, жену Урии…" – и пусть уже дальше комментаторы ломают головы над тем, почему жена Урии стала женой Давида, и выдвигают по этому поводу различные версии.

Видимо, в том-то все и дело, что вот такая елейная картинка автору "Второй книги Самуила" была не нужна – ему важно было рассказать правду; ему крайне важно было донести до читателя величие личности Давида во всех ее проявлениях, в том числе – в грехе и раскаянии. А между тем предназначенные Богом для Давида наказания отнюдь не ограничивались смертью первого сына – впереди стареющего царя ждали новые удары судьбы.

В начале новой военной кампании против Аммона Иоав сомкнул кольцо вокруг Раввы, взял ее в блокаду, а затем оставил город без источников воды.

"И воевал Йоав против Раввы Аммонитской, и стал захватывать царскую столицу. И послал Йоав посланцев к Давиду сказать: воевал я против Раббы и взял уже город воды. А теперь собери остальной народ и обложи город, и покори его, ибо если я возьму город, наречется он именем моим" (II Сам. 12:26-28) – так говорит об этих событиях Библия, заставляя ученых теряться в догадках, что следует понимать под "городом воды".

По одной версии, как и при взятии Иерусалима, Иоав обнаружил единственный идущий в город водовод и перерезал его.

По другой – в Равве было (как позднее в Иерусалиме) два ряда стен: после того, как Иоав взял первую из них, жители города укрылись за второй, внутренней стеной. Однако при этом все колодцы и водосборники дождевой воды Раввы находились в первом, "внешнем" городе, и таким образом осажденные аммонитяне начали умирать от жажды. И в том, и в другом случае падение Раввы становилось неизбежным. Но Иоав опасался, что если он возьмет столь долго сопротивлявшийся город сам, то Давид возревнует к его славе победителя, а чем чревато впадение в немилость к венценосному дяде, он хорошо усвоил на примере Урии Хеттеянина. Кроме того, Иоав прекрасно понимал, как важно для Давида лично насладиться поражением и унижением аммонитян после того, как те унизили и оскорбили его послов к царю Аннону.

Поэтому Иоав не стал торопиться со штурмом внутренних стен Раввы, а направил гонца к Давиду с предложением явиться с подкреплением и взять город, так, чтобы лавры победителя достались именно ему (если этот чисто греческий оборот вообще уместен, когда речь идет о еврейской истории). И Давид, разумеется, не преминул провести мобилизацию и подойти к Равве со свежими силами для решающего удара. Мы не знаем, была взята столица аммонитян штурмом или сдалась на милость победителя. Неизвестной осталась и судьба царя Аннона. Точнее, мы можем только догадываться, что Давид отрубил Аннону голову, но не более того.

А вот рассказ о том, что последовало за взятием Раввы, можно перевести двояко. Приведем то, как переводится этот отрывок в синодальном переводе:

"И взял Давид венец царя их с головы его – а в нем было золота талант и драгоценный камень – и возложил его Давид на свою голову, и добычи из города вынес очень много. А народ, бывший в нем, он вывел и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими. И возвратился после того весь народ в Иерусалим" (2 Цар. 12:30-31).

В целом этот перевод точен. И читая этот текст, невольно чувствуешь озноб по коже от поистине садистской жестокости Давида, повелевшего распиливать аммонитян пилами, забивать их молотилками и топорами или заживо сжигать в печи.

Но вот как звучит тот же отрывок в переводе Штейнберга:

"И взял Давид венец Малкома с головы его; весу в нем талант золота с драгоценными камнями, и был он над головой Давида; и добычи из города вынес он очень много. А народ, бывший в нем, вывел он и приставил к пилам и молотильням железным, и секирам железным, и пристроил их к кирпичным заводам, и так поступил со всеми городами Аммонитскими. И возвратился Давид и весь народ в Иерусалим" [73].

Следует признать, что данный перевод куда ближе к оригиналу, чем синодальный. В немалой степени это объясняется тем, что Штейнберг не только блестяще знал иврит, но и был хорошо знаком как с научной, так и с религиозной трактовкой Библии. Поэтому если авторы синодального перевода прочли одно из выражений текста как "атерет-мелхам" и, соответственно, перевели его как "царский венец", то Штейнберг прочел его как "атерет-малком", а Малком – это не кто иной, как глава пантеона аммонитских богов (в сущности, "бог-царь"). Таким образом, выходит, что Давид сорвал корону не с головы царя аммонитян, а со статуи их верховного бога. И Давид отнюдь не возложил этот венец на свою голову, а "был он над головой Давида" – то есть позволить себе надеть корону с идола Давид не мог, но зато, если верить мидрашу, с удовольствием прибил ее в качестве военного трофея над изголовьем своего трона.

Однако ключевая разница между синодальным переводом и переводом Штейнберга заключается в том, что слово "ва-исам" как в древнем, так и в современном иврите можно перевести и как "положил", и как "приставил".

Таким образом, если в синодальном переводе, да и в переводе Йосифона аммонитян положили под пилы и начали распиливать, затем долго били молотилками, потом раскраивали им головы топорами и уже после всего этого бросали заживо в печи для обжига кирпичей, то у Штейнберга их… приставили к этим самым пилам, молотилкам, топорам и печам и заставили выполнять различные строительные работы. Согласитесь, что разница существенная, меняющая само наше отношение к Давиду.

Штейнберг настаивает на правильности своего перевода, утверждая, что "…глаголы в этом стихе, равно как и в параллельном ему в 1Лп, 20, 3, выражают только порабощение аммонитян и принуждение к самым тяжелым работам. Об умерщвлении же их здесь и помину нет" [74]. Да это было бы и невозможно, отмечает Штейнберг, так как Пятикнижие Моисеево, объявляя аммонитян родственным евреям народом, запрещает даже затевать с ними войну без какого-либо серьезного повода.

Мидраш также утверждает, что Давид просто угнал в Иерусалим десятки тысяч аммонитян, приговорив их отбывать различные трудовые повинности, после чего они были отпущены домой.

Следующими войнами, которые пришлось вести Давиду, стали новые столкновения с филистимлянами. И вновь непонятно, кто именно стал их зачинщиками – евреи или филистимляне, однако последние, после того как все их соседи были завоеваны, явно чувствовали себя все менее и менее уверенно.

По всей видимости, Давид решил продвинуться еще дальше на юг и получить необычайно важную для торговли общую границу с Египтом. С этой целью он нанес удар по филистимскому городу Гезер, на помощь которому поспешили другие города-государства, да и в покоренном Гефе вдруг вспыхнул мятеж. Однако в итоге Давиду удалось нанести по филистимлянам столь мощные удары, что Гезер и другие города в итоге сочли для себя лучшим выходом покориться.

И вновь, описывая эти войны, Библия говорит, что в радах филистимлян были "великаны", с которыми пришлось вести бой героям армии Давида:

"И было после того: когда началась война с пелиштимлянами в Гэзере, тогда поразил Сибхай, хушитиянин, Сипайа, одного из детей великанов. И покорились они. И была еще одна война с пелиштимлянами, и поразил Эльханан, сын Яира, Лахми, брата Гольйата, гитиянина, у которого древко копья было, как ткацкий навой. И была еще одна война в Гате. И был там человек рослый, у которого было по шести пальцев – всего двадцать четыре. И он тоже родился от великана. И поносил он Исраэль. И поразил его Йеонатан, сын Шимы, брата Давида…" (I Хрон. 20:4-8).

Наконец – хотя Библия об этом напоминает лишь косвенно – исторические хроники свидетельствуют, что Давид захватил и часть финикийских земель – вплоть до Сидона, однако – странное дело! – видел при этом в финикийцах скорее союзников, чем покоренный народ, и предоставил им полную свободу действий. Впоследствии Соломон вообще вернул финикийцам большую часть этих земель, совершенно отказавшись от своего права на них.

Возможно, такая покладистость Давида по отношению к финикийцам объяснялась пониманием, что этот народ было куда выгоднее держать в торговых партнерах, чем в вассалах, используя при необходимости его мощный торговый флот.

К сожалению, нам почти ничего не известно о Давиде как дипломате, хотя многие историки предполагают, что он постоянно осуществлял дипломатические сношения с Египтом и вел войны при его молчаливой поддержке. Иначе и в самом деле трудно объяснить, почему египтяне спокойно смотрели на усиление Давида и не пытались прийти на помощь ни к одному из покоряемых им народов [75].

Одним из главных достижений Давида считается то, что он "приобщил Палестину к рынку, сложившемуся в восточном Средиземноморье, благодаря чему Палестина начинает играть большую роль как посредник в торговле между Вавилонией с одной стороны, Финикией и Малой Азией и Египтом – с другой" [76].

Любопытно, что если Библия объясняет причины по меньшей мере части войн, которые вел Давид, лишь эмоциональными мотивами (к примеру, войны с аммонитянами и моавитянами), то историки усматривают в них холодный политический расчет. Целью этих войн было не только отвести внешние границы страны подальше от земель, на которых непосредственно жили израильтяне, но и получить доступ к главным торговым путям, а заодно обеспечить территориальное пространство, позволяющее быстро перебрасывать войска из одной части страны в другую, и таким образом надежно защитить государство от любого внешнего врага.

"Если мы попробуем реконструировать стратегическую концепцию, лежащую в основе завоеваний Давида, – пишут Герцог и Гишон, – мы придем к заключению, что Давид был первым из палестинских правителей, который хорошо понял, что для полного и надежного господства над этой территорией – и, соответственно, безопасного существования – требовался контроль над всеми тремя основными путями, связывавшими Египет с Малой Азией и Месопотамией: приморской дорогой, дорогой по водоразделу и Царской дорогой. Под контролем Давида также находились второстепенные пути, в частности дорога через долину Иордана, и, что самое важное, по меньшей мере отдельные участки дороги, которая шла по краю пустыни и огибала район Трансиорданского плато с оседлым населением. Таким образом, держава Давида протянулась от Средиземного моря на западе до пустыни на востоке, при этом он беспрепятственно мог перебрасывать свои войска внутри страны по вышеупомянутым параллельным дорогам в случае внешней угрозы с севера или с юга" [77].

Но, как это часто бывает, будучи выдающимся государственным деятелем и полководцем, управляя разросшейся державой, Давид оказался не в состоянии навести порядок в собственном доме.

"От полонянок, находившихся в царском гареме, у Давида родилось четыреста сыновей. Все они, вопреки иудейскому закону, выбривали волосы на висках, а на затылке заплетали их в косы; заставляли носить себя в золотых паланкинах и в армии занимали места начальников и командиров; все они были задиры и драчуны, наводившие ужас на окружающих", – сообщает трактат Талмуда "Киддушин" [78].

Уже из этих слов можно понять, что, во-первых, Давид не уделял особого внимания своим сыновьям, а во-вторых, так как национальность у евреев наследуется по матери, большинство своих сыновей не считались евреями по рождению. Если они хотели стать таковыми, им надо было проходить гиюр – обряд перехода в иудаизм. Часть из них, вероятно, проходила через эту церемонию, часть – нет. Трудно даже сказать, знал ли Давид всех этих сыновей в лицо. По мнению исследователей, действительно "своими" сыновьями, которых он любил и в воспитании которых принимал участие, Давид считал лишь сыновей, рожденных от шести первых жен и Вирсавии, и именно они упоминаются в Библии поименно – шестеро сыновей, родившихся в Хевроне (II Сам. 3:2-8), и одиннадцать, родившихся в Иерусалиме (II Сам. 5:14-16).

При этом подробно рассказывается лишь о четырех из них – Амноне, Авессаломе (Авшаломе), Адонии (Адониягу) и Соломоне (Шломо).

Но у Давида, как уже говорилось, были и дочери, о чем упоминается совсем мельком (II Сам. 5:14). Судя по всему, царский гарем размещался в отдельном доме, и в нем же вплоть до того, как их отдадут замуж за какого-нибудь бойца царской гвардии, жили и многочисленные царевны.

Выходить за пределы гарема им позволялось лишь по особому разрешению, и при этом поверх белой нательной рубахи до пят, называвшейся "кутонет" (хитон), девушки носили полосатую рубаху, спускавшуюся почти до коленей и являвшуюся своеобразным символом их девственности. Библия донесла до нас имя только одной из дочерей Давида – Фамарь (Тамар), да и то в связи со страшной, вызывающей содрогание историей, произошедшей в стенах царского дворца.

Первенец Давида Амнон, считающийся, само собой, наследным принцем, неожиданно воспылал любовной страстью к своей сводной сестре – дочери Давида от гисурской принцессы Махи, красавице Фамарь. Мысли о Фамари, жажда обладать ее телом сводили Амнона с ума; любовные фантазии одолевали его днем и ночью, и ни о чем другом он был думать просто не в состоянии. При этом каким образом выманить Фамарь из царского гарема, устроить с ней свидание, не говоря уже о чем-то большем, Амнон не знал.

Измученный бессонницей, потерявший аппетит принц словно призрак бродил по царскому дворцу, пока на его состояние не обратил внимание Ионадав – племянник Давида, сын его родного брата Самая (Шимы). Понимая, что все его будущее зависит от того, насколько он окажется близок и полезен наследнику престола, Ионадав старался поддерживать добрые отношения со всеми любимыми сыновьями царя. Узнав, что Амнон "болен любовью", этот хитроумный молодой человек предложил ему план действий, который сработал именно так, как он и рассчитывал.

В один из дней Амнон, по совету кузена, притворился серьезно, едва ли не смертельно больным и слег в своем доме. В болезнь Амнона поверили – ведь, как было уже сказано, страсть к Фамари и в самом деле сказалась и на его внешности, и на поведении. Услышав о недомогании своего первенца, Давид поспешил навестить его, и на вопрос, есть ли у сына какие-то желания, которые он мог бы выполнить, Амнон ответил: "Пусть придет Тамар, сестра моя, и даст мне еды, и испечет при мне пару лепешек, и я поем из рук ее" (II Сам. 13:5).

Любопытно, что эта просьба отнюдь не показалась Давиду странной и подозрительной. Может быть – кто знает?! – потому, что Фамарь славилась в семье царя как искусная повариха. Царь поспешил исполнить желание старшего и, возможно, на тот момент любимого сына – велел Фамари направиться в дом к Амнону и приготовить ему еду.

Войдя в залу, где на кушетке лежал Амнон, Фамарь разожгла в жаровне огонь и на раскаленном железном листе приготовила напоминающие внешне русские блины необычайно вкусные лепешки – их и сегодня готовят прямо на глазах у покупателей арабские и друзские женщины на всех рынках Ближнего Востока. Однако, когда Фамарь поставила на поднос горку лепешек, Амнон вдруг заявил, что ему стало совсем плохо, он хочет перелечь в свою спальню и просит всех, кроме Фамарь, уйти. Слуги поспешили исполнить приказ принца, а Амнон попросил Фамарь подать ему лепешки в спальню, в кровать.

Думается, в этот момент девушка уже начала что-то подозревать, но, связанная указанием отца накормить брата, решила повиноваться. И в то самое мгновение, когда она поднесла к Амнону поднос с лепешками, принц притянул ее к себе и повалил на постель.

С этого момента, видимо, стоит процитировать библейский текст, так как в нем действительно важно каждое слово:

"И когда она подавала ему есть, он схватил ее и сказал ей: ложись со мною, сестра моя. Но она сказала: нет, брат мой, не принуждай меня, ибо не делается так в Исраэле; не делай этой мерзости. А я, куда денусь я с позором моим?! И ты, ты будешь как один из подлецов в Исраэле. А теперь поговори ты с царем, и он не возбранит мне стать твоею. Но он не хотел слушать слов ее и одолел ее, и изнасиловал ее, и лежал с нею. И возненавидел ее Амнон чрезвычайною ненавистью, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какою любил ее, и сказал ей Амнон: встань, уйди! И сказала она ему: нет, ибо это зло – прогнать меня – больше того, которое ты сделал со мною раньше. Но он не хотел слушать ее. И позвал отрока, служителя своего, и сказал: прогони-ка эту от меня вон и запри дверь за нею. А на ней был разноцветный кутонэт, ибо такое платье носили царские дочери-девицы. И вывел ее слуга его вон, и запер за ней дверь. И взяла Тамар пеплу, и посыпала голову свою, а разноцветный кутонэт, который на ней, разодрала, и положила она руку на голову свою, и пошла, рыдая. И сказал ей Авшалом, брат ее: не Амнон ли, брат твой, был с тобою? – А теперь, сестра моя; он – брат твой, не принимай этого близко к сердцу. И жила Тамар в одиночестве в доме Авшалома, брата своего. И услышал обо всем этом царь Давид, и очень разгневался. И не говорил Авшалом Амнону ни худого, ни доброго, ибо возненавидел Авшалом Амнона за то, что он обесчестил Тамар, сестру его" (II Сам. 13:11-21).

Как видим, вначале Тамар пытается умолить брата "не делать этой мерзости", так как она навлечет позор как на ее, так и на его голову. Затем она соглашается… стать его женой, просит пойти к отцу и попросить ее руки – и тот… "не возбранит" этого брака. Наконец, поняв, что Амнон не желает ничего слушать, она начинает отчаянно сопротивляться, но Амнон, разумеется, оказывается сильнее. Однако, как только он насыщает свою похоть, та самая девушка, которую он вроде бы только что любил и желал, становится ему вдруг не просто нежеланной, а неприятной; начинает казаться едва ли не отвратительной…

Думается, почти каждый мужчина испытал хотя бы раз в жизни нечто подобное, и сцена эта с точки зрения мужской психологии является удивительно точной. В Талмуде история Амнона и Фамари рассматривается в качестве примера того, чем плотская страсть отличается от подлинной любви. Последняя, говорят мудрецы Талмуда, является чувством, в основе которого лежит именно духовная близость и которое поэтому не зависит ни от каких условий и с возрастом лишь усиливается. Чувство же, порожденное физической красотой, зависящее от неких чисто внешних факторов, любовью не является. Это лишь эгоистическое желание обладать, стремление завоевать желаемый предмет, достигнуть цели. Как только желание удовлетворено и цель достигнута, исчезает и подобная любовь…

Именно это и происходит с Амноном. То, что им владела исключительно похоть, пусть и облачившаяся в одежды романтического чувства, доказывает и все остальное его бесчеловечное поведение. Амнон не просто велит Фамари уйти – он даже не позволяет ей досидеть в его доме до темноты, чтобы скрыть свой позор! Нет, он выгоняет ее посреди бела дня на улицу, и в этой ситуации несчастной девушке не остается ничего другого, как предать случившееся гласности и подчеркнуть, что все это произошло не по ее вине; что она сопротивлялась насильнику.

С этой целью Фамарь и разрывает свою полосатую рубаху девственницы, посыпает голову пеплом из той самой жаровни, на которой она пекла лепешки для Амнона, и вот так, на виду у всех, рыдая, идет в дом своего брата Авессалома…

В связи с этим в истории Амнона и Фамарь возникает немало вопросов. И самый главный из них заключается в том, почему Давид не наказал Амнона. Да, "очень разгневался", но не наказал! Хотя царь должен был чувствовать свою личную ответственность за то, что произошло в его семье: ведь в конце концов это именно он послал дочь к сыну, и Амнон должен был заплатить и за свое вероломство, и за два страшных преступления – изнасилование и вступление в связь с собственной сестрой. Причем вроде бы Амнон не мог оправдаться тем, что он совершил этот грех с сестрой только по отцу, а не по матери, так как Пятикнижие ясно указывает: "И если человек возьмет сестру свою, дочь отца своего или дочь матери своей, и увидит наготу ее, и она увидит наготу его, то это позор, да будут они отторгнуты на глазах у сынов народа их. Наготу сестры своей он открыл; грех свой понесет он" (Лев. 20:17).

Объяснение некоторых комментаторов, что Давид не мог наказать Амнона, так как еще чувствовал, насколько безнравственно он сам выглядит в истории с Вирсавией, звучит откровенно слабо и неубедительно. Между тем вопрос о том, почему Давид решил оставить Амнона безнаказанным и как вообще такое могло произойти в царском дворце, видимо, не давал покоя еще современникам царя, ну а уж следующие поколения вообще ломали над ним голову.

К тому же во всей этой истории есть и немало других странностей. К примеру, не только Амнон, но и его кузен Ионадав явно не усматривают в желании Амнона ничего преступного и противоестественного, а потому с легким сердцем дает совет, как заманить Фамарь в ловушку.

Сама Фамарь в момент, когда Амнон увлекает ее на постель, предлагает ему попросить ее руки у отца и выражает уверенность, что тот ему в этом не откажет – а как же тогда быть с законом, запрещающим брак с сестрами?! Существует опять-таки объяснение, что, предлагая сводному брату просить у отца ее руки, Фамарь просто пыталась найти предлог, который позволил бы ей успокоить Амнона и выскользнуть из его объятий, но этот довод опять-таки не убеждает.

По мнению мудрецов Талмуда, дело заключалось совсем в другом. Мать Фамари и Авессалома, гисурская принцесса Мааха не была еврейкой и не прошла гиюр, а потому и Фамарь не считалась еврейкой. А это, в свою очередь, с точки зрения еврейских законов означало, что она не считалась сестрой еврея Амнона и после прохождения гиюра вполне могла вступить с ним в брак. Кроме того (опять-таки с точки зрения иудаизма), брак между братом и сестрой по матери запрещен всем народам планеты, в то время как запрет на брак с сестрой по отцу касается только евреев.

Таким образом, брак между Амноном и Фамарью действительно был возможен, но Амнон от этой возможности отказался. И уж в любом случае Амнон подлежал наказанию – если не смертной казни, то принудительной женитьбе на единокровной сестре, выплате ей компенсации и т. д. То, что Давид всего лишь "разгневался", но отказался наказывать Амнона, свидетельствует, видимо, о силе его отцовской любви, которая зачастую была настолько слепа, что шла во вред и самим детям, и всем окружающим, а порой – как убедится читатель дальше – и стране в целом.

Но Авессалом, безусловно, не простил Амнону случившегося. По всей видимости, он действительно любил Фамарь и был очень близок с сестрой, так как, в отличие от всех остальных детей Давида, они оба были не только детьми, но и внуками царя, пусть и не еврейского. Не исключено, что Авессалом в душе презирал остальных своих сводных братьев и сестер, считая их "плебеями", и уж, конечно, сама мысль, что сын какой-то безродной еврейки обесчестил его сестру, выводила Авессалома из себя.

Видя, что отец не спешит наказывать своего первенца, Авессалом решил взять закон в свои руки и самолично отомстить за Фамарь. При этом он сознавал, с какими трудностями было связано осуществление этого плана – ведь и Амнон, и сам Давид не могли не догадываться о том, какие чувства им владеют, какие мысли роятся в его голове, и были настороже.

Таким образом, главным для Авессалома было усыпить бдительность отца и брата и выбрать наиболее подходящее время и место для нанесения удара. Поэтому ни словом, ни жестом, ни тем более действием он не выдал своих чувств. Сделав вид, что смирился со случившимся, он даже посоветовал смириться с этим и Фамарь ("А теперь, сестра моя; он – брат твой, не принимай этого близко к сердцу").

Целых два года, два долгих года Авессалом терпеливо ожидал своего часа и, наконец, видя, что Давид и Амнон и в самом деле поверили в то, что он отказался от мести за сестру, решил, что такой час пробил.

"…И было через два года, когда в Баал-Хацоре, близ Эфраима, были стригущие овец, пригласил Авшалом всех сыновей царя…" (II Сам. 13:23).

День стрижки овец, как уже говорилось выше, всегда был одним из главных праздников скотоводов-израильтян, сопровождавшимся пиром и обильными возлияниями. Порой даже излишне обильными, когда участники праздника напивались так, что уже не ведали, что творили.

Именно после такого пира родоначальники десяти колен Израиля продали в рабство своего брата Иосифа. Именно в день стрижки овец, как помнит читатель, богач Навал напился до такой степени, что осмелился прогнать пришедших за данью людей Давида. И вот на этот праздник Авессалом и решил пригласить в свое имение всех царских сыновей.

Точнее, сначала он явился с этим приглашением к отцу – прекрасно зная, что тот откажется поехать. Тогда Авессалом начинает упрашивать Давида отпустить к нему всех царских сыновей – и Давид соглашается отпустить всех, кроме Амнона.

– Но если не ты сам, то пусть хотя бы Амнон, старший брат, пойдет с нами, – роняет на это Авессалом.

И Давид настораживается – подобная просьба кажется ему подозрительной: "И сказал ему царь: зачем ему идти с тобою?" (II Сам. 13:26). Но Авессалом так упрашивал, казался таким искренним и доброжелательным, что Давид уступил.

Между тем, получив согласие отца, Авессалом поспешил в свое имение и приказал слугам дождаться, когда все участники праздничного пира будут пьяны, а затем наброситься на Амнона с ножами и ножницами для стрижки овец и заколоть его. Причем дождаться надо было обязательно. Во-первых, потому, что в трезвом состоянии Амнона, бывшего отличным воином, взять было не так-то просто. А во-вторых, для того, чтобы было как оправдаться перед Давидом – в конце концов, какой спрос с пьяных?!

Так и было сделано. В самый разгар пира, когда уже, казалось, ни один мужчина в имении Авессалома не держался на ногах, хозяин дома, все это время только делавший вид, что пьет вместе со всеми, а сам остававшийся совершенно трезвым, подал условный знак слугам. Повинуясь этому сигналу, на пьяного Амнона в мгновение набросилось около десяти человек, нанося ему бесчисленные удары ножами и ножницами.

Увидев лежащего в луже крови старшего брата, все сыновья Давида мгновенно протрезвели и в ужасе вскочили на своих мулов, решив, что Авессалом уготовил такую же участь и всем им.

По всей видимости, кто-то из слуг принцев бежал из поместья Авессалома первым и, не зная, что именно там произошло, доложил Давиду, что Авессалом убил всех его сыновей. Услышав эту весть, Давид, со становившейся ему с каждым годом все более и более свойственной несдержанностью в проявлении чувств, разодрал на себе одежды и, рыдая, повалился на землю. Как верно замечает Флавий, он плакал в этот момент не только по убитым, но и по их убийце, которого теперь должен был приговорить к смерти – Давид искренне любил Авессалома, причем, видимо, любил больше всех остальных сыновей.

И тут возле царя возникает Ионадав – тот самый Ионадав, который посоветовал Амнону, как овладеть Фамарью. И Ионадав успокаивает царя, говоря, что, вероятнее всего, произошла ошибка – Авессалом убил не всех сыновей, а только одного Амнона, причем сделал это в качестве мести за сестру.

И уже после того, как он это сказал, из окон стоявшего на холме царского дворца стало видно, как на дороге показалось множество всадников. Еще немного – и стало понятно, что это едут царские сыновья. "И сказал Йонадав царю: вот пришли сыновья царя: как говорил раб твой, так и оказалось" (II Сам. 13:35).

Но откуда Ионадав, не будучи в числе гостей Авессалома, мог знать, что тот убил, а точнее, повелел убить только Амнона? Ответ напрашивается сам собой: Ионадав был в курсе этого плана принца. Возможно, что и более того: видя, что Давид благоволил к Авессалому больше, чем к Амнону, и решив, что царь склоняется к тому, чтобы назначить наследником третьего, а не первого сына (что было в общем-то верно) Ионадав отдалился за эти два года от Амнона и вошел в окружение Авессалома. И чтобы окончательно завоевать его расположение, Ионадав и подсказал принцу, как расправиться с братом.

Пока Давид напрасно оплакивал своих сыновей, Авессалом бежал в Гисур, к своему деду, царю Фал маю. Разумеется, при желании Давид мог бы потребовать его выдачи, и старый Фалмай выполнил бы эту просьбу своего куда более могущественного зятя. Но в том-то и дело, что такого желания Давид, видимо, не испытывал. Его явно устраивало, что Авессалом находится в изгнании и не может предстать перед судом за убийство Амнона.

В смерти первенца Вирсавии, позоре Фамари и гибели Амнона царь Давид, вне сомнения, усматривал исполнение страшного приговора Всевышнего, переданного ему через пророка Нафана. Давид помнил прорицание: за блуд с женой Урии и отправку Урии на смерть блуд и смерть поселятся в его доме, и за каждый из этих грехов с него будет спрошено, как он и сам присудил, вчетверо. Но, разумеется, Давид и представить не мог, какие страшные испытания еще ждут его впереди.

Тридцатый год царствования Давида был примечателен не только бегством Авессалома в Гисур, но и обрушившейся на всю страну жесточайшей засухой, неминуемыми следствиями которой стали неурожай и голод. Точнее, засуха началась еще за год до убийства Амнона, но тогда еще никто не думал, что это бедствие продлится так долго.

Надо заметить, что засуха и голод – не такие уж редкие гости в землях, раскинувшихся по обе стороны Иордана, все водные источники которых пополняются исключительно за счет зимних и осенних дождей. Вспомним, что, спасаясь от голода, праотец еврейского народа Авраам покидает обетованную ему Богом землю и переселяется в Египет. Его сын Исаак (Ицхак) по той же причине временно обосновывается в филистимском Граре. Именно голод заставляет в итоге Иакова отправиться вместе со всем семейством в тот же Египет, где в итоге его потомки на долгие годы превращаются в бесправных рабов.

Засуха и голод не раз наблюдались на Ближнем Востоке и в Средневековье, и в Новое время, да и, по сути дела, все первое десятилетие XXI века в Израиле, Иордании, а также на юге Ливана и Сирии было крайне засушливым, что нанесло колоссальный удар по сельскому хозяйству этих стран.

Таким образом, дарующий жизнь дождь всегда связывался в сознании евреев с их союзом с Богом: для того чтобы он проливался на Землю обетованную, они должны были неукоснительно следовать Его заповедям. Само отсутствие дождя считалось первым признаком того, что евреи нарушают данный им Закон и вызывают тем самым вполне оправданный гнев Всевышнего. Предельно четко эта мысль выражена в словах Пятикнижия, ставших частью важнейшей молитвы иудаизма "Шма, Исраэль!" ("Слушай, Израиль!"):

"И вот, если послушаете заповедей Моих, которые Я заповедую вам сегодня, чтобы любили вы Бога, Всесильного вашего, и служили Ему всем сердцем вашим и всей душой вашей, то дам Я дождь стране вашей в срок, дождь ранний и дождь поздний, и соберешь ты хлеб твой, и вино твое, и оливковое масло твое. И дам Я траву на поле твоем для скота твоего, и будешь есть и насыщаться. Берегитесь, чтобы не польстилось сердце ваше, и не сошли бы с пути, и не служили бы богам чужим, и не поклонялись им, – чтобы не возгорелся гнев Бога на вас, и замкнет Он небеса, и не будет дождя, и земля не даст урожая своего, и исчезнете вы быстро из страны хорошей, которую Бог дает вам" (Втор. 11:13-17).

В связи с этим становится понятно, почему Давид увидел в растянувшейся на три года засухе проявление гнева Всевышнего, и обратился к первосвященнику Авиафару, чтобы тот с помощью "урим" и "туммим" вопросил Бога, в чем причина Его гнева. Но вот ответ Бога на этот вопрос выглядит поистине поразительным:

"И был во дни Давида голод три года, год за годом. И вопросил Давид Господа… И сказал Господь: за Шаула это и за этот кровожадный дом, за то, что он умертвил гивонитян…" (II Сам. 21:1).

Эти слова Библии начисто опровергают расхожее утверждение, что сначала израильтяне воспринимали своего Единственного Бога как некое племенное божество, заботящееся исключительно об избранном Им народе и не обращающее внимание на нужды и мольбу других народов. Открытым антитезисом таким суждениям, безусловно, является Книга пророка Ионы, но и в этом ответе Бога на вопрос Давида Он предстает как высшая сила, управляющая человеческой историей и прислушивающаяся ко всем народам. Как видим, молитвы жителей эморейского города Гивона, взывающих о возмездии за кровь своих братьев, убитых царем Саулом вместе со священниками города Нова, были услышаны Богом, и Тот счел их требование справедливым. То, что Давид за тридцать лет царствования так и не удосужился найти средство утешить гивонитян, погасить в их сердцах жажду мести, стало грехом в глазах Бога, и за этот грех пришлось расплачиваться всему еврейскому народу – такова в общих чертах трактовка этих слов Библии раввинистическими авторитетами.

Узнав, в чем причина голода, Давид немедленно вызвал гивонитян и поспешил заявить им, что готов исполнить любую их просьбу, наделить их любым богатством – лишь бы они признали совершенный по отношению к ним грех искупленным и больше не имели бы никаких претензий ни к потомкам Саула, ни к народу Израиля вообще. Однако, пообещав выполнить любую их просьбу, Давид не учел кровожадных нравов эморейцев и всей силы ненависти, которую они питали к Саулу. Выдвинутое гивонитянами условие поразило Давида своей жестокостью, но после данного им слова он уже не мог его не исполнить:

"И сказали ему гивонитяне: не ищем мы ни серебра, ни золота ни от Шаула, ни от дома его, ни человека, чтобы умертвить его, в Исраэле. И сказал он: что вы скажете, то я и сделаю для вас. И сказали они царю: от того человека, который губил нас и замышлял уничтожить нас, чтобы не стало нас нигде в пределах Исраэлевых, пусть будут нам выданы семь человек из потомков его, и мы повесим их пред Господом в Гиве Шаула, избранника Господня. И сказал царь: я выдам" (II Сам. 21:3-6).

И Давид действительно выдает на растерзание гивонитянам семерых потомков Саула. Но при этом, помня о своей клятве Ионафану, разумеется, и не думает отдать им Мемфивосфея и его детей. Вместо этого он выдает гивонитянам двух сыновей Саула от его наложницы Рицпы и "пятерых сыновей Михал и, дочери Шаула, которых та родила Адриэйлу, сыну Барзилая из Мехолы" (II Сам. 21:8). Последняя фраза вновь снова запутывает оставшиеся в прошлом отношения Давида и Мелхолы. Напомним, что ранее Библия говорит, что Саул после бегства Давида объявил Мелхолу вдовой и выдал ее замуж за Фалтия. Более того, комментаторы настаивают, что Фалтий, полюбив Мелхолу всем сердцем, так и не решился до нее дотронуться, понимая незаконность устроенного Саулом брака. Адриэл же назывался в качестве мужа Мирав – старшей дочери Саула. В этом же отрывке он называется мужем Мелхолы. Более того – сообщается, что та прижила от него пятерых детей.

Автору не остается ничего другого, как повторить, что любящие идеализировать библейских героев комментаторы считают, что речь в данном случае идет именно о детях рано скончавшейся Мирав, которых Мелхола усыновила и воспитала. Однако существует и другая точка зрения, по которой речь идет именно о детях Мелхолы, прижитых ею от любовной связи с мужем сестры в тот период, когда Давид скрывался от гнева Саула. В таком случае эти дети были "мамзерами" – незаконнорожденными, – и тогда Давид выдавал их гивонитянам, не испытывая особых угрызений совести.

С выдачей гивонитянам семерых потомков Саула в Библии возникает новый сюжет, который также невольно потрясает воображение – история самопожертвования Рицпы:

"И выдал он их в руки гивонитян, и они повесили их на горе пред Господом. И пали они семеро вместе, а были они умерщвлены в первые дни жатвы, в начале жатвы ячменя. И взяла Рицпа, дочь Айи, дерюгу, и растянула ее себе у той скалы, и была там от начала жатвы до того, как полились на них воды с неба и не допускала до них птиц небесных днем и зверей полевых ночью" (II Сам. 21:9-10).

Талмуд утверждает, что гивонитяне не давали снять повешенных потомков Саула с первого весеннего месяца нисан (время жатвы ячменя) до второго осеннего месяца хешван (в который обычно в земле Израиля начинаются дожди), то есть больше полугода. Все это время Рицпа провела на своей дерюге возле дорогих ей покойников. Она почти ничего не ела и не спала: днем и ночью она отгоняла от трупов воронов, грифов, стервятников и других птиц, привлеченных запахом падали, а также диких зверей, среди которых были не только малорослые ближневосточные шакалы, но и представляющие смертельную опасность для любого человека гиены, леопарды и другие хищники.

Хлынувшие осенью дожди были восприняты царем и всем народом как однозначное свидетельство того, что Бог больше не гневается на израильтян. Уже после их начала Давиду рассказали о подвиге Рицпы, которая под ливнем продолжала сидеть на своей дерюге возле полуразложившихся трупов. Так как Давид действительно дал гивонитянам обещание выдать им потомков Саула, однако отнюдь не обещал им позволить глумиться над их телами, то он повелел снять со скалы останки повешенных и захоронить их в родовом склепе Киша – отца Саула.

Тогда же Давид вспомнил, что и царь Саул с Ионафаном и двумя другими своими сыновьями после осквернения их тел филистимлянами были наспех погребены в Иависе Галаадском, и решил торжественно перенести их прах во все ту же родовую гробницу Киша. Библия высоко оценивает этот жест Давида по отношению к памяти Саула и его сыновей: после него в страну окончательно возвращается благоволение Всевышнего и вместе с ним – благоденствие: "И сделали все, что повелел царь, и смилостивился Бог над страной" (II Сам. 21:14).

"И томило царя Давида желание выйти к Авшалому, ибо он утешился об Амноне, что умер" (II Сам. 13:39).

За три года, прошедшие со времени бегства Авессалома Давид не то чтобы совсем простил сына, но временами испытывал острую тоску по нему. Балагур и гуляка Авессалом был вдобавок ко всему необычайно красив внешне – мидраш утверждает, что он был одним из семи самых красивых мужчин, которые когда-либо рождались на Земле. Любимым героем Авессалома еще в детстве стал судья и богатырь Самсон. Подражая ему, царевич тоже стал назореем, то есть не пил вина и стриг волосы только раз в год. Когда его густые пряди клали на весы, в них оказывалось не менее двухсот шекелей (около двух с половиной килограммов) весу. При этом волосы у него росли с потрясающей скоростью, так что уже через месяц они снова тяжелой волной спускались до плеч, а через пару месяцев доходили уже до пояса.

Давиду не хватало этого сына – не хватало его застольных шуток, задушевных бесед с ним, во время которых Авессалом проявлял себя необычайно умным и тонко чувствующим человеком. Но и объявить о том, что он прощает Авессалому убийство брата, Давид не мог – такое его решение вызвало бы осуждение в народе. А потому, если бы даже Авессалом вернулся домой по своей воле, Давид обязан был отдать его под суд и приговорить к смерти…

Когда Давид поделился этой своей тоской с Иоавом, тот решил помочь своему дяде и господину. В один из дней Иоав направился в расположенную неподалеку от Иерусалима деревню Фекойа (Текоа) и нашел среди ее жительниц простую и смышленую женщину. Велев одеться ей в траурные одежды и вообще всячески разыгрывать из себя скорбящую вдову и мать, Иоав тщательно проинструктировал поселянку, что и как она должна говорить, когда предстанет перед царским судом – высшей судебной инстанцией страны.

Следуя этим инструкциям, женщина рассказала царю придуманную Иоавом то ли историю, то ли притчу. Дескать, после смерти мужа у нее осталось двое сыновей, но во время работы в поле они поссорились, и один убил другого. Теперь семья ее покойного супруга требует отдать братоубийцу под суд и казнить его, но если будет умерщвлен и второй ее сын, то ей не на кого будет опереться в старости и после нее и мужа вообще не останется потомства. Вот она и пришла к царю, чтобы тот решил: заслуживает ли ее единственный сын смерти за убийство или нет?

Выслушав женщину, Давид задумался и… пришел к выводу, что судить сына этой женщины за убийство нельзя – хотя бы потому, что братья были в поле одни и у этого преступления нет свидетелей. А значит, невозможно выяснить, напал ли убийца на своего брата первым или действовал в рамках необходимой самообороны; было убийство умышленным или непредумышленным. И потому Давид в присутствии всех, кто в это время сидел в зале царского суда, издал указ, что никто не имеет права поднять руку на сына этой женщины – ни по суду, ни в качестве кровомстителя. Тот же, кто попытается повергнуть сомнению справедливость этого решения, сам будет объявлен преступником и должен будет предстать перед царским судом.

И вот тут-то поселянка и заметила, что в таком случае, отказывая в праве своему сыну Авессалому на возвращение в Иерусалим на том основании, что он должен будет предстать перед судом и, возможно, быть приговоренным к смерти… царь нарушает изданный им только что самим указ. Давид снова на какое-то время задумался и понял, что женщина права: казнь Авессалома не вернет ему Амнона, и вместе с тем непонятно, можно ли вообще признать Авессалома виновным в убийстве. В конце концов, убивал брата не он, а его слуги, и то, что они делали это по его приказу, надо еще доказать. Но все свидетели убийства были в тот момент пьяны, а потому вряд ли смогут дать правдивые свидетельские показания…

В этот момент Давид наконец сообразил, что эта женщина, скорее всего, подослана Иоавом для того, чтобы он принял прецедентное решение по делу, похожему на дело Авессалома, – и тогда Давид перестанет терзаться сомнениями в том, что, помиловав бежавшего сына, он примет несправедливое и предвзятое решение. Развеселившись, Давид напрямую спросил женщину, не подослана ли она Иоавом, и та не осмелилась солгать:

"И сказал царь: не рука ли Йоава с тобою во всем этом? И отвечала женщина и сказала: как жива душа твоя, господин мой царь… действительно раб твой Йоав приказал мне и вложил в уста рабы твоей все эти слова" (И Сам. 14:19).

После этого Давид с чистой совестью велел Иоаву отправиться в Гисур и сообщить Авессалому, что тот может безбоязненно возвращаться в Иерусалим. Однако, когда Иоав и Авессалом прибыли ко двору Давида, настроение царя вдруг резко изменилось – он неожиданно отказался встречаться с опальным сыном:

"И сказал царь: пусть идет он в дом свой, а лица моего он не увидит. И повернул Авшалом к дому своему, а лица царя не видал" (II Сам. 14:24).

День проходил за днем, месяц за месяцем, минули еще два года, а Давид по-прежнему не желал встречаться с сыном. Авессалому было запрещено появляться во дворце, и получалось, что, вернувшись в Иерусалим, он не только ничего не выиграл, но и проиграл: в маленьком, провинциальном Гисуре он, по меньшей мере, был в центре внимания. Несколько раз Авессалом пытался встретиться с Иоавом, чтобы попросить того замолвить за него перед отцом словечко, но, чувствуя настроение Давида, Иоав упорно избегал этих встреч. Тогда-то Авессалом решил вынудить Иоава явиться к нему – хотя бы для того, чтобы высказать претензии:

"И послал Авшалом за Йоавом, чтобы послать его к царю, но тот не захотел прийти к нему. Он послал и во второй раз, но тот не захотел прийти. И сказал он слугам своим: смотрите, участок Йоава рядом с моим, и у него там ячмень; пойдите, выжгите его огнем. И выжгли огнем этот участок слуги Авшалома. И встал Йоав, и пришел к Авшалому в дом, и сказал ему: зачем выжгли огнем слуги твои мой участок? И сказал Авшалом Йоаву: вот, я посылал за тобой, говоря: приди сюда, и я пошлю тебя к царю сказать: "Зачем пришел я из Гешура? Лучше бы мне еще быть там". А теперь я хочу видеть лицо царя. А если есть на мне вина, то пусть убьет он меня" (И Сам. 14:29-32).

И это требование Авессалома – либо казнить его, либо простить – подействовало. Давид принял сына, и во время встречи окончательно "растаял", расчувствовался и, поцеловав Авессалома, объявил о своем полном примирении с ним.

Если бы он только знал, чем обернется для него этот "мир"!

По мере того как Давид старел, во дворце все чаще возникали пересуды, кого же он объявит своим наследником. После того, как второй сын царя Килав во всеуслышание заявил, что предпочитает провести свою жизнь в изучении Закона Моисеева и всевозможных наук и отказывается от претензий на трон [79], наследным принцем вроде бы должен был быть объявлен Авессалом. Однако время шло, а Давид не спешил с таким объявлением, и в сердце Авессалома стало закрадываться подозрение, что Давид собирается передать трон не ему, а Соломону – сыну от своей любимой жены Вирсавии.

Надо заметить, что Авессалом в этих своих подозрениях был не так уж далек от истины. Давид и в самом деле колебался. Дело было не только в том, что маленький Соломон был сыном женщины, продолжавшей сводить его с ума, и эта любовь невольно делала ее ребенка в глазах царя самым дорогим и любимым сыном. Причина была и в том, что чем больше Давид присматривался к Авессалому, тем больше убеждался, что тот не подходит на роль правителя; что ему, увы, не хватает для этого ни ума, ни душевной чуткости, ни понимания того, что интересы народа и государства для подлинного монарха должны быть выше личных.

Между тем Соломон рос поистине чудо-ребенком, вундеркиндом, выдающиеся способности и ум которого проявились еще в детстве – задолго до того, как он, согласно Библии, был посажен на трон и попросил Бога дать ему "разумное сердце". По одному из устных преданий, маленький Соломон часто проводил дни в главном зале дворца, следя, как отец вершит суд, и однажды помог Давиду разобраться в одном чрезвычайно сложном деле.

Как-то в царский суд, рассказывает это предание, пришел человек и сказал, что он сын богатого иерусалимского купца. Много лет назад он отправился торговать на Восток, но по дороге на его караван напали разбойники, взяли в плен и продали в рабство. Тем временем его отец скончался, завещав все свое состояние пропавшему сыну и поручив домоправителю до возвращения законного наследника управлять его имуществом. Наконец, многие годы спустя этому человеку удалось бежать из рабства. Но по возвращении домой бывший домоправитель отца заявил, что он не сын покойного, а самозванец. А он, домоправитель, дескать, и есть настоящий сын и наследник. Сын купца бросился было к старым друзьям своего отца с просьбой подтвердить его личность и разоблачить лжеца-домоправителя, но большинство из этих друзей уже умерли, а те, что еще были живы, отказались стать его свидетелями. И этих людей можно отчасти понять: за годы, проведенные в рабстве, он сильно изменился, так что в нем и в самом деле трудно признать того юношу, которого они когда-то знали. А вот с самозванцем их связывает множество общих дел, многие должны ему деньги, и потому никто не хочет с ним ссориться…

Выслушав этот рассказ, Давид велел вызвать во дворец бывшего домоправителя купца. Тот поспешил явиться и заявил, что он никакой не домоправитель, а самый что ни на есть настоящий единственный сын покойного, которому тот завещал свое состояние, и у него есть свидетели, готовые сие подтвердить. А этого мошенника и самозванца, называющего себя сыном его почтенного отца, он вообще впервые видит.

Давид не скрывал своей озадаченности. Каждый из этих двоих утверждал, что говорит правду, один из них даже грозился привести свидетелей, но не было никакой гарантии, что свидетели не будут лгать. Как установить, на чьей же стороне правда, Давид не знал. И тут Соломон, которому по одной версии легенды было в то время девять, а по другой и вовсе семь лет, попросил у отца дать ему возможность разрешить это дело.

Когда Давид согласился, Соломон велел обоим судящимся мужчинам пойти на могилу покойного купца, извлечь его труп, отрубить у трупа кисть руки и принести ее во дворец. Поклонившись, истец и ответчик удалились исполнять приказ маленького принца, а Соломон подозвал слугу и велел ему незаметно следовать за ними и затем рассказать все, что тот увидит на кладбище.

Через некоторое время слуга вернулся и поведал, что, явившись на кладбище, человек, заявивший, что он является бежавшим из рабства сыном купца, долго плакал и не хотел раскапывать могилу. Тогда тот, кто называет себя настоящим сыном купца и владеет его имуществом, быстренько взялся за лопату. Затем, когда показался труп, первый мужчина начал рыдать в голос и умолять отца простить его за то, что он навлек на его останки подобное святотатство, а второй спокойно достал топор и отрубил у трупа кисть руки.

– Все ясно, – сказал Соломон отцу – Тот, кто рыдал над могилой и просил у покойника прощения, и есть его настоящий сын, а второй – это вор и самозванец, решивший присвоить имущество покойного хозяина.

Однако Давид возразил на это, что хотя поведение мужчин на могиле и в самом деле наводит на подобные мысли, это еще не может считаться доказательством. В конце концов, пояснил он Соломону, и родной сын может с пренебрежением относиться к мощам отца, а самозванец, если он умен, будет разыгрывать взятую на себя роль до конца в любой ситуации.

– Хорошо, – ответил на это Соломон. – Завтра, когда они оба придут в суд, я докажу, что я прав!

Наутро, когда оба снова появились в суде и протянули Соломону отрубленную от скелета купца кисть, принц велел им обоим пустить себе кровь из пальца и приложить его к кости покойника.

– Смотрите все! – провозгласил Соломон. – Кровь одного из них скользнула по мертвой кости, словно это была не кровь, а капля ртути. Кровь второго, наоборот, мгновенно впиталась в кость, та приняла ее и на какое-то время даже словно ожила от этой крови! И ясно почему: в первом случае эта кровь была чужой для мертвой кости, а во втором – это была та же самая кровь, которая в свое время текла в жилах покойника, то есть кровь его сына. Таким образом, человек, утверждающий, что все эти годы он провел в рабстве и только сейчас добрался до родного дома, говорит правду – он и в самом деле сын покойного купца. А вот другой – это лживый самозванец, которому мало было доли управляющего своего господина, и он захотел стать его наследником!

Таким был "дебют" Соломона в роли судьи, о необычайном уме маленького принца потом еще долго судачили в народе. Возможно, после этого Давид стал все больше утверждаться в мысли, что именно Соломон должен сменить его на престоле [80].

Мысль о возможности такого развития событий не давала Авессалому покоя! Привыкший к роскоши, имевший при своем дворе большую конюшню и выезжавший на прогулку в колеснице в сопровождении пятидесяти человек личной стражи, Авессалом жил предвкушением того дня, когда он обретет всю полноту власти и начнет повелевать народом. И если отец не собирается передать ему эту власть добровольно по имеющемуся у него праву, считал Авессалом, значит, он возьмет полагающееся ему другим путем.

И хотя, как показали последующие события, Авессалом и в самом деле был не очень умен, но и глупцом его назвать было нельзя. Во всяком случае, он понял, что если действительно хочет отстранить отца от власти, то для начала ему надо попробовать переломить общественное мнение: усилить в народе недовольство правлением Давида и одновременно внушить этому народу любовь и доверие к нему, Авессалому.

Его задача значительно облегчалась тем, что к этому времени недовольных Давидом в стране хватало. Немало представителей колена Вениамина продолжали считать Давида узурпатором и тираном, незаконно захватившим трон у потомков их родича Саула и затем уничтожившим их руками гивонитян. Эта часть вениамитян мечтала если не о восстановлении династии Саула, то по меньшей мере о падении Давида и его мучительном и унизительном конце.

В то же время в землях колена Иуды многие так и не простили Давиду переноса столицы из Хеврона в Иерусалим, что, по их мнению, отняло у колена его главенствующее положение.

Другие колена были крайне недовольны налоговой политикой царя и порядком набора в армию. Многие израильтяне были убеждены, что принцип, на основе которого в армию от каждого колена призывалось по две тысячи человек в месяц, является несправедливым и что следует осуществлять призыв не на основе уравниловки, а с учетом пропорциональной численности каждого колена. Надо заметить, что эти претензии были отнюдь не безосновательны, и в итоге именно заложенные Давидом проблемы и противоречия в управлении страной приведут к тому, что после смерти его сына царя Соломона единое Еврейское государство расколется на два царства – Иудею и Израиль.

Однако Авессалом решил не только использовать уже имеющееся в народе недовольство, но и возбудить в массах ненависть к отцу, поставив под сомнение главное, чем славился Давид, – справедливость и объективность его суда:

"И вставал Авшалом рано утром и становился к воротам при дороге; и было, каждого, кто, имея тяжбу, шел к царю на суд, подзывал Авшалом к себе и говорил: из какого ты города? И когда тот отвечал: из такого-то колена Исраэля раб твой, то говорил ему Авшалом: смотри, слова твои хороши и справедливы, но некому выслушать тебя у царя. И говорил Авшалом: будь я судьей в этой стране и ко мне приходил бы каждый, у кого спор и тяжба, я судил бы его по справедливости. И бывало, когда подходил человек поклониться ему, то он протягивал руку свою, и задерживал его, и целовал его. А так вел себя Авшалом со всеми исраэльтянами, которые приходили на суд к царю; и вкрадывался Авшалом в сердца исраэльтян" (II Сам. 15:2-6).

Думается, вряд ли нужно объяснять, что Авессалом являл собой классический тип политика-популиста и использовал для завоевания (или, если переводить слова Библии дословно, "кражи сердец") народа те же приемы, к которым и до, и после него прибегали политические ничтожества всех стран и народов. Так и видишь при чтении этого отрывка красавчика Авессалома со спадающими ниже пояса волосами, который в ответ на поклон очередного визитера в царский дворец пожимает ему руку, приобнимает за плечи, подробно и сочувственно расспрашивает о том, что за дело привело его к царю. Затем следует глубокий вздох и дружеское похлопывание по плечу: да, конечно, ты прав, и будь я судьей, то разрешил бы дело в твою пользу, но, к сожалению, в последние годы с моим царем-батюшкой происходит что-то неладное, и он давно уже не судит по справедливости…

Все-то у него, Авессалома, были правы; все претензии, от кого бы они ни исходили, – справедливыми; все оправдания – заслуживающими полного доверия. И как обычно, подобная дешевая популистская тактика нашла отклик в самых широких кругах народа.

Однако мидраш говорит, что только этими шагами Авессалом не ограничился. В течение двух лет он шаг за шагом формировал лагерь своих сторонников внутри каждого колена Израиля, раздавая налево и направо щедрые обещания старейшинам. Одновременно Авессалом создал внутри царского дворца свою сеть шпионов, докладывавших ему о каждом шаге Давида и обо всем, что происходило в его стенах.

По всей видимости, Авессалом действовал подобным образом не по собственной инициативе, а слушаясь бывшего советника Давида и деда Вирсавии Ахитофела. Мы можем только догадываться, что именно заставило Ахитофела стать душой и мозговым центром заговора, организованного Авессаломом против своего отца. По наиболее распространенной версии, Ахитофел так и не сумел простить царю его бесчестного, как он считал, поведения по отношению к своей внучке и ее мужу. Поэтому вскоре после гибели Урии Хеттеянина он оставил свой пост и переехал из Иерусалима в город Гил о, откуда и давал свои советы, или, как сказали бы сегодня, консультации Авессалому.

По другой версии, Ахитофел считал Авессалома недалеким и слабовольным человеком и рассчитывал сначала превратить его в свою марионетку, а затем и вовсе отстранить его от власти и самому занять трон.

Наконец, настал день, когда Авессалом решил, что пришло время для решительных действий. "И было по прошествии сорока лет сказал Авшалом царю…" (II Сам. 15:7) – так начинает Библия рассказ о мятеже Авессалома.

На основании этой фразы целый ряд комментаторов делают вывод, что в момент начала мятежа Авессалому было сорок лет, то есть все эти события происходили в последний, сороковой год царствования Давида. Однако Абарбанель убежден, что эти слова следует понимать в том смысле, что Авессалому было около сорока лет, но все же не ровно сорок, и таким образом, считал этот толкователь Писания, Авессалом поднял мятеж за год или даже за два до смерти Давида.

Авторитетная "Книга порядка поколений" ("Сефер седер гадорот") датирует этот мятеж 37-м годом царствования Давида, то есть, по мнению ее автора, раввина Ихиэля бен Шломо Хайльперина, в момент бунта Давиду было 67, Авессалому, соответственно, 37, а Соломону – 9 лет. Не исключено, что в это время Давид уже был болен, и Авессалом рассчитывал, что ему не придется убивать отца – тот умрет собственной смертью, а свою цель он видел не столько в том, чтобы отстранить Давида от власти, сколько в удалении от престола своих сводных братьев Соломона и Адонии.

Чтобы получить определенную свободу действий и лишить Давида возможности мгновенно отреагировать на события, Авессалом обратился к отцу с просьбой отпустить его совершить благодарственное жертвоприношение в Хевроне – якобы во исполнение некоего обета, который он дал, когда еще жил в изгнании в Гисуре.

Напомним, что Переносной храм в это время находился в Иерусалиме, а потому просьба Авессалома звучала более чем странно. Тем не менее Хеврон с его пещерой праотцев продолжал считаться священным городом, и Давид не благословил сына на это жертвоприношение, но и ничего не заподозрил, что вновь наводит на мысль, что в это время какая-то болезнь уже точила его изнутри.

Тем временем Авессалом направил в земли всех колен Израиля гонцов, чтобы они передали его сторонникам, что по условленному сигналу нужно начать трубить в шофары и, всеми силами демонстрируя радость, провозглашать: "Авессалом воцарился в Хевроне!" В эти минуты рассеянные среди народа соглядатаи должны были внимательно следить за тем, как люди реагируют на данное известие – чтобы учитывать настроение масс в будущем. Вслед за этим Авессалом расставил на всех дорогах страны трубачей – как только вызванный им из Гило в Хеврон Ахитофел проведет церемонию его помазания на царство, эти трубачи должны были начать трубить в шофары, передавая таким образом всем коленам сообщение о воцарении сына Давида.

Проделав все эти приготовления, Авессалом в сопровождении огромной толпы вышел из Иерусалима в Хеврон. Значительную часть этой толпы составляли преданные мятежному царевичу люди, посвященные в его замыслы. Однако немало (по меньшей мере двести человек) в ней было и тех, кто понятия не имел об этих планах и покинул Иерусалим без всякого злого умысла, исключительно ради участия во всегда сопровождавшемся обильным угощением жертвоприношении, да и просто для того, чтобы приобщиться к "святому делу".

В итоге в Хевроне собрались тысячи сторонников Авессалома, и вспыхнувший здесь жертвенный огонь был одновременно и пламенем мятежа. Как только прибывший из Гило Ахитофел провозгласил Авессалома царем, трубачи затрубили в витые бараньи рога. За ними начали трубить стоявшие на дорогах гонцы, и вскоре уже в сотнях сел и городов страны звучали шофары и их старейшины провозглашали: "Авессалом воцарился в Хевроне!"

Воодушевленные предчувствием грядущих перемен, в Хеврон для принесения присяги Авессалому прибыли тысячи людей.

Теперь у Авессалома была своя армия, во главе которой он мог начать поход на Иерусалим.

"И пришел к Давиду вестник, и сказал: сердца исраэльтян расположены к Авшалому. И сказал Давид всем слугам своим, которые были с ним в Иерушалаиме: поднимайтесь и убежим, ибо не будет нам спасения от Авшалома; спешите уйти, чтобы он не опередил и не застиг нас и не навел на нас беды, и не перебил бы жителей города острием меча…" (II Сам. 15:13-14).

Как видим, в этот час испытания Давид решает покинуть Иерусалим. Но покидает он его отнюдь не потому, что дрожит за свою жизнь. Как следует из его слов, больше всего царя тревожит судьба Иерусалима и иерусалимцев – он не хочет, чтобы охваченный азартом и жаждой власти Авессалом разрушил с такой любовью отстроенный и расширенный им город и перебил бы его жителей. Вот почему он сдает свою столицу без боя, покидая ее вместе с любимой Вирсавией, сыном Соломоном и самыми близкими домочадцами, оставляя дворец на попечение десяти наложниц.

В этот момент пробивает час истины и проверяется, кто действительно не за страх, а за совесть был предан Давиду, а кто готов был отступиться от него при первой возможности. Их оказалось не так уж и мало – тех, кто готов был идти с Давидом до конца и разделить его судьбу. Но больше всего Давида тронула верность отряда филистимских наемников, возглавляемых Еффеем Гефянином (Иттаем Гатиянином) – уроженцем филистимского города Гефа, с которым так много было связано в судьбе Давида в дни его молодости.

Казалось бы, что могло удержать этих солдат удачи, служащих тому, кто им платит, возле Давида? Что могло помешать остаться в Иерусалиме и служить новому царю – какой спрос с наемника?! Но Еффей и его бойцы вдруг заявляют, что они служили царю не только ради денег и готовы пойти с ним куда угодно, даже на смерть:

"И сказал царь Иттаю Гатиянину: зачем идти и тебе с нами? Возвратись и оставайся с тем царем, ибо ты иноземец и можешь вернуться к себе в Гат. Ведь ты пришел сюда только вчера, а я сегодня стану заставлять тебя идти с нами? А я сам иду, куда придется; вернись и забери братьев своих. Благодарю тебя за милость и преданность твою. И отвечал Иттай царю и сказал: как жив Господь и как жив господин мой царь, что куда бы ни пошел господин мой царь – на жизнь ли, на смерть ли, – там будет и раб твой…" (II Сам. 15:19-22).

Вместе с ближайшим окружением Давида в дорогу начинают собираться и священнослужители – левиты и коэны. В сопровождении первосвященников Садока (Цадока) и Авиафара левиты выносят главную святыню народа – Ковчег Завета за ворота города, чтобы, когда вся сопровождающая царя процессия выйдет из Иерусалима, последовать за ней.

Самим этим шагом левиты и коэны стремились показать, что воцарение Авессалома незаконно; что подлинным, законным царем был и остается Давид, помазанный на царство самим Самуилом по прямому указанию Бога. А значит, только тот, кого сам помазанник Божий назовет своим наследником, имеет право сменить его на троне.

Но, по достоинству оценив этот жест жрецов, Давид велит им вернуться в город.

Во-первых, потому, что Ковчег Завета должен был в соответствии с волей Бога находиться в Иерусалиме. Если Бог не оставил Давида, то это Давид должен будет с победой вернуться в Иерусалим и поклониться Ковчегу, а не Ковчег следовать за ним. А во-вторых, Давиду было крайне необходимо, чтобы в столице остались люди, которые могли бы извещать его обо всем, что происходит в городе и царском дворце, и первосвященники Садок и Авиафар вместе со своими сыновьями Ахимаасом (Ахимаацем) и Ионафаном как нельзя лучше подходили для этой роли.

"И сказал царь Цадоку: возврати ковчег Божий в город. Если я обрету милость в глазах Господа, то Он возвратит меня и даст мне видеть Его и обитель Его. Если же Он скажет так: "Не благоволю Я к тебе" – то вот я – пусть сделает Он со мной, что Ему благоугодно… И вернули Цадок и Эвийатар ковчег Божий в Иерушалаим и остались там" (И Сам. 15:25-28).

Таким образом, оставив семьи первосвященников в столице, Давид стал закладывать в ней свою шпионскую сеть, призванную следить и извещать его обо всем происходящем в стане Авессалома. Как мы увидим, эта сеть в итоге сыграет немалую роль в подавлении мятежа.

А пока Давид покидает Иерусалим, оставляя некогда завоеванный им город. Он идет босой, в простой одежде, утирая рукавом слезы, всем своим видом демонстрируя полную покорность Божьей воле… И столько в этом его уходе было и отчаяния, и веры, и боли от измены сына, что легко понять, почему жители Иерусалима в этот момент тоже утирали слезы, испытывая и сострадание к царю, и трепет перед его величием.

А на самого Давида тем временем нахлынуло поэтическое вдохновение и, идя по Масличной горе, он сложил один из самых знаменитых своих псалмов:

"Песня, которую сложил Давид, когда бежал от сына своего Авшалома. Господь, как умножились мои притеснители, многочисленны восставшие на меня! многие говорят о моей душе: "Нет ему спасения от Бога вовеки!" Но Ты, Господь, – мой щит, моя слава! Ты возносишь мою главу! В голос я воззову к Господу, и Он непременно ответит мне со Своей святой горы. Я прилег и уснул, я проснулся с верой, что Господь поддержит меня. Не устрашусь многотысячной толпы, обступающей меня. Поднимись, Господь, выручи меня, мой Бог, ибо всех моих врагов Ты хлестал по щекам, порочным выбивал зубы. Спасение – от Господа, Твое благословение – на Твоем народе навеки" (Пс. 3).

В дни мятежа Авессалома согласно традиции были сложены также 4-й, 5-й и 71-й [70-й] псалмы. Из них легко понять, какие чувства владели стареющим царем в те дни: с одной стороны, Давид пришел к выводу, что человеку ни в коем случае не стоит роптать, когда его постигает наказание Всевышнего, – вполне возможно, он заслуживал и худшей участи, и Бог еще отнесся к нему довольно снисходительно. С другой стороны, он выражает уверенность, что Бог придет к нему на помощь и в конце концов избавит его от врагов – так как Он всегда милосерден по отношению к тем, кто раскаялся в своих грехах и соблюдает установленные Им законы. А вот злодеи, то есть те, кто преступил эти законы и продолжает идти по пути зла, будут непременно жестоко наказаны и уничтожены Творцом.

Как бы он ни был погружен в мысли о постигшем его несчастье, Давид продолжает следить за ходом событий и внимательно выслушивает первое донесение о происходящем в Хевроне. И впервые по-настоящему пугается, узнав, что главным советником его мятежного сына является Ахитофел – человек, о выдающейся мудрости которого в стране ходили легенды. Сам Давид не раз убеждался, что советы, которые давал ему Ахитофел, почти всегда совпадали с теми, которые затем он получал от самого Бога через "урим" и "туммим".

Давид понимал, что если Авессалом будет следовать всем советам Ахитофела, то окажется непобедим. Вся надежда была только на то, что Господь помутит рассудок Ахитофела, и тот даст Авессалому неверный совет, или же самому Авессалому откажет здравый смысл, и он перестанет прислушиваться к своему советнику. И Давид обращается со страстной молитвой к Богу: "Господи, расстрой совет Ахитофела! Сделай это, как Тебе угодно, только расстрой!"

Словно в ответ на эту молитву на самой вершине Масличной горы Давид встретил другого своего бывшего советника – Хусия (Хушая).

Старый Хусий уже давно отошел от дел, но, узнав о случившемся несчастье, немедленно оставил свой дом и, разодрав одежды, посыпав голову пеплом, направился к царю, чтобы в трудную минуту быть рядом. Однако Давид отказывает Хусию в его просьбе следовать за ним – человек столь почтенного возраста будет лишь в тягость при бегстве. Вместо этого он просит старого советника и друга сослужить ему куда более важную службу: втереться в доверие Авессалому, попытаться своими советами сбить его с толку и "расстроить" советы многомудрого Ахитофела, а заодно передавать первосвященникам Садоку и Авиафару все, что ему станет известно о планах Авессалома. Ну, а те уже через своих сыновей Ахимааса и Ионафана доставят эту информацию к нему.

Таким образом, Давид уготовил Хусию место резидента своей разведслужбы в Иерусалиме, которому предстояло не просто заниматься сбором информации, но и стать "агентом влияния" в лагере противника. И приняв этот приказ царя, Хусий повернул в сторону Иерусалима.

В тот долгий день произошло еще два знаменательных события.

Первое из них заключалось в том, что по ту сторону Масличной горы Давид встретил Сиву – бывшего раба царя Саула, которого он сам же и назначил управлять всем имуществом сына Ионафана, Мемфивосфея. Преподнеся в дар Давиду ездовых ослов, двести хлебов, вино и по сто связок изюма и сушеного инжира, Сива всячески стремился продемонстрировать Давиду свою верность. На вопрос же, где сейчас находится Мемфивосфей, Сива ответил, что тот решил остаться в Иерусалиме и примкнуть к заговорщикам. Больше того, добавил Сива, Мемфивосфей втайне надеется, что ему самому удастся стать царем.

Это было еще одно предательство, еще один удар, причем от человека, которого он одарил своей милостью и которому искренне верил. В гневе царь провозгласил, что отдает Сиве все имущество Мемфивосфея, и Сива, разумеется, тут же поспешил рассыпаться в благодарностях и восславить царя.

Лишь позже Давид узнает, что старый управляющий попросту оклеветал своего хозяина: калека Мемфивосфей и в самом деле не мог покинуть город вместе с людьми Давида, но при этом у него и в мыслях не было ни примыкать к заговорщикам, ни предъявлять претензии на царство, тем более что в силу своего увечья он и не мог их предъявлять по определению.

Второе событие произошло, когда Давид вместе со всей своей огромной свитой приблизился к городку Бахурим. Так как Иерусалим находился в землях колена Вениамина, то и весь путь бегства Давида пролегал через земли вениамитян, многие из которых, как уже говорилось, продолжали считать, что Давид попросту узурпировал трон Саула. Теперь эти люди выстроились вдоль дороги, чтобы позлорадствовать над поверженным царем. Особенно отличился в этом Семей, сын Геры (Шимми, сын Гейры) – знатный вениамитянин, выдающийся знаток Закона Моисеева, которого Давид в свое время назначил учителем и наставником своего сына Соломона.

Теперь Семею, как он считал, уже не было нужды скрывать своего отношения к Давиду и его дому. Велев слугам забрасывать Давида и его воинов грязью и камнями, сам он бежал вслед за царем и вопил:

"Убирайся! Убирайся вон, убийца и мерзавец! Обратил Господь против тебя всю кровь дома Саула, вместо которого ты стал царем, и передал Господь царство в руки Авессалома, сына твоего; и вот ты в беде, ибо ты – убийца!" (II Сам. 16:7-9).

Сама эта ситуация является прекрасной иллюстрацией к расхожему среди религиозных людей выражению о неисповедимости путей Господних; о тщетности попыток понять, за что именно Бог посылает человеку то или иное наказание, да и является ли это наказанием вообще. Вне сомнения, Семей, сын Геры был глубоко верующим человеком. Именно поэтому он и увидел во всем происходящем наказание, ниспосланное Давиду за его вину перед родом Саула, приходившимся Семею близкими родственниками. Но и сам Давид понимает, что все происходящее с ним – это наказание свыше, хотя и совсем не за те грехи, в которых обвиняет его Семей. Именно поэтому, когда Авесса подъезжает к Давиду и просит дать ему разрешение казнить Семея за оскорбление достоинства царя, Давид запрещает ему это, демонстрируя свою абсолютную покорность воле Бога, видя в Семее лишь одного из многих исполнителей этой воли:

"И сказал Авишай, сын Церуйи: зачем ругает этот мертвый пес господина моего царя? Позволь, пойду я и сниму с него голову. И сказал царь: что вам до меня, сыны Церуйи? Пусть он ругает, верно, Господь повелел ему: "Ругай Давида!" Кто же может сказать: "зачем ты так делаешь?" И сказал Давид Авишаю и всем слугам своим: вот, если может сын мой, который вышел из недр моих, искать души моей, то тем более теперь – биньяминянин. Оставьте его, пусть ругает, верно, повелел ему Господь. Может быть, увидит Господь унижение мое и воздаст мне Господь добром за нынешнее его злословие" (И Сам. 16:9-12).

Но одновременно, сдерживая горечь и гнев, когда Семей, сын Геры, осыпал его проклятиями, Давид убеждал себя, что Бог не оставил его, что Он вот-вот поспешит к нему на помощь – и тогда все изменится, что отчетливо выражено в написанном в те дни 70-м [69-м] псалме:

"Бог, спаси меня! Господь, на помощь мне поспеши! Пристыжены и опозорены будут ищущие моей души. Отступят вспять и будут посрамлены желающие мне зла. Пристыженно обратятся вспять, говорившие "Эге! Эге!"…" (Пс. 70:2-4).

Под "ищущими его души" и "желающими ему зла" Давид здесь как раз подразумевает не Авессалома, а Семея, сына Геры, и ему подобных.

В городке Бахурим Давид сделал свой первый привал, а Авессалом тем временем вместе со своей армией торжественно въехал в Иерусалим. Столица встретила его мрачным молчанием, и Авессалом вдруг понял, что здесь у него почти нет сторонников. А значит, несмотря на все его успехи, его притязания на престол оставались весьма шаткими. Его власть не могла считаться законной, пока его не признают царем и не помажут на царство иерусалимские священники.

У входа в царский дворец Авессалома, почтительно склонившись, ждал Хусий. Многие исследователи Библии задаются вопросом: почему Авессалом, знавший о безграничной преданности Хусия его отцу, тем не менее поверил ему и ввел в круг своих ближайших советников? Некоторые из них видят в этом нелогичном поведении мятежного принца исключительно промысел Бога: Всевышний ответил на молитву Давида и "расстроил совет Ахитофела", лишив Авессалома способности трезво оценивать ситуацию. Однако библейский текст, не отвергая, разумеется, мысли о том, что все происходящее направляется самим Всевышним, одновременно рисует вполне достоверную и психологическую картину происходящего.

Авессалом и в самом деле поначалу сомневается в искренности Хусия и обоснованно подозревает его в шпионаже. Вместе с тем не следует забывать, что, хотя Хусий и уступал в уме Ахитофелу, он все равно был необычайно мудрым человеком, так что в итоге сумел убедить Авессалома в своей искренности. В немалой степени ему помог в этом и известный психологический феномен: человек, сам ставший на путь измены, готов поверить, что на измену ради сохранения жизни, богатства и власти или удовлетворения своих амбиций способны и все остальные.

Надо заметить, что все существующие переводы этого фрагмента Библии недостаточно точны, и потому автор этой книги вынужден привести его в собственном, дословном переводе:

"И было, когда пришел Хушай Аркиянин, друг Давида, к Авшалому, то сказал Хушай Авшалому: "Да живет царь, да живет царь!" И сказал Авшалом Хушаю: "Такова-то признательность твоя другу твоему?! Отчего не пошел ты с другом твоим?" И сказал Хушай Авшалому: "Нет, ибо с тем, кого избрал Господь и народ и весь Исраэль, с тем и я, и с ним я и останусь. А во-вторых, кому я буду служить? Перед его сыном буду я; как служил перед отцом твоим, так буду и перед тобой"…"(II Сам. 16:16-19).


П. Люкимсон - Царь Давид


Важность такого, может быть, не очень элегантного, дословного перевода этого отрывка обусловлена тем, что из него видно, что, не желая лгать, Хусий ни разу не заявил о своей готовности верно служить Авессалому. Хусий провозглашает "Да живет царь, да живет царь!" – но при этом не уточняет, кого именно он имеет в виду под царем – Авессалома или Давида. Он говорит о том, что он – с тем, "кого избрал Господь, и народ, и весь Исраэль", но Давид, который был помазан Самуилом и провозглашен 37 лет назад царем всеми коленами Израиля, куда больше подходит под это определение. Наконец, Хусий заявляет: "Как служил перед отцом твоим, так буду перед тобой!" Обратим внимание: он не говорит, что готов служить Авессалому так же, как некогда служил Давиду, как это обычно переводят в Библии, но, по сути дела, признается, что продолжает служить Давиду и именно поэтому стоит сейчас перед Авессаломом.

Таким образом, повторим, Хусий не лжет – он лишь строит свою речь так, чтобы, сказав правду, не дать понять этой правды Авессалому.

Тем временем Авессалом, едва усевшись на трон Давида, спрашивает своих советников о том, какие ему следует предпринять первоочередные шаги для того, чтобы укрепить свои права на престол и представить себя в глазах всего народа не мятежником, а преемником Давида?

И Ахитофел советует Авессалому войти на глазах всего народа к тем самым десяти наложницам Давида, которых тот оставил охранять дворец. Это был страшный совет, так как, последовав ему, Авессалом окончательно отсекал всякую возможность примирения с отцом. Теперь он должен был либо довести переворот до конца и тем или иным путем избавиться от Давида, либо погибнуть. Вместе с тем это был, безусловно, по-своему очень мудрый совет. Во-первых, так как наложницами прежнего царя мог пользоваться только его законный наследник, то этим шагом Авессалом должен был показать, что считает себя именно таковым. А во-вторых, сама невозможность после этого примирения между отцом и сыном должна была убедить сторонников Авессалома, что он не предаст их, и укрепить их готовность идти с ним до конца.

И Авессалом принял этот совет. Он велел раскинуть свой шатер прямо на крыше дворца – той самой крыше, с которой Давид увидел Вирсавию, – и на глазах у всего народа велел вводить в этот шатер наложниц отца. Когда Давиду рассказали об этом, он содрогнулся, вспомнив слова пророка Нафана о том наказании, которое ждет его за грех с Вирсавией:

"Так сказал Господь: вот, я наведу на тебя зло из дома твоего, и возьму жен твоих на глазах у тебя, и отдам ближнему твоему, и будет он спать с женами твоими пред этим солнцем открыто, ибо ты это сделал тайно, а Я сделаю это перед всем Исраэлем и при солнце" (II Сам. 12:11 – 12).

Смерть первого сына Вирсавии, изнасилование Фамари, гибель Амнона – все это было наказанием царю за тот страшный грех. И вот сейчас восставший на него сын на глазах всего Израиля спал с его женами! Но и это, увы, было далеко не последнее испытание, которое ждало Давида.

Ахитофел прекрасно понимал, что самое главное в создавшейся ситуации – это не дать Давиду собраться с силами, сформировать армию из оставшейся верной ему части народа. Поэтому он предложил Авессалому отобрать из тех, кто встал под его знамена, двенадцать тысяч лучших воинов, и этой же ночью, он, Ахитофел, нападет с этим отрядом на отдыхающее в Бахуриме небольшое войско Давида и убьет царя. Таким образом, единственной жертвой сражения станет Давид, после чего даже самые преданные его сторонники вынуждены будут признать власть Авессалома.

Это снова был мудрый и дельный совет, который пришелся по душе и Авессалому, и всем поддержавшим его старейшинам колен. Однако – и в этом комментаторы опять усматривают волю Всевышнего – прежде, чем ему последовать, Авессалом решил выслушать и Хусия. Хусий, разумеется, поспешил сделать все, чтобы убедить мятежного принца не следовать этому совету и, таким образом, дать Давиду возможность выиграть время.

Для этого Хусий напомнил Авессалому, что вместе с Давидом находится вся его гвардия под командованием Иоава, Авессы и Еффея, и глупо надеяться, что таких испытанных бойцов можно застать врасплох, тем более что сейчас они "озлоблены душою, как медведица в поле, лишившаяся детей" (И Сам. 17:8). И уж тем более глупо рассчитывать застать врасплох Давида, который, как известно, по ночам почти не спит, да к тому же за время бегства от Саула накопил огромный опыт подобных боевых действий, так что он конечно же позаботится о том, чтобы выставить часовых и распределить свои силы так, чтобы одержать победу даже над превосходящим по численности противником. Поражение же отряда Ахитофела, продолжил Хусий, приведет к тому, что народ разочаруется в Авессаломе, снова уверует в полководческий гений Давида и перейдет на его сторону.

В качестве альтернативы плану Ахитофела Хусий предложил собрать огромную армию из всех колен Израиля – так, чтобы численное преимущество войска Авессалома было настолько значительным, что у Давида не осталось бы никаких шансов на победу – и затем перебить всех его людей до единого.

"И сказал Авшалом и весь Исраэль: совет Хушая Аркиянина лучше совета Ахитофеля… Ибо предопределил Господь расстроить хороший совет Ахитофеля, чтобы навести Господу на Авшалома беду" (II Сам. 17:14).

В тот же вечер Хусий подробно пересказал священникам Садоку и Авиафару все, что он слышал на военном совете у Авессалома, и попросил немедленно известить об этом Давида. По мнению Хусия, Давиду ни в коем случае нельзя было оставаться в Бахуриме, а следовало в спешном порядке собрать всех своих людей и переправиться с ними на восточный берег Иордана – и в связи с тем, что Авессалом мог передумать и попробовать воплотить в жизнь план Ахитофеля, и просто потому, что в Заиорданье Давид мог получить необходимую передышку для сбора армии.

Сыновья обоих первосвященников – Ионафан и Ахимаас – в это время уже находились неподалеку от Иерусалима, в условленном месте у ручья Рогель (Эйн-Рогель). Садок послал к ручью свою служанку, но, так как за домами коэнов было установлено постоянное наблюдение, девушке не удалось выскочить незамеченной из города – один из воинов Авессалома решил проследить за ней, увидел, как она встретилась с молодыми коэнами и что-то им пересказала.

Когда этот воин доложил об увиденном своему командиру, тот немедленно велел отрядить погоню за Ионафаном и Ахимаасом, дав приказ перехватить шпионов прежде, чем те успеют добраться до лагеря Давида. Видя, что им не удается уйти от людей Авессалома, коэны заскочили во двор какого-то дома и попросили хозяев помочь им спрятаться. Мидраш утверждает, что это был дом… того самого Семея, сына Геры, который проклинал Давида. Однако жена Семея, как сказали бы сегодня, не разделяла политических взглядов мужа, и, узнав, что юноши бегут к Давиду от воинов Авессалома, спрятала их в колодце для сбора дождевой воды. Такие колодцы были в каждом еврейском хозяйстве и представляли собой глубокую яму, края которой немного возвышались над поверхностью земли. Стояло лето, и колодец был совершенно сухим. На устье колодца хозяйка дома набросила покрывало, а поверх него насыпала ячмень – как бы для сушки, так что неудивительно, что ворвавшиеся во двор люди Авессалома не обратили на этот колодец никакого внимания. Когда же они спросили женщину, не видела ли она двух молодых коэнов, та ответила, что они уже переправились через ручей.

Солдаты Авессалома продолжили погоню, но, так никого и не обнаружив, вынуждены были вернуться в Иерусалим с пустыми руками. Увидев, что опасность миновала, женщина вытащила Ионафана и Ахимааса из колодца, и те поспешили к Давиду – передать ему слова Хусия.

По достоинству оценив этот совет, Давид еще до рассвета поспешил переправиться вместе со всеми своими людьми через Иордан. Своей временной столицей Давид провозгласил галаадский город Маханаим, и вскоре туда начали стекаться те, кто отказался признавать царем Авессалома. Прошло несколько дней – и у Давида появилась своя армия. Иосиф Флавий пишет, что она насчитывала четыре тысячи человек; однако ряд авторов утверждают, что в итоге в Маханаим под знамя Давида собралось несколько десятков тысяч воинов. Некоторые же комментаторы доводят численность армии Давида в Маханаиме до 60 тысяч человек.

Чтобы читатель мог представить, насколько широка была поддержка Давида в народе, Библия сообщает, что поставкой провианта в Маханаим занимались Сови, сын Нааса (Шови, сын Нахаша) из Раввы Аммонитской (по всей видимости, царь вассального Аммона, сын или брат того самого царя Анона, который унизил послов Давида), Махир, сын Аммиила (Аммиэля) из Ло-Девара и Верзеллий Галаадитянин (Барзилай Гиладиянин) из Роглима. Все упомянутые здесь три города расположены достаточно далеко друг от друга, то есть Сови, Махир и Верзеллий действовали, не сговариваясь друг с другом и исключительно по велению сердца – ведь разум наверняка подсказывал им подождать, чем закончится это противостояние отца с сыном.

Когда Ахитофел увидел, что Авессалом мог последовать его совету, он понял, что заговор провалился: Давид получил тот самый минимальный запас времени, который позволял ему накопить силы для противоборства с Авессаломом, а в исходе этого противоборства Ахитофел не сомневался. Понял он и то, что месть Давида, когда тот вернется к власти, может быть ужасна. Чтобы обезопасить свою семью, Ахитофел немедленно сел на осла и направился к себе в Гило. Здесь он собрал домочадцев, зачитал им свое завещание, а затем вышел в соседнюю залу и там повесился.

Тем временем, следуя совету Хусия, Авессалом собрал огромное войско, и, перейдя через Иордан, двинулся с ним на Маханаим. При этом главнокомандующим своей армией он поставил Амессая (Амасу) – сына Авигеи, сводной сестры Давида и единоутробной сестры Серуйи. Таким образом, Амессай и главнокомандующий армией Давида Иоав были кузенами, которым теперь предстояло помериться полководческим талантом.

В преддверии решающей битвы Давид тщательно пересчитал свою армию и, разделив ее на сотни и тысячи, назначил командиров всех этих подразделений – будучи старым, опытным бойцом, он хорошо знал, что исход битвы в итоге решат дисциплина и готовность воинов выполнять приказы своих командиров. Эту армию Давид разделил на три части, три "дивизии" – одной командовал Еффей, а двумя другими – братья Иоав и Авесса. Сам Давид также хотел выйти за пределы города, чтобы лично командовать сражением, однако на военном совете все командиры резонно заметили, что у Давида в данном случае вообще нет права рисковать – ведь без него продолжение войны бессмысленно; его гибель и будет означать поражение. И пока он жив, будут сохраняться и шансы на победу над мятежниками. Поэтому Давиду было предложено следить за ходом разворачивающегося сражения со стен Маханаима и при необходимости передавать приказы армии через вестовых.

Подумав, Давид согласился с этим предложением, но обязал Иоава, Авессу и Еффея "ради него" быть поосторожнее с Авессаломом и, что бы ни случилось, любой ценой сохранить ему жизнь.

Этот приказ был немедленно передан по всей армии: как бы ни сложилась битва, ни один волос не должен упасть с головы мятежного принца – ибо, несмотря ни на что, Давид продолжал любить сына.

Как считается, накануне этой судьбоносной битвы Давид и сложил 20-й псалом, полный веры в грядущую победу и ставший позже тем гимном, который левиты распевали перед выходом израильтян на войну:

"Руководителю хора. Песнь Давида. Господь ответит тебе в день беды, укрепит тебя Имя Бога Яакова. Он пошлет тебе помощь из святилища, поддержит из Циона. Он вспомнит все твои приношения и всегда примет благосклонно твою жертву всесожжения. Он исполнит твое сердечное желание и исполнит все твои замыслы…" (Пс. 20: 1:5).

Бой между двумя еврейскими армиями развернулся в долине, раскинувшейся между Маханаимом и заболоченным Галаадским (Гилеадским) лесом, располагавшимся в землях колена Ефрема.

Существуют, повторим, самые разные мнения о том, сколько воинов насчитывали в этом сражении армии Давида и Авессалома. Но все авторы сходятся в одном: на стороне Авессалома было колоссальное, по меньшей мере четырехкратное численное преимущество. Правда, не стоит забывать, что войско Авессалома состояло большей частью из простолюдинов, лучше знавших, как обращаться с сохой, чем с мечом, в то время как ядро армии Давида, напротив, составляли наемники и гвардейцы, для которых война была ремеслом, главным делом в жизни. Да и влились в его армию в основном те, кто один месяц в году проводил службу в резервистских частях. Кроме того, люди Давида твердо верили, что они идут в бой за правое дело, за возвращение на трон законного царя, в то время как даже ближайшие сторонники Авессалома в душе сомневались в справедливости его притязаний на власть.

Все это и предопределило исход сражения. Не выдержав стремительных ударов зашедших с флангов отрядов Еффея и Авессы, армия мятежного принца дрогнула, а затем воины Иоава окончательно обратили ее в бегство. Но позади армии Авессалома был Галаадский лес, и ее бойцам не оставалось ничего другого, как бежать вглубь этого леса.

Увы, это была не первая и далеко не последняя гражданская война в истории еврейского народа. Не желая устраивать братоубийственной бойни, Иоав отдал приказ не убивать беглецов и даже не настигать их, а просто, делая вид, что погоня продолжается, рассеять армию противника по лесу. Однако убегавшие вглубь леса воины Авессалома то и дело проваливались в топкие болота, попадали в охотничьи ямы, и в результате, сообщает Библия, "лес погубил в тот день больше народу, чем меч" (II Сам. 18:8). Общие потери сторон в этой битве составили двадцать тысяч человек убитыми, подавляющее большинство из которых были воинами Авессалома. По всей видимости, одним из павших в этом бою был и Еффей Гефянин – после рассказа об этих событиях его имя в книгах Библии не упоминается, а в качестве командира наемников называется Ванея.

Сам Авессалом, восседая на муле, также вместе со своей армией устремился в лес. Он не знал о приказе отца сохранить ему жизнь, а потому был уверен, что если попадет в руки Давида, то будет немедленно казнен. И тут длинные волосы, которые он так лелеял, сыграли с ним последнюю и злую шутку: когда мул въехал в самую чащу и проходил под большим теребинтом – фисташковым деревом – волосы Авессалома запутались в его ветвях. Напрасно царевич пытался выбраться из этой ловушки – волосы от этого запутывались все больше и больше, и, в конце концов, мул вырвался из-под Авессалома и пустился дальше, а он остался висеть между небом и землей.

Устное предание говорит, что в какой-то момент Авессалом достал нож и попытался отрезать волосы и освободиться, но когда он посмотрел вниз, то увидел под собой… раскрытые ворота геенны огненной и уготованные ему за мятеж адские муки. Зрелище это так напугало его, что он прекратил сопротивление и остался висеть на дереве.

Именно в таком беспомощном положении и застал его один из воинов Иоава и поспешил к своему командиру, чтобы доложить, что он нашел главаря мятежников.

– И ты, конечно, убил его?! – спросил Иоав.

– Нет, – ответил воин.

– Но почему?! – воскликнул Иоав. – Если бы ты убил Авессалома, я бы немедленно приказал выдать тебе десять шекелей серебра и пояс из чистого золота!

– Если бы мне дали даже тысячу шекелей серебра, – ответил тот, – то и тогда бы не поднял я руки на сына царя, ибо все слышали, как приказал он тебе, Авессе и Еффею сохранить его целым и невредимым. И даже если бы я попытался утаить это убийство, то все равно это стало бы известно, и тогда ты бы, Иоав, остался ни при чем, а мне бы пришлось принять смерть от руки Давида.

– Некогда мне тут мешкать с тобой! – прервал его Иоав. – Где Авессалом?! Ты можешь показать, в какой стороне его искать?!

Едва заметным кивком головы воин показал в ту сторону, где росло фисташковое дерево, в ветвях которого запутался принц. Взяв три дротика, Иоав направился в указанную сторону, велев десяти своим верным оруженосцам и телохранителям следовать за ним.

Вероятнее всего, он увидел Авессалома еще издали. Тот уже заметно ослабел, но продолжал время от времени ворочаться, пытаясь высвободить волосы из густых ветвей. Иоав прицелился и метнул в Авессалома первый дротик; а за ним второй и третий. Все три дротика попали в цель, но царевич все еще оставался жив, корчась в предсмертных конвульсиях.

– Добейте его! – приказал Иоав телохранителям и повернул назад.

Те поспешили к обмягшему телу принца и несколько раз насквозь прокололи его мечами. Затем бросили труп в вырытую охотниками звериную яму и забросали камнями. С тех пор никто не помнил места захоронения Авессалома. Лишь в XIX столетии немецкий археолог Брейтенбах найдет в Трансиордании странное захоронение и по останкам богатой одежды покойника выскажет предположение, что ему посчастливилось обнаружить могилу Авессалома.

Во всяком случае, знаменитый "склеп" в Кедронской долине Иерусалима, который многие называют могилой Авессалома и которую именно так представляют туристам, на самом деле таковой, безусловно, не является. Очевидно, данное сооружение не является даже тем памятником, который еще при жизни поставил себе Авессалом, согласно "Второй книге Самуила" (И Сам. 18:18). Сам этот "склеп", по большинству оценок, был воздвигнут значительно позже разрушения Второго храма, едва ли не в Византийскую эпоху, и почему его стали считать "могилой Авессалома" – это уже тема отдельного исследования.

Как только вернувшиеся из леса телохранители Иоава доложили, что они удостоверились в смерти Авессалома и похоронили его, Иоав приказал трубить в рог сигнал об окончании войны: мятеж был подавлен, главный мятежник мертв, и евреям больше незачем было убивать евреев.

При этом Иоав, убив Авессалома, не испытывал никаких угрызений совести. Во-первых, он считал, что только так можно остановить братоубийственную войну и ликвидировать угрозу власти законного царя Давида, а во-вторых, был убежден, что любой суд, который судил бы Авессалома за его мятеж, приговорил бы его к смерти. Таким образом, в глазах Иоава убийство Авессалома было исполнением правосудия, в то время как приказ Давида сохранить ему жизнь и не отдавать под суд был, напротив, нарушением этого правосудия.

Но тут встал вопрос о том, как известить царя не только о победе, но и о гибели сына. Первым вызвался принести эту весть царю сын первосвященника Садока Ахимаас. Но Иоав слишком хорошо помнил, как на его глазах расправился Давид с амалекитянином, принесшим ему известие о смерти Саула, а потому поначалу отказал Ахимаасу под тем предлогом, что коэну негоже приносить весть о чьей-то смерти.

Послать к Давиду с сообщением о гибели его сына Иоав решил кушиянина – непонятно каким образом оказавшегося в рядах наемников чернокожего воина; вероятнее всего, уроженца Эфиопии, которую израильтяне называли страной Куш. Однако Ахимаас понял замысел Иоава: зная, что Давид в ярости может убить гонца, тот решил послать к нему не еврея, считая его жизнь менее ценной, чем жизнь своего соплеменника. Но ведь только что эти люди воевали с ними бок о бок, и кто знает, как сложился бы исход битвы, если бы не они?!

Возмущенный этим решением Иоава, движимый естественным чувством справедливости, Ахимаас снова обратился к главнокомандующему с просьбой послать его в качестве вестника к Давиду, и, видя эту настойчивость молодого священника, Иоав уступил, втайне надеясь, что кушиянин уже успел добежать до Маханаима. Но Ахимаас срезал дорогу и сумел опередить первого гонца.

Вскоре стоявший на крепостной стене Маханаима стражник увидел, что к городу кто-то бежит, и поспешил известить об этом Давида.

– Что ж, если бежит один, верно, он несет весть о победе – в противном случае сюда бы бежала вся армия! – ответил Давид.

Но тут стражник заметил и второго гонца.

– И это тоже вестник, – сказал Давид. – Но для чего Иоаву понадобилось посылать двух гонцов одного за другим?!

Наконец, стражник опознал в первом гонце Ахимааса, сына Садока, и, когда он сообщил об этом Давиду, царь просиял: он верил, что Ахимаас не может принести дурных вестей.

– Мир тебе, царь! – воскликнул Ахимаас, падая перед Давидом на колени. – Благословен Господь Бог твой, предавший тебе тех, которые подняли руку свою на господина моего царя!

– Что с Авессаломом? – словно не услышав известия о победе, спросил Давид.

И только тут Ахимаас понял до конца, чего так опасался Иоав.

– Я не знаю, царь, – ответил он, отводя глаза. – Я услышал, как Иоав приказал трубить в рог победу, увидел, как вся армия стала собираться на поляне, а потом он послал меня и еще одного раба твоего, но с какой вестью он послал второго гонца, мне неведомо.

Наверняка в эти минуты Ахимаас проклинал себя за малодушие, но сделать с собой ничего не мог – страх перед гневом царя словно парализовал его.

– Говори теперь ты! – приказал Давид прибежавшему вскоре после Ахимааса эфиопу.

– Да примет добрую весть, господин мой царь, ибо Господь судом своим ныне избавил тебя от рук всех восставших против тебя! – сказал чернокожий воин.

– Что с Авессаломом? – повторил Давид.

– Да станет то же, что стало с ним, со всеми врагами господина моего царя и со всеми восставшими против тебя злонамеренно! – ответил второй гонец.

"И содрогнулся царь, и, поднимаясь в комнату над воротами, заплакал, и когда шел, так говорил он: сын мой Авшалом! Сын мой, сын мой Авшалом! О, если б я умер вместо тебя, Авшалом, сын мой! Сын мой! И обратилась радость спасения того дня в скорбь всего народа, ибо услышал народ в тот день, что скорбит царь о сыне своем. И украдкою входил народ в тот день в город, как крадутся люди, стыдящиеся бегства своего с войны. А царь закрыл лицо свое и взывал царь громким голосом: сын мой, Авшалом! Авшалом, сын мой! Сын мой!" (II Сам. 19:1).

Еврейские мистики утверждают, что Давид не случайно в своем плаче по Авессалому семикратно назвал его своим сыном. Произнося слова "сын мой, Авессалом!", поясняют они, Давид напоминал Всевышнему о том, что в любом случае Авессалом остается его сыном, и молил избавить его от адских мук. За свой страшный грех, продолжают они, Авессалом был спущен в седьмой, самый низший и страшный круг ада. Но каждый раз, когда он говорил "сын мой, Авессалом", Давид силой своей веры и преданности Богу поднимал душу Авессалома вверх, вытаскивая его из одного круга ада за другим, пока, наконец, Небесный суд не решил окончательно простить принца.

Однако собравшиеся в Маханаиме израильтяне вряд ли мыслили такими мистическими категориями. Поведение Давида после того, как его известили о победе и гибели Авессалома, явно привело их в замешательство. С одной стороны, чисто по-человечески скорбь царя была им понятна – каким бы он ни был, сын для отца всегда остается сыном. Но, с другой стороны, в плаче Давида по Авессалому они усматривали пренебрежение и предательство царем той части народа, которая осталась ему верной и в итоге отстояла его право и на жизнь, и на царство.

Все понимали, что если бы победу в битве у Галаадского леса одержал Авессалом, он не пощадил бы не только Давида, но и всех жителей давшего ему приют города, не говоря уже о воевавших на его стороне воинах. Скорбь по Авессалому, таким образом, означала, что царь предпочел бы, чтобы они все погибли, лишь бы этот бунтовщик был жив. Поэтому вместо ликования в народе невольно нарастало глухое недовольство Давидом. И, поняв это, Иоав поспешил подняться по узкой лестнице в башенную горницу, чтобы сказать Давиду, возможно, самые резкие слова за все годы своей долгой службы. Он говорил перед закрытой дверью – царь отказался открыть ее на стук убийцы своего сына. Это были тяжкие, но справедливые обвинения в адрес Давида, и они заслуживают того, чтобы быть процитированными слово в слово:

"И пришел Йоав к царю в дом и сказал: в стыд привел ты всех слуг твоих, спасших ныне жизнь твою, и жизнь жен твоих и наложниц твоих, любя ненавидящих тебя и ненавидя любящих тебя, ибо ты показал ныне, что ничто для тебя князья и слуги! Теперь я знаю, что если бы Авшалом был жив, а мы все были бы ныне мертвы, то это тебе показалось бы справедливым. А теперь встань, выйди и говори доброе к сердцу рабов твоих, ибо Господом клянусь, что если ты не выйдешь, то ни один не останется ночевать при тебе в эту же ночь; и будет это для тебя хуже всех бед, которые настигали тебя от юности твоей доныне" (II Сам. 19:6-8).

И дверь отворилась. Осознав разумом, но не сердцем правоту Иоава, Давид вышел и молча направился к тому месту у городских ворот, где обычно восседали судьи и проводили советы старейшины.

Весть о том, что царь воссел на место судьи, мгновенно распространилась по всей стране. Всем было понятно, что этим жестом Давид показал мятежникам, что ждет их явки с повинной. Однако далеко не все спешили приветствовать возвращение Давида на трон. После мятежа Авессалома в народе зрели семена нового бунта.

После гибели Авессалома в стране сложилась парадоксальная ситуация безвластия.

Так как Авессалом был провозглашен царем в Хевроне при огромном стечении народа и в присутствии старейшин всех колен, то многие считали его законным царем, в то время как Давид в их глазах потерял право на царствование. В связи с этим возникал резонный вопрос: стоит или не стоит возвращать Давида на трон – несмотря на его победу над Авессаломом? Наконец, после долгих споров между старейшинами было решено, что у Давида достаточно заслуг перед народом, чтобы без всяких нареканий вернуть его на трон в Иерусалиме. Один за другим в Маханаим с выражением преданности стали прибывать старейшины колен Израиля, но день шел за днем, а среди них все не было представителей колена Иуды, наиболее активно поддержавшего Авессалома. Теперь лидеры этого колена опасались репрессий, а потому намеревались либо продолжить противостояние Давиду, либо получить от него твердые гарантии своей безопасности.

Поняв это, Давид направил на переговоры со старейшинами колена Иуды первосвященников Садока и Авиафара, которые должны были, с одной стороны, воззвать к совести старейшин, а с другой – пообещать от имени царя, что тот не собирается никому мстить, и уж тем более приходящимся ему родичами членам колена Иуды. Более того, в знак примирения с соратниками Авессалома и того, что он не только не держит на них зла, но и верит в их преданность, Давид согласился назначить командовавшего армией Авессалома Амессая главнокомандующим своей армией вместо Иоава, которому никак не мог простить смерти сына.

Садок и Авиафар начали выполнять поручение царя с того, что встретились с Амессаем и передали ему обещание царя, а польщенный этим обещанием Амессай уже сам сделал все, чтобы старейшины поскорее явились к Давиду.

Как только Садок и Авиафар передали, что старейшины колена Иуды будут ждать Давида на берегу Иордана, царь выступил с торжественным маршем из Маханаима в Иерусалим. На западном берегу Иордана его с хлебом-солью торжественно встречала делегация старейшин всех колен, а также огромная толпа ликующего народа. Мужчины колена Иуды взяли заранее подготовленный паланкин, перешли с ним вброд через Иордан, чтобы затем в этом паланкине так же, вброд, перенести царя и понести его в Иерусалим.

Среди тех, кто встречал Давида сразу после переноса его через Иордан, был и Семей, сын Геры, вместе со своими слугами и членами семьи. Бросившись на колени, Семей слезно молил о прощении за те оскорбления, которые бросал в лицо Давиду, когда тот бежал от мятежного сына. И хотя подоспевший Авесса снова предложил казнить Семея за оскорбление достоинства царя, Давид резко остановил его, понимая, что такая казнь отнюдь не пойдет на пользу его начавшей восстанавливаться популярности в народе. Нет, Давиду важно было продемонстрировать свою отходчивость и милосердие, и потому он даже публично поклялся Семею, что сам никогда не вспомнит ему прошлого и не убьет его. Что, как мы увидим дальше, отнюдь не означало, что Давид простил Семея и действительно был готов дать ему умереть своею смертью.

Среди тех, кого Давид решил одарить в тот день своей милостью в благодарность за верность и поддержку, был и Верзеллий из Галаада, снабжавший его двор и армию провиантом в Маханаиме. Царь предложил 80-летнему Верзеллию, проводившему его до перехода через Иордан, отправиться вместе с ним в Иерусалим, чтобы дожить свои дни в роскоши и развлечениях, но старик отказался, попросив взять вместо него в придворные его сына Кимама, что Давид и исполнил:

"И сказал царь Барзилаю: иди со мной, а я буду содержать тебя у себя в Иерушалаиме. Но Барзилай сказал царю: сколько лет мне еще осталось жить, чтобы идти с царем в Иерушалаим? Восемьдесят лет мне ныне: отличу ли хорошее от худого? Почувствует ли раб твой вкус в том, что будет есть, и в том, что будет пить? Разве слушать мне еще голоса певцов и певиц?… Позволь же возвратиться рабу твоему, и я умру в своем городе при гробнице отца моего и матери моей. А вот раб твой Кимам, пусть отправится он с господином моим царем, и делай с ним, что тебе угодно. И сказал царь: пусть пойдет со мной Кимам, и я сделаю для него то, что угодно тебе; и все, что бы ты от меня ни пожелал, я сделаю для тебя" (II Сам. 19:34-39).

Однако, раздавая награды сподвижникам, Давид совершенно забыл о балансе политических интересов, позволив своим сородичам из колена Иуды оттеснить в ходе празднования его возвращения на царство старейшин других колен, и последние справедливо почувствовали себя обиженными.

Здесь, на переправе через Иордан, между старейшинами десяти колен и колена Иуды возникла перебранка, во время которой один из лидеров вениамитян Савей (Шева), сын Бихри, и призвал все остальные колена снова отступиться от Давида и вернуться в свои шатры, к прежней, свободной жизни, когда над евреями еще не было царя:

"И отправился царь в Гилгал, и Кимам отправился с ним; и весь народ иудейский и половина народа исраэльского провожали царя при переправе. И вот пришли все исраэльтяне к царю и сказали они царю: почему похитили тебя братья наши, люди Иудины, переправили через Ярден царя и дом его и всех людей Давида с ним? И отвечали все мужи Иудины Исраэльтянам: потому что царь сродни нам. И почему это так рассердило вас? Разве мы что-нибудь съели у царя или унесли с собой в подарок? И отвечал Исраэль мужам Иудиным и сказал: десеть частей (колен) моих у царя, и у Давида больше моих, чем твоих. Так зачем же ты унизил меня? Разве слово наше о возвращении царя нашего не было первым? Но жестче было слово мужей Иудиных, чем слово Исраэльтян. И оказался там негодяй по имени Шива сын Бихри, биньяминянин; и затрубил он в шофар и сказал: нет нам доли у Давида и нет удела нам у сына Ишая. Все по шатрам своим, Исраэль! И отошли все Исраэльтяне от Давида, последовав за Шивой сыном Бихри. Иудеи же следовали за царем своим от Ярдена до Иерушалаима" (II Сам. 19:41-44, 20:1-2).

Таким образом, Давид вошел в Иерусалим только в сопровождении сынов колена Иуды. Так начался новый мятеж, однако, видимо, Давиду потребовалось еще несколько дней, чтобы осознать весь масштаб нависшей над его царством новой угрозы.

Среди тех, кто вместе с другими жителями столицы вышел приветствовать его возвращение, Давид заметил и сына Ионафана Мемфивосфея – резко похудевшего, постаревшего, обросшего волосами и бородой, в грязной одежде, ибо со времени бегства Давида в знак траура Мемфивосфей перестал подстригать бороду и волосы и менять одежду.

Когда же, вспомнив слова домоуправителя Саула Сивы, Давид стал выговаривать Мемфивосфею, что тот поддержал мятеж Авессалома и остался в городе, выяснилось, что Сива попросту оклеветал своего господина. На самом деле калека Мемфивосфей попросил Сиву помочь ему сесть на ослицу, чтобы он мог последовать за Давидом, но Сива, собрав подношение для царя, бросил его одного, совершенно беспомощного во дворце, а затем еще и представил дело так, будто Мемфивосфей встал на сторону бунтовщиков и даже сам стал подумывать о том, как со своими хромыми ногами взобраться на трон.

Поняв, что ошибся в Мемфивосфее и поверил клевете, Давид, однако, не отменил полностью своего решения передать Сиве все имущество Мемфивосфея, а постановил… разделить его поровну между слугой и господином.

Благородный Мемфивосфей тут же поспешил заявить, что он так рад возвращению Давида, что ему не нужно и этой половины. Между тем Талмуд утверждает, что Бог настолько возмутился этим несправедливым решением Давида, что именно в тот момент Он принял решение о том, что спустя сорок лет после смерти Давида единое царство будет разделено на две страны – подобно тому, как Давид разделил надвое имущество Мемфивосфея.

Едва обустроившись в Иерусалиме, Давид начал спешно отдавать распоряжения по наведению порядка в городе и своем дворце. Первым делом он приказал выделить отдельный дом для тех своих десяти жен и наложниц, которые были обесчещены Авессаломом. Он велел выдать им все необходимое, но уже до конца своей жизни никогда не входил к ним – по закону эти женщины стали запретны для него, да и к тому же до Давида, конечно же, дошли слухи, что большинство из них не особенно сопротивлялись, когда их вели к Авессалому.

Тем временем Савей, сын Бихри, разъезжал по городам и весям страны, призывая народ перестать посылать в Иерусалим резервистов и платить царю налоги. И в этом заключалась особенность его бунта: Савей отнюдь не хотел стать царем – нет, он был просто страстным противником монархии и приверженцем народовластия.

Таким образом, Савей отражал взгляды той части нации, которая и после воцарения Саула и Давида считала, что без царя всем коленам жилось куда лучше и свободнее. Эти люди мечтали о возвращении прежних, домонархических порядков, они идеализировали времена судей и даже патриархов, когда евреи еще даже не были оседлым народом. Это и нашло отражение в главном девизе бунта Савея, сына Бихри: "По шатрам своим, Израиль!".

Не исключено, что Савею было не по душе и то изменение атмосферы в обществе, которое наблюдалось в последнее десятилетие царствования Давида. Как отмечают историки, в этот период "наряду с политическими и экономическими успехами царя Давида в стране зарождается до сих пор чуждая Израилю идеология, согласно которой личность царя содержит в себе элементы святости и наделяется священническими прерогативами" [81].

Мидраш утверждает, что Савей произносил "богохульственные" речи, в которых утверждал, что факт помазания Давида Самуилом ничего не значит и Давид ничем не отличается по своему статусу от других евреев. Эти его проповеди, судя по всему, находили отклик в сердцах народа, так что в конце концов до Давида стала доходить вся опасность этого человека для его трона и самой идеи государственности вообще:

"И сказал Давид Авишаю: теперь Шева, сын Бихри, наделает нам зла больше, чем Авшалом" (II Сам. 20:6).

Решив нанести по Савею и его соратникам сокрушительный удар, Давид вызвал к себе Амессая и велел ему в течение трех дней провести мобилизацию всех способных носить оружие мужчин колена Иуды и выступить с ними в поход. Поручив эту миссию Амессаю, Давид еще раз показал, что верен своему обещанию и не собирается возвращать Иоава на пост главнокомандующего.

Однако Амессай не справился с первым же возложенным на него ответственным заданием. Прошло три дня, а армия так и не была собрана, и значит, у мятежников появлялось время для того, чтобы осмотреться и подготовиться к сражению, если царь решит бросить против них армию своего колена.

Казалось, самым разумным в этой ситуации было вернуть пост командующего армией опытному и энергичному Иоаву, однако Давид не хотел даже видеть убийцу своего сына и потому вызвал к себе младшего племянника Авессу и приказал ему немедленно выступить в поход во главе отряда гвардейцев и иностранных наемников.

И вновь мы можем только догадываться, какая буря бушевала в те дни в душе Иоава, сына Серуйи. Наверняка опала казалась ему унизительной и несправедливой. Разве не он бегал вместе с Давидом от Саула? Разве не его храбрости и таланту полководца обязан был Давид большинством своих побед? Разве не он выполнял его самые деликатные поручения, как это было в случае с Вирсавией? И наконец, разве не он сыграл решающую роль в подавлении мятежа Авессалома?! Теперь же Иоав вынужден был следовать за младшим братом во главе небольшого отряда, и лишь роскошная одежда и дорогое оружие напоминали о том, что совсем недавно он командовал всей армией и был вторым человеком в стране после царя.

Пока небольшое войско Авессы продвигалось по землям колена Вениамина, Амессаю удалось, наконец, собрать армию из мужчин колена Иуды, и Давид велел ему присоединиться со своими воинами к Авессе. Встреча двух армий произошла возле Гивона; Амессай подошел к армии Авессы как раз в тот час, когда тот вместе с Иоавом обедали.

Все дальнейшее, видимо, произошло в считанные минуты. Иоав, поднявшись навстречу Амессаю с самым дружелюбным видом, словно случайно обронил на землю ножны своего меча, оставив его обнаженным. Затем, назвав Амессая братом (что было чистой правдой!) и заверив, что он хочет окончательно примириться с ним (что уже правдой не было), правой рукой притянул его за бороду, делая вид, что хочет поцеловать кузена. Именно то, что Иоав сделал этот жест правой рукой, видимо, усыпило бдительность Амессая и заставило его поверить в искренность родственника. Но при этом Амессай то ли не знал, то ли забыл, что Иоав был левшой. Поэтому, притянув Амессая к себе за бороду правой рукой, левой Иоав вонзил ему в живот меч, и, когда вытащил его, внутренности Амессая вывалились к его ногам. Еще мгновение Амессай смотрел на это валявшееся у его ног кровавое месиво, а затем бездыханный повалился на землю.

С ужасом глядели воины обеих сторон на распростертый на земле труп Амессая, но тут один из телохранителей Иоава поспешил провозгласить: "Кто за Иоава – тот за Давида! За Иоавом!" – и вся армия устремилась за тем, кто командовал ею на протяжении почти четырех десятилетий.

Так Иоав вернул себе роль главнокомандующего, и Авесса посчитал такой поворот событий вполне справедливым, ибо и в опыте, и в полководческом даре он уступал старшему брату. Талмуд утверждает, что уже потом, после подавления бунта Савея, сына Бихри, Синедрион судил Иоава за убийство Амессая. Однако на суде Иоав заявил, что, во-первых, Амессай заслуживал смерти уже как командующий армией мятежников; а во-вторых, не сумев выполнить царского приказа, Амессай на деле содействовал бунтовщикам во главе с Савеем и за это также подлежал по суду смертной казни. Таким образом, подвел итоги Иоав в своем последнем слове, он, по существу, судил Амессая военно-полевым судом, приговорил его к смерти и привел приговор в исполнение. И судьи Синедриона сочли эти доводы Иоава убедительными и оправдали его. Давид тогда вроде бы согласился с решением Синедриона, хотя, как показали последующие события, на самом деле придерживался по данному поводу совсем другого мнения.

Надо заметить, что в одном Иоав был действительно прав: из-за нерасторопности Амессая было потеряно слишком много времени. Воспользовавшись предоставленной ему отсрочкой, Савей сумел собрать из своих сторонников из самых разных колен большую армию и намеревался двинуть ее навстречу войску Давида, чтобы встретить его в открытом поле. Но Иоав, предприняв стремительный марш-бросок, настиг Савея в момент последних приготовлений в городе Авел-Беф-Маахи (Авел-Бейт-Маахи) и осадил его.

Опасаясь, что к Савею могут присоединиться новые части мятежников, Иоав приказал немедленно начать штурм города. Опыта в осаде и взятии городов Иоаву, как известно, было не занимать. В течение суток напротив городской стены была сооружена земляная насыпь такой же высоты, что и сама стена, с которой хорошо обученным гвардейцам и наемникам уже не составляло никакого труда ворваться в Авел-Беф-Маахи, и как они в этом случае поступили бы с бунтовщиками, догадаться нетрудно. Однако незадолго до начала решительного штурма на городской стене появилась женщина и заявила, что она хочет говорить с самим Иоавом. Иоав откликнулся на этот зов, и его страстный и обоюдоострый диалог с этой женщиной в итоге и привел к тому, что бунт Савея, сына Бихри, был подавлен без очередной гражданской войны:

"И закричала одна умная женщина из города: "Послушайте, послушайте, прошу, скажите Иоаву: подойди сюда, чтоб мне поговорить с тобою". И подошел он к ней, и сказала женщина: ты ли Иоав? И сказал он: я слушаю. И она сказала так: следовало бы вначале поговорить, спросить авэйлитов, и тогда бы решили дело. Я из мирных и верных людей в Исраэле, а ты хочешь разрушить один из материнских городов в Исраэле; зачем губить тебе удел Господень? И отвечал Иоав и сказал: не бывать у меня тому, не бывать, чтобы я уничтожил или разрушил, это не так, но человек с гор Эфраимовых по имени Шева, сын Бихри, восстал против царя Давида; выдайте его одного, и я отойду от города. И сказала женщина Йоаву: вот голова его будет брошена тебе со стены" (II Сам. 20:16-21).

Библия не случайно называет эту женщину "умной": в сущности, в ходе этого диалога она преподает Иоаву урок закона, согласно которому (Втор., 20:14), прежде чем осадить город и объявить ему войну, следует вступить в переговоры с его жителями и попытаться решить проблему мирно. В ответ на упреки женщины в том, что он затеял очередную братоубийственную войну, Иоав не менее резко отвечает, что ему совсем не хочется убивать братьев-евреев, но он не может уйти из-под стен Авела, пока в нем находится глава бунтовщиков Савей, сын Бихри, и требует выдать его.

Вернувшись в город, женщина собрала всех старейшин, пересказала свой разговор с Иоавом и убедила их выдать голову Савея полководцу Давида. Это условие было понято и выполнено буквально: отряд горожан, ворвавшись в ставку Савея, совсем не ожидавшего такого нападения, отрубил ему голову, а затем эту голову сбросили с городской стены Иоаву.

Так был положен конец бунту Савея, сына Бихри. Иоав вернулся в Иерусалим как триумфатор, и Давиду не оставалось ничего другого как обнять племянника и поблагодарить его за службу, отложив все накопившиеся между ними счеты на более подходящее для их сведения время.

Теперь, когда мятежи были подавлены, во всем царстве снова восстановились мир и спокойствие. Дни Давида уже приближались к концу, и он сам чувствовал это. А сделать еще предстояло очень и очень многое…

Прошло совсем немного времени – и Давид решил провести всеобщую перепись мужского населения страны.

С точки зрения историков и самой логики управления государством, этот шаг выглядит вполне понятным. После пронесшихся над страной бурь, сопровождавшихся как массовой гибелью людей (вспомним, что только в битве у Галаадского леса погибло 20 тысяч человек), так и гражданским неповиновением, было крайне важно восстановить и упорядочить систему налогообложения, призыва в армию и т. д.

Но дело в том, что иудаизм запрещает пересчет евреев по головам, считает само проведение переписей народа нежелательным, а если уж она становится необходимой, то ее следует осуществлять так, как, согласно Пятикнижию, осуществлял Моисей – посредством сбора полушекеля серебра или каким-либо другим косвенным способом. Поэтому проведение Давидом переписи обычным путем Библия объявляет грехом царя, за который неминуемо должно было обрушиться наказание свыше.

"И встал Сатан против Исраэля, и подстрекал Давида исчислить Исраэль, – говорится в "Хрониконе". – И сказал Давид Йоаву и князьям народа: пойдите исчислите Исраэль от Беэр-Шевы до Дана, и представьте мне, и я буду знать число их" (I Хрон. 21:1-2).

Комментаторы спешат отметить, что под "Сатаной" здесь надо понимать не столько известного Ангела-обвинителя, сколько "йецер а-ра" – злое, дурное начало в человеке, толкающее его на нарушение заповедей Творца. Давиду, безусловно, было известно о запрете на проведение переписи, но желание точно знать, какой массой народа он правит (возможно, как предполагают некоторые историки, для увеличения численности армии и новых завоевательных походов), оказалось сильнее.

В этой ситуации Иоав решает выступить в качестве защитника Закона Моисея, хранителя принятой традиции и пытается возразить против проведения переписи:

"И сказал Иоав Давиду: да умножит Господь народ Свой, сколько его есть, во сто крат. Разве, господин мой царь, не все они рабы господина моего? Для чего требует этого господин мой? Зачем ему вводить во грех Исраэль?" (I Хрон. 21:3-4).

Иоав, как видим, открыто напоминает Давиду, что проведение переписи – великий грех, и пытается убедить его, что данная мера излишня – дескать, все израильтяне исправно платят налоги, и никто из них не уклоняется от службы в армии. Но в том-то и дело, что "йецер а-ра" так сильно завладело натурой Давида, что он отказался прислушиваться к голосу разума.

Устное предание утверждает, что спор между Давидом и Иоавом был долгим и горячим и продолжался до тех пор, пока Давид не воскликнул: "Кто здесь военачальник, а кто царь?! Это – приказ царя!" После этого Иоав прекратил спор, так как нарушение приказа царя означает бунт и за него полагается смертная казнь. Во "Второй книге Самуила" эта настойчивость Давида передается фразой: "Но строгим было слово царя Иоаву и начальникам войска" (II Сам. 24:4), а в "Хрониконе", как "Но царское слово превозмогло Иоава" (I Хрон. 21:4).

Все та же "Вторая книга Самуила" позволяет детально проследить маршрут специального отряда подсчетчиков, проводившего перепись в течение девяти месяцев и двадцати дней, а вместе с ним – и границы, в которых жили израильтяне в дни царствования Давида:

"И перешли они Ярден, и остановились в Ароэйре, с правой стороны города, который в долине удела Гадитов, а оттуда прошли к Язэйру. И пришли в Гилад, и в землю Тахтим-Ходши, и пришли в Дан-Яан и в окрестности, и прошли к Цидону. И пришли в крепость Цора и во все города хивийцев и кеннаанеев, и вышли на юг иудеи в Беэр-Шеву. И обошли всю землю, и по истечении девяти месяцев и двадцати дней пришли в Иерушалаим" (II Сам. 2, 24:5-8).

Все перечисленные в этом отрывке места хорошо известны и сегодня. Глядя на карту, видно, что, выйдя из Иерусалима на юго-восток, подсчетчики пересекли Мертвое море и оказались возле самого южного еврейского города Трансиордании Ароэйра. Затем они начали продвигаться на север, обойдя при этом вассальный Аммон, и двигались так вплоть до арамейского Дамаска, возле которого, вероятнее всего, повернули на запад. Оказавшись на западном берегу Иордана, они снова двинулись на юг, прошли через пустыню Негев до Беэр-Шевы и затем через Хеврон вернулись в Иерусалим.

Любопытно, что результаты этой переписи, приводимые во "Второй книге Самуила" и в "Хрониконе", расходятся. В Книге Самуила говорится, что в представленном Иоаве отчете было насчитано 800 тысяч израильтян, "способных обнажать меч", и еще 500 тысяч мужчин в колене Иуды. В "Хрониконе" указано, что общее мужское население десяти колен Израиля (колена Леви и Вениамина не были исчислены, причем вениамитяне, по всей видимости, отказались участвовать в переписи) составило, по данным переписи 1 100 000 человек, воинов колена Иуды – 470 тысяч человек.

Талмуд объясняет разницу между двумя источниками тем, что "Вторая книга Самуила" не учла в числе израильтян 288 тысяч человек, ежегодно служивших в армии (по две тысячи человек в месяц, то есть 24 тысячи человек в год от всех двенадцати колен), а также 12 тысяч (по тысяче от каждого колена) старейшин, входивших в Верховный совет своего колена, – и таким образом и возникла разница в 300 тысяч человек.

Разница же в данных о численности колена Иуды, согласно Абарбанелю, объясняется тем, что "Вторая книга Самуила" включила в число иудеев 30 тысяч жителей Иерусалима и окрестностей, а "Хроникон" – нет.

Однако стоит заметить, что у многих исследователей эти объяснения не вызывают доверия. Во-первых, из них непонятно, почему резервистов того же колена Иуды надо считать вместе с воинами других колен, в то время как мужчины этого колена считаются отдельно. Во-вторых, большинство археологов убеждены, что размеры Иерусалима в X-IX веках до н. э. просто не позволяли вместить 30 тысяч жителей.

Зато в изложении последующих событий обе книги Библии сходятся. Сразу после получения итогов переписи к Давиду приходит осознание, что, проведя ее, он нарушил волю Творца и наказание за это постигнет весь народ. Устное предание утверждает, что Давид получает весть о грядущем наказании в посетившем его ночью пророческом видении, а рано утром в его дворце появляется пророк Гад, которого ночью также осенило точно такое же пророчество. Во время этого пророчества Бог приказал Гаду явиться к Давиду и предложить ему выбрать один из трех вариантов наказания за проведение переписи:

"И пришел Гад к Давиду и сказал ему: так сказал Господь: выбери себе: Или три года – голод, или три месяца уничтожаем будешь врагами твоими, или три дня – меч Господень, и мор в стране, и ангел Господень, поражающий во всех пределах Исраэля" (I Хрон. 21:11-13).

Этот отрывок обычно приводится еврейскими философами как концептуальное выражение монотеизма, согласно которому все, что воспринимается людьми как добро или зло, исходит из одного источника – от Всевышнего. А вот любые попытки представить дело так, будто добро – от Бога, а зло – от дьявола, это уже к монотеизму отношения не имеет. Однако для нас интересно то, что, оказавшись перед трудным выбором между трехлетним голодом, трехмесячной кровопролитной войной и трехдневным мором, Давид выбирает мор. И объясняет Гаду свой выбор следующим образом: "Тяжело мне очень, но лучше попасть мне в руку Господа, ибо велико милосердие Его, только бы не в руку человеческую попасть мне" (I Хрон. 21:13).

Так в стране начинается эпидемия странной болезни, проявляющейся, если верить устному преданию, во внезапно наваливающейся на человека слабости, за которой, спустя несколько часов, следует смерть. В течение двух дней эпидемии ангел смерти унес жизни 70 тысяч человек, и по всей стране в тысячах домах оплакивали в те дни усопших.

В этот момент и срабатывает расчет Давида на милосердие Бога: пожалев людей, Всевышний велит ангелу остановиться и прекратить забирать человеческие жизни. Однако это еще не означает конца эпидемии: Господь ждет от Давида подлинного раскаяния и подчинения Своей воле. А потому Он снова посылает к Давиду пророка Гада с повелением принести жертвоприношение на гумне иевусея Орны (Орнана, Аравны), расположенного рядом со стенами Иерусалима.

Вместе со старейшинами города Давид направляется на указанное ему место и видит над гумном… парящего в небе исполинского ангела с обнаженным мечом, простертым в сторону Иерусалима. Поняв, что еще немного – и мор войдет в стены его столицы, Давид валится на колени. Вместе с ним падают на колени и старейшины. Им было не дано видеть ангела – но, во-первых, они не могли оставаться на ногах в то время, как царь встал на колени, а во-вторых, добавляют комментаторы, они, видимо, все-таки почувствовали исходившую от ангела эманацию и поняли, что являются участниками некоей сакральной мистерии.

Между тем Давид молит Бога о том, чтобы Он перестал наказывать ни в чем не повинный народ и наказал бы вместо этого его самого и его семью:

"И сказал Давид Богу: не я ли велел исчислять народ? Это я согрешил и содеял зло! А эти овцы – что сделали они?! Да будет рука Твоя на мне и на доме отца моего, а народ Свой не поражай!" (I Хрон. 21:17).

Это – та молитва, которую Бог ждал от Давида. Именно она поднимает Давида на уровень таких лидеров нации, какими были Моисей, Иисус Навин, пророк Самуил и в конечном счете Саул – лидеров, для которых судьба их народа всегда значила куда больше их собственной жизни, а порой и жизни их близких.

После этой молитвы Бог окончательно останавливает мор, который в итоге продолжался все-таки чуть меньше обещанных Им трех дней. Одновременно в этот момент Всевышний открывает, наконец, Давиду ту тайну, которая мучила его больше сорока лет: гумно иевусея Орны располагается на той самой горе Мория, где, как говорил ему Самуил во время их последней встречи, должен быть построен постоянный Храм Богу.

Давид тут же решает приобрести это гумно у Орны, а когда тот предлагает просто подарить его царю, категорически отказывается принять это место в дар:

"И обернулся Орнан, и увидел ангела, а четыре сына его, что были с ним, спрятались. А Орнан молотил пшеницу. И пришел Давид к Орнану. И взглянул Орнан, и увидел Давида, и вышел из гумна и поклонился Давиду лицом до земли. И сказал Давид Орнану: дай мне место, что занято гумном, и я построю на нем жертвенник Господу, – за полную цену отдай его мне, и прекратится мор в народе. И сказал Орнан Давиду: возьми его себе, и пусть делает господин мой царь, что угодно ему. Смотри: я отдаю быков для всесожжения и молотила – на дрова, а пшеницу для хлебного приношения. Все отдаю я! И сказал Давид Орнану: нет, ибо только за полную цену хочу купить я, потому что не могу принести Господу то, что принадлежит тебе и во всесожжение – даровое. И дал Давид Орнану за место это шестьсот шекелей золота. И построил там Давид жертвенник Господу, и вознес всесожжения, и жертвы мирные, и призывал Господа, и Он ответил ему огнем с небес на жертвеннике всесожжения. И сказал Господь ангелу, и он вернул меч в ножны свои" (I Хрон. 21:20-27).

Сам факт, что иевусей Орна владел большим гумном под Иерусалимом и, вероятно, жил в этом городе, еще раз свидетельствует о том, что по меньшей мере часть коренного населения Иерусалима не только не была уничтожена при его взятии, но и осталась жить в своих домах, то есть жестокость Давида при взятии городов в Библии явно преувеличена. Причем, вероятно, авторы этих преувеличений считали, что таким образом они способствуют еще большему прославлению Давида. Но из самого текста Библии ясно также, что Орна Иевусеянин – отнюдь не простой, а очень знатный человек. Мидраш даже утверждает, что он – не кто иной, как прежний царь Иерусалима. О богатстве Орны свидетельствует сам факт владения им гумном, а вот о неординарности его натуры – то, что он, как и Давид, видит ангела. Демонстрируя свои верноподданнические чувства, Орна предлагает в дар Давиду гумно, а также своих животных для жертвоприношения, однако Давид платит ему и за то, и за другое полную цену – и для того, чтобы жертвоприношение исходило от него лично и потом никто не мог сказать, что земля, на которой стоит Храм, не принадлежит евреям или досталась им даром.

В "Хрониконе" Давид выплачивает Орне-Аравне 600 шекелей (6,8544 килограмма) чистого золота – астрономическую по тем временам сумму. Любопытно, что во "Второй книге Самуила" названа значительно меньшая сумма этой сделки – всего 50 шекелей серебра. Комментаторы разрешают это противоречие, объясняя, что само гумно, то есть гора Мория, обошлось Давиду в 600 шекелей золота, а 50 шекелей серебра он заплатил Орне за скот, который купил для принесения жертвоприношений.

В момент совершения жертвоприношения Давида охватило поэтическое вдохновение, и он сложил поистине один из своих самых лучших, 24-й [23-й] псалом:

"Давида песня. Господу принадлежит земля и все, что на ней, мир и его обитатели, ибо Он основал ее на морях и утвердил на реках. Кто взойдет на гору Господа и кто предстанет на Его святом месте? Тот, у кого чисты руки и чисто сердце; кто не возносил напрасной клятвы Моим Именем и не клялся ложно… Поднимите, врата, ваши головы и вознеситесь двери вечности – и войдет Славный Царь. Кто этот Славный Царь? Господь – сильный и могучий, Господь, могущественный на поле битвы. Поднимите, врата, ваши головы и вознеситесь двери вечности – войдет Славный Царь. Кто этот Славный Царь? Бог Воинств – Он Славный Царь вовеки…" (Пс. 24 [23]: 1-4, 7-10).

Согласно преданию, стих "Поднимите, врата, ваши головы и вознеситесь двери вечности – войдет Славный Царь. Кто этот Славный Царь? Бог Воинств – Он Славный Царь вовеки" произнес царь Соломон, когда в Святая Святых построенного им Храма вносили Ковчег Завета – без этого Ковчег внести не получалось. Затем этот псалом исполнялся хором левитов в Храме по воскресеньям – дню, с которого евреи начинают отсчет рабочей недели.

Тогда же, согласно традиции, Давид сложил 132-й [131-й] псалом, в котором благодарил Бога за то, что тот открыл ему место, где должен находиться Храм, и объявлял, что теперь он может считать себя свободным от обета не смыкать глаз для сна – ведь обет, согласно этому псалму, звучал так: "Не войду я под крышу своего дома, не взойду на свое ложе, не дам сна своим глазам и векам дремоты, пока не найду места Господу, обители Всесильному Богу Яакова" (Пс. 132 [131]: 3-5). Теперь, когда это место было найдено, он мог считать этот обет выполненным.

Дж. Фрэзер утверждает, что рассказ Библии о наказании, последовавшем за проведением Давидом переписи населения, основан на распространенном у многих народов, живущих в самых разных уголках планеты, суеверном страхе перед подсчетом людей, животных и т. д. и убеждении, что такой пересчет может привести к их смерти.

"…Принимая во внимание все изложенное, – писал Фрэзер, – мы с большей степенью вероятности можем предположить, что антипатия, которую евреи времен царя Давида питали к переписи населения, коренилась всецело в народном суеверии; возможно, что последнее укрепилось вследствие вспышки чумы, последовавшей тотчас же за переписью" [82].

Впрочем, сейчас уже, согласитесь, не столь важно, какое из объяснений – религиозное или атеистическое, мистическое или рациональное – наиболее правильно объясняет описанные выше события. Все источники сходятся в одном: поняв, где следует строить Храм, и купив это место, Давид в последний год своей жизни уже не мог думать ни о чем другом, кроме Храма и всего, что связано с его возведением и будущей литургией в его стенах.

А между тем в стенах царского дворца разворачивалась беспощадная борьба за то, кто же именно унаследует трон.

Каббала – еврейское мистическое учение – утверждает, что обычный человек не может увидеть ангела и остаться в живых. Каждый из людей, перед тем как покинуть этот мир, на мгновение видит явившегося за ним ангела смерти – и умирает. Но Давид не был обычным человеком и потому после явленного ему видения продолжил жить. Однако дни его уже были сочтены, и до самой смерти он чувствовал недомогание – странная слабость во всех членах валила царя с ног; его то и дело сотрясал озноб, так что, пытаясь согреться, он кутался в одежды, просил принести ему побольше одеял, но все было тщетно.

Талмуд, говоря о болезни Давида, замечает, что ни к чему в мире человек не должен относиться пренебрежительно, так как за это неминуемо последует расплата. В свое время Давид пренебрег ценностью одежды и отрезал полу мантии Саула – и вот в последние дни его жизни даже самая теплая одежда отказывалась его греть.

Впрочем, болезнь Давида легко объяснить и с рациональной точки зрения. В конце концов, он мог заразиться во время эпидемии, перебороть саму болезнь, но начать страдать от ее осложнений. Либо сама болезнь перешла из острой формы в латентную и продолжила мучить царя, медленно, но верно отнимая его силы.

Давид только-только приближался к своему семидесятилетию; он отнюдь не был глубоким стариком не только по понятиям нашего, но и по понятиям своего времени. И вместе с тем царь стремительно, буквально на глазах, старел и слабел, и никакие средства не избавляли от мучающего его озноба. Тогда-то у вызванных к царю врачевателей возникла спасительная, как им показалось, идея, как вернуть его к жизни:

"И состарился царь Давид, вошел в преклонные лета, и покрывали его одеялами, но не становилось ему теплее. И говорили ему слуги его: пусть поищут для господина моего царя девственную отроковицу, чтоб она была при царе и ухаживала за ним. И пусть лежит она у груди твоей, и будет тепло господину моему царю. И искали девицу во всех пределах Исраэльских, и нашли Авишаг Шунамитянку, и привели ее к царю. И была девица эта очень красива, и ухаживала она за царем, и прислуживала ему, но царь не познал ее" (I Цар. 1: 1-4).

Расчет врачей был понятен: они надеялись, что первая красавица страны не просто согреет Давида теплом своего юного тела, но и разбудит в нем былой жар, и новая страсть придаст ему силы. Но этого не произошло. Если следовать прямому тексту Библии, тот самый Давид, который совсем недавно владел целым гаремом, не захотел или не сумел даже овладеть приведенной к нему девушкой, не говоря уже о том, чтобы воспрянуть благодаря ей к жизни.

Правда, мидраш и тут вносит свои поправки. По его версии, Давида так потрясла красота Ависаг (Авишаг), что он решил сохранить ее девственной для своего сына Соломона, хотя еще вполне мог наслаждаться женщиной. Однако, когда Давид сказал ей это, девушка с иронией заметила: "Когда вор не может украсть, он строит из себя честного человека!" Эта насмешка, говорит Талмуд, привела Давида в такую ярость, что он несколько раз подряд овладел Ависаг, но… необычным путем, "не так, как принято мужчине овладевать женщиной".

Тем не менее состояние здоровья Давида и в самом деле оставляло желать много лучшего. Слухи о том, что дни царя сочтены, мгновенно разнеслись не только по дворцу, но и по всему Иерусалиму. В народе стали ждать, что царь наконец публично назовет имя своего преемника, но Давид медлил. Целые дни он проводил в своей комнате, общаясь лишь с очень узким кругом придворных.

Это привело к тому, что многие стали рассматривать в качестве естественного престолонаследника Адонию – самого старшего из оставшихся в живых сыновей царя (если, напомним, не считать Далуиа Килава, либо рано умершего, либо вообще не претендовавшего на царскую власть). Именно так решили и одни из самых приближенных к Давиду людей – первосвященник Авиафар и главнокомандующий армией Иоав. Таким образом, как показалось многим, армия и жрецы поддержали притязания Адонии, а значит, его восхождение на престол становилось не просто реальным, а неотвратимым. Поэтому вслед за Иоавом и Авиафаром многие знатные жители Иерусалима, а затем и старейшины колена Иуды стали выражать свою преданность этому сыну Давида и даже советовать ему взять, наконец, в свои руки оставленные отцом бразды правления страной.

Надо заметить, что Адония и внешне, и внутренне был во многом похож на своего единокровного брата Авессалома: он был так же высок и красив, так же тщеславен и привержен к роскоши. Утвердившись в мысли, что именно он унаследует трон отца, Адония, как в свое время Авессалом, завел себе роскошные колесницы, эскорт всадников и отряд из пятидесяти телохранителей, которые бежали перед ним. При этом – и все комментаторы это подчеркивают – у Адонии, в отличие от Авессалома, и в мыслях не было восстать против отца или ускорить его кончину. Колесница, эскорт и все остальные атрибуты власти нужны ему были лишь для того, чтобы открыто заявить о своем праве на трон, выставить себя наследником престола.

Однако на самом деле далеко не все считали Адонию достойным преемником царя. В глубине дворцовых покоев, в пику Иоаву и Авиафару, возникла другая партия, состоявшая из первосвященника Садока, пророка Нафана, старого советника царя Хусия, командира отряда наемников Ванея и еще ряда царедворцев, считавших более подходящим кандидатом на трон младшего сына царя – двенадцатилетнего Соломона. Разумеется, сторонники Адонии знали о существовании этой партии, но не принимали ее всерьез.

Стоит сказать, что хотя современный читатель воспринимает двенадцатилетнего Соломона как ребенка, его современники, видимо, считали иначе. Согласно мидрашу, Соломона женили в первый раз, когда ему было десять лет, в 2922 году по еврейскому летосчислению (838 году до н. э.), а в 2923 году (837 году до н. э.) родился его первенец Рехаваам.

У историков эти цифры доверия не вызывают – по мнению многих из них, в возраст воцарения Соломона вкралась ошибка на десять лет, и именно поэтому кажется, что он умер необычайно рано – в 52 года. Если же предположить, что Соломон взошел на престол не в 12, а в 22 года, то тогда, по их мнению, и его женитьба уже не кажется столь ранней, да и его поведение после воцарения выглядит куда более логичным и естественным. Единственная проблема с этой версией заключается в том, что у нее… нет никаких доказательств. В то же время хорошо известно, что вплоть до Нового времени в еврейской среде были чрезвычайно распространены ранние браки и случаи, когда жениху и невесте на момент свадьбы исполнилось всего десять-двенадцать, а то и лишь девять лет, были не такими уж редкими. К тому же юный возраст Соломона прекрасно объясняет, почему Адония не считал его серьезным конкурентом в борьбе за трон [83].

Наконец, настал день, когда Адония по совету Иоава и Авиафара решил открыто, во всеуслышание провозгласить себя наследным принцем, мотивировав это тем, что у тяжелобольного Давида просто нет сил сделать такое объявление.

Само собой, столь важное событие должно было состояться на торжественном пиру, и Адония начал к этому пиру готовиться:

"И зарезал Адонийау мелкий и крупный откормленный скот у камня Зохелет, что у Эйн-Рогель и пригласил всех братьев своих сыновей царя, и всех мужей Иудиных, рабов царя. А Натана, пророка, и Бенайагу, и тех храбрецов, и Шеломо, брата своего не пригласил" (I Цар. 1:9-10).

Обратим внимание, что Адония устраивает пир у того же источника Рогель, у которого прятались во время мятежа Авессалома сыновья первосвященников Садока и Авиафара, то есть всего в нескольких сотнях метров от стен Иерусалима. Камень Зохелет, на котором он закалывает жертвы, по мнению ряда комментаторов, до завоевания Иерусалима был языческим капищем, у которого иевусеи поклонялись идолу Зохеля – змея. Таким образом, устроив пир в этом месте, Адония, по их мнению, согрешил против Бога. Впрочем, другие комментаторы считают, что камень назывался так потому, что стоял посреди ручья, и вода струилась, "извивалась" ("зохля") по его поверхности.

Как только весть о пире дошла до пророка Нафана, он понял, что пришло время действовать. Яир Закович обращает внимание, что меньше всего на этих страницах Нафан предстает перед нами как пророк. Скорее он выступает здесь как опытный царедворец, искусный политик, закручивающий хитроумную интригу, призванную принести победу его партии.

С точки зрения Заковича, старость Давида оказывается поистине страшной. Ни одна из его жен, никто из его многочисленных детей не спешит поддержать царя, и он проводит свои дни в одиночестве вместе с Ависаг, красота которой не возбуждает его и которая остается для него чужой – чем-то вроде домашней кошки, но никак не любимой жены или дочери. И вот к этому сидящему в одиночестве царю Нафан посылает Вирсавию, его последнюю, некогда любимую жену, чувство к которой сохранилось у Давида, видимо, до последнего часа.

При этом Нафан, с одной стороны, запугивает царицу, убеждая ее, что если Адония придет к власти, то он казнит ее и ее сына Соломона, а с другой – предельно четко инструктирует, что именно и как именно она должна сказать Давиду:

"И говорил Натан Бат-Шеве, матери Шеломо, сказав: слышала ли ты, что стал царем Адонийау, сын Хаггит, а господин наш Давид не знает об этом? И теперь пойди – советовал бы я тебе – спасай жизнь свою и жизнь сына твоего Шеломо. Иди и явись к царю Давиду, и скажешь ему: ведь ты, господин мой царь, клялся рабе твоей, говоря: "Шеломо, сын твой, будет царствовать после меня, и он сядет на престол мой". Почему же царем стал Адонийау? И вот, когда ты будешь еще говорить там с царем, приду и я вслед за тобою и дополню слова твои" (I Цар. 1:11-14).

По мнению Заковича, Нафан, добиваясь своей цели, сознательно вводит в заблуждение Вирсавию, во-первых, утверждая, что Адония провозгласил себя царем (хотя он этого не делал и не собирался делать), а во-вторых, что его воцарение угрожает жизни ее и Соломона – может, это и в самом деле было так, а может быть, и нет. Но самое главное, Нафан наставляет Вирсавию, что она должна потребовать престола для сына на основании клятвы, которую ей якобы дал Давид. Однако, пишет Закович дальше, на самом деле в "Книге Самуила" не сказано ни слова о такой клятве. Да, мидраши утверждают, что она была, причем говорят, что Давид давал ее Вирсавии неоднократно – и вскоре после смерти ее первенца, для того, чтобы склонить ее к близости с ним; и после рождения Соломона. Но кто поручится, что эти мидраши просто не были созданы народной фантазией через много лет после этих событий – именно для того, чтобы оправдать поведение пророка Нафана и Вирсавии?

В "Хрониконе" (I Хрон. 28:5) также говорится, что Давид давно уже сообщил народу, что Всевышний выбрал в качестве его наследника Соломона, но ведь эта книга также была создана значительно позже этих событий и явно носит апологетический по отношению к Давиду и Соломону характер.

Таким образом, Закович приходит к выводу, что вся интрига пророка Нафана строилась на тонком психологическом расчете. Сначала в комнате Давида должна была появиться Вирсавия и сообщить ему, что Адония провозгласил себя царем, а заодно и попросить царя исполнить свою давнюю клятву и объявить царем Соломона. Давид, разумеется, не сможет вспомнить, давал ли он такую клятву или нет, и засомневается. Но тут появится Нафан, тоже заговорит о клятве и таким образом, убедит Давида, что тот и в самом деле такую клятву давал, но по болезни о ней запамятовал. Вдобавок Нафан подтвердит, что Адония, не дождавшись кончины отца, провозгласил себя царем, что вызовет гнев Давида, и он, наконец, сделает публичное заявление о назначении официального наследника престола. Которым конечно же окажется Соломон [84].

Так в общем-то все и получилось:

"И пришла Бат-Шева к царю в спальню, а царь очень постарел, и Авишаг Шуннамитянка прислуживала царю. И склонилась Бат-Шева, и поклонилась царю, и сказал царь: что тебе? И сказала она ему: господин мой, ты клялся Господом Богом твоим рабе твоей: "Шеломо, сын твой, будет царствовать после меня, и он сядет на престол мой. А теперь вот Адонийау стал царем, а ты, господин мой царь, ныне даже не знаешь об этом"…" (I Цар. 1:15-18).

Легко представить, что почувствовал больной царь, услышав эту весть. Но Вирсавия продолжает:

"И зарезал он множество волов, откормленного скота и овец, и пригласил всех сыновей царя, и Эвийатара, священника, и Йоава, военачальника; Шеломо же, раба твоего, не пригласил…" (I Цар. 1:19).

Следующий ход Вирсавии: только Соломона она называет в своей речи "рабом твоим", желая подчеркнуть, что лишь ее сын сохранил верность и любовь к Давиду, все же остальные ждут его смерти и, по сути, предали его и взбунтовались против него. И наконец, следует мольба к милосердию царя, просьба защитить ее и юного сына от кровожадного Адонии и… назвать Соломона в качестве наследника:

"Но ты, господин мой – царь; глаза всех исраэльтян устремлены на тебя, чтобы ты сказал им, кому сидеть на престоле господина моего царя после него. И может случиться, когда почиет господин мой царь с отцами своими, то я и сын мой Шеломо будем считаться преступниками" (I Цар. 1:20).

Вирсавия еще говорит, а царю докладывают, что к нему просится на прием пророк Нафан – в отличие от царицы, он не может войти в покои царя без доклада. Ну, а далее следует речь придворного пророка – снова выверенная до каждого слова, призванная усилить то впечатление, которое произвела "ария Вирсавии":

"И вот, пока она говорила с царем, пришел и Натан, пророк. И доложили царю, сказав: вот Натан, пророк. И вошел он к царю, и поклонился царю лицом до земли. И сказал Натан: господин мой царь, сказал ли ты: "Адонийау будет царствовать после меня, и он сядет на престол мой"? Так как он ныне сошел и зарезал множество скота и овец и пригласил всех сыновей царя и военачальников, и Эвийатара, священника, и вот, они едят и пьют у него и говорят: "Да живет царь Адонийау!" А меня, раба твоего, и Цадока, священника, и Бенайау, сына Йеойады, и Шеломо, раба твоего, он не пригласил. И если по воле господина моего царя было это, то почему не открыл ты рабу твоему, кто сидеть будет на престоле господина моего царя после него?" (I Цар. 1:22-27).

Таким образом, Нафан вроде бы "просто хочет знать": с согласия ли и ведома Давида Адония провозгласил себя царем, и если с согласия, то почему царь не сообщил об этом своему придворному пророку?!

Но понятно, какую вспышку гнева вызывают у немощного физически, но отнюдь не ослабевшего духом Давида эти слова, каждое из которых – это крупинка соли, аккуратно сыплющаяся на рану. При этом Нафан называет рабами царя не только Соломона, но и всех членов своей партии – себя, Садока, Ванею, тем самым подчеркивая их верноподданнические чувства – в отличие от членов "партии" Иоава и Авиафара, у которых уже есть "другой царь" и другой господин.

И это срабатывает: в тот же день Давид снова вызывает к себе тех же Вирсавию и Нафана, а также первосвященника Садока и Ванея, велит им взять Соломона, посадить на его, Давида, любимого мула, чтобы народ убедился, что все происходит по воле царя, и в сопровождении гвардии наемников и оставшихся верными Давиду слуг свести его к источнику Тихон. Там Садок и Нафан должны торжественно помазать Соломона на царство и провозгласить: "Да здравствует царь Соломон!" Затем юного Соломона следует с царскими почестями ввести во дворец, усадить на трон Давида и провозгласить, что он посажен на него по воле царя, после чего уже никто не посмеет оспаривать законность назначения Соломона престолонаследником.

Нафан, Садок и Ванея поспешили исполнить приказ царя. Причем Нафан позаботился о том, чтобы, кроме наемников и кучки придворных, не приглашенных на пир Адонии, Соломона к месту его помазания сопровождала толпа народа – он поспешил оповестить о грядущем событии всех простолюдинов Иерусалима, которые в ожидании щедрого угощения мгновенно высыпали на улицы и присоединились к праздничной процессии.

То, что сама церемония помазания должна была пройти у вечно бьющего Гихонского ключа, было глубоко символично: течение воды как бы символизировало преемственность, непрерывность власти Давида, передающего ее своему сыну.

И вновь эти события разворачиваются в хорошо известных местах: у Гихонского ключа сегодня обычно завершается экскурсия по древнему Городу Давида, и к нему ведет довольно крутой спуск от раскопок здания, которое предположительно и было царским дворцом. Место это лежит… всего в нескольких десятках метров от того самого ручья Эйн-Рогель (арабское название Бир-Эйаб – колодец Иоава), возле которого Адония устроил пир в честь провозглашения себя престолонаследником.

Таким образом, весь поход от царского дворца до родника Тихон, даже если учесть, что большая толпа народа двигалась крайне медленно, составил от силы час, и еще час-полтора могло уйти на то, чтобы по склону снова подняться вверх к царскому дворцу.

Приказ царя был исполнен в точности, и когда первосвященник Садок помазал голову преклонившего перед ним колени Соломона елеем, пророк Нафан затрубил в шофар, объявляя об официальном провозглашении Соломона наследным принцем, в сопровождавшей его толпе началось ликование:

"И затрубили в шофары, и возгласил весь народ: да живет царь Шеломо! И поднялся за ним весь народ, и играл на свирелях, и веселился великим весельем, так что земля раскалывалась от криков его" (I Цар. 1:39-40).

Разумеется, эти звуки шофаров и свирелей, а также громкие крики толпы не могли не донестись до участников пира у ручья Эйн-Рогель, и самовлюбленный Адония поспешил предположить, что народ ликует по поводу его объявления наследным принцем. Однако трубные звуки не на шутку встревожили многоопытного Иоава – ведь шофары использовали только при священнослужении, в дни войны и на официальных церемониях. Так как время для священной службы было неподходящее, то звучание шофаров означало одно из двух: либо начало войны, либо объявление некоего официального сообщения, касающегося всего народа. И ворвавшийся в зал к пирующим сын первосвященника Авиафара Ионафан подтвердил худшие предположения главнокомандующего царской армией:

"И услышал Йоав звук шофара и сказал: почему слышен голос шумящего города? Еще он говорит, как вот приходит Йонатан, сын священника Эвийатара. И сказал Адонийау: подойди ты, хороший человек, и сообщи хорошую весть. И отвечал Йонатан Адонийау и сказал: "Воистину, но господин наш царь Давид поставил царем Шеломо; послал с ним царь Цадока, священника, и Натана, пророка, и Бенайау, сына Иеойады, и керейтян, и пелейтян, и они посадили его на мула царского. И Цадок, священник, и Натан, пророк, помазали его в Тихоне на царство и поднялись оттуда радостные, и восшумел весь город. Вот этот-то шум вы и слышали. И Шеломо уже сел на царский престол. И приходили уже рабы царя приветствовать господина нашего царя Давида, говоря: "Да сделает Бог твой имя Шеломо еще лучшим, чем твое имя, и да возвеличит престол его более твоего престола". И поклонился царь на ложе своем, и так еще сказал царь: "Благословен Господь, Бог Исраэлев, который сегодня дал сидящего на престоле моем, и очи мои видят это"…" (I Цар. 1:41-48).

Небо обрушилось на Адонию и стоявших рядом с ним Иоава и Авиафара при этих словах. Они поняли, что Нафан переиграл их в политической шахматной партии, поставив им "детский мат". Все их планы рухнули в одночасье; теперь, когда в стране был объявлен законный наследник престола, Адония мог быть в любой момент объявлен мятежником, пытавшимся узурпировать власть, и Давид и Соломон имели равное право приговорить его к смертной казни. А вместе с ним – и его ближайших сподвижников.

Смысл сказанного Ионафаном начал доходить и до гостей принца, и они – каждый под своим предлогом – стали поспешно покидать пиршественную залу, так что вскоре Адония остался в ней один. В поисках выхода к нему пришла спасительная мысль: надо бежать к стоящему у Ковчега Завета жертвеннику, вцепиться в его выступы, называемые "рогами", и не отпускать их до тех пор, пока он не получит от Давида или Соломона гарантий своей неприкосновенности – ведь не посмеют же они совершить убийство у жертвенника!

Так Адония и сделал: он уцепился за "рога" жертвенника и стал вопить так, что на его крики сбежались коэны и левиты, которых Адония попросил пойти к наследному принцу Соломону и передать его слова: "Пусть поклянется мне теперь царь Шеломо, что он не умертвит раба своего мечом" (I Цар. 1:51). Самой этой фразой, называя Соломона царем, а себя его рабом, Адония выражал свое признание законности провозглашения Соломона престолонаследником и лояльность по отношению к нему, прося взамен даровать ему жизнь.

Однако Соломон, направляемый, очевидно, все тем же Нафаном, давать Адонии какие-либо клятвы и вечные гарантии отказался:

"И сказал Шеломо: если он будет человеком достойным, то и волос не упадет с него на землю; если же окажется в нем что злое – умрет" (I Цар. 1:52).

Таким образом, дальнейшую жизнь Адонии юный Соломон обусловил его лояльностью: тот будет жить, пока он, Соломон, будет уверен, что Адония не лелеет никаких планов захватить престол. При возникновении же малейшего подобного подозрения Адония будет казнен.

Поняв, что больших гарантий он не получит, Адония дал оторвать себя от жертвенника, после чего направился во дворец, где преклонил колени перед Соломоном, демонстрируя ему свою покорность.

Теперь Давиду надо было подготовить своего наследника к той миссии, которую он не сумел исполнить сам.

Когда Яир Закович, злорадствуя и сочувствуя одновременно, пишет, что Давид умирал в полном одиночестве, чувствуя себя больным, несчастным и брошенным всеми своими женами и детьми, будучи почти недееспособным, он, безусловно, искажает действительность. Несмотря на болезнь, Давид, судя по различным книгам Библии, был в эти дни необычайно активен, спеша завершить все начатые им дела. А дел этих было, что называется, невпроворот, и, зная, что ему осталось немного, Давид не желал тратить время на пустые разговоры с придворными или пиры.

Одним из таких первоочередных дел стало для Давида составление сборника песнопений для ведения службы в будущем Иерусалимском храме. Сам он назвал на иврите эти песнопения "теилим" – "восхваления", "славословия". Однако позже, спустя почти две тысячи лет, его литургические оды были переведены на греческий как "псалмой" – "песни под аккомпанемент инструмента псалтерион (напоминавшего современную гитару)".

Отсюда возникло русское слово "псалом", а название книги "Теилим" было, соответственно, переведено на русский язык как Псалтырь. Среди религиозных евреев и христиан утвердилось мнение, что автором всей Псалтыри является именно царь Давид, и это мнение даже какой-то период разделялось многими священнослужителями. Затем в XIX веке, в период становления библеистики как науки среди ученых утвердилась точка зрения, согласно которой царь Давид вообще не имеет никакого отношения к созданию псалмов и все они были написаны разными авторами уже в эпоху Второго храма.

Но надо заметить, что еврейская традиция никогда не скрывала, что Псалтырь – это своего рода храмовый песенник, в который вошли произведения разных авторов. Лишь 73 из 150 псалмов помечены фразой "ле-Давид", что можно истолковать и как то, что их автором является Давид, и как то, что они посвящены Давиду. В ряде псалмов в качестве авторов указывается Асаф, в других – сыновья Корея, в третьих – пророк Моисей. Кроме того, согласно Талмуду, в Псалтырь были включены песнопения, авторами которых были первый человек Адам, царь древнего Иерусалима Мельхиседек, праотец еврейского народа Авраам, а также Еман и Идифун (Иедутун).

Уже в XX веке научный анализ языка псалмов показал, что к эпохе Второго храма относятся лишь 4-я и 5-я из пяти частей, на которые обычно делится Псалтырь. Первая же часть этой книги, точнее, псалмы с 3-го по 41-й по своему языку и поэтической образности, вне сомнения, относятся к X-IX векам до н. э., то есть к эпохе Давида, и большая их часть написана одним человеком. Так почему бы не предположить, что этим человеком был именно царь Давид?! Тем более что Библия не раз подчеркивает, что Давид с юности отличался искусной игрой на арфе (I Сам. 16:16-23; Амос. 6:3), изобретал музыкальные инструменты (Неем. 12:36; I Хрон. 23:5; II Хрон. 29:26-27), а также писал тексты песен, вызывающих восхищение у всего народа (II Сам. 1:17, 3:33, 23:1).В конце концов, даже самые большие скептики и самые яростные поклонники так называемой "библейской критики" вынуждены были признать, что "не исключено, что отдельные (но немногие) псалмы, связанные с именем Давида, действительно восходят к царю – поэту и музыканту" [85].

Любопытно отметить, что в большинстве написанных им псалмов Давид дает наставления дирижеру ("менацеаху") храмового хора о том, на каких именно инструментах их следует исполнять. Таким образом, составление той первой Псалтыри было нужно Давиду не только для увековечивания своего имени, но и преследовало вполне практические цели.

Еще одной работой, которой был занят Давид в последние дни жизни, была работа… над проектом будущего Храма. Если верить первой книге "Хроникона" (I Хрон. 28:11-13), Давид составил и передал Соломону сделанные им собственноручно подробные чертежи, по которым был затем построен Иерусалимский храм, – всех его главных и подсобных помещений. Таким образом, Давид оказался не только выдающимся поэтом, полководцем и государственным деятелем, но и архитектором.

Чрезвычайно важным с точки зрения раввинистических авторитетов считается также то, что сразу после помазания Соломон распределил обязанности между семьями левитов и коэнов, таким образом, на столетия определив порядок служения в Храме:

"И исчислены были левиты от тридцати лет и выше, и было число их, считая поголовно мужчин – тридцать восемь тысяч. И из них, чтобы наблюдать в доме Господнем – двадцать четыре тысячи, а надсмотрщиков и судей – шесть тысяч. И четыре тысячи привратников, и четыре тысячи славящих Господа на инструментах, сделанных мной для прославления…" (I Хрон. 23:3-7).

Как видно из этого отрывка, Давид поделил 38 тысяч левитов, достигших 30 лет – возраста, когда они имели право исполнять обязанности священнослужителей, – на четыре большие группы. Из них 24 тысячи должны были заниматься повседневными работами в Храме; 6 тысяч образовывали своего рода храмовую полицию и суд; 4 тысячам вменялось в обязанность встречать народ у входа в Храм, вовремя открывать и запирать его ворота и играть роль их стражников; и еще 4 тысячи значились храмовыми музыкантами.

Далее с помощью жребия Давид распределил все перечисленные виды работ между семьями левитов и определил порядок их службы (I Хрон. 23-26). То же самое Давид проделал и по отношению к коэнам – потомкам первосвященника Аарона (I Хрон. 24).

Наконец, в это же время Давид произвел окончательный подсчет всех тех ценностей и строительных материалов, которые на протяжении многих десятилетий откладывал для строительства Храма – как из военной добычи, так и из налоговых поступлений и дани от покоренных народов. Если опять-таки верить Библии, речь шла о поистине колоссальном для того времени богатстве. Подробный отчет о сделанных им приготовлениях к строительству Храма Давид представил народу во время второй – официальной – коронации Соломона.

"И собрал Давид всех начальников Исраэля, начальников колен и начальников отделений, служивших царю, и начальников тысяч, и начальников над всем имуществом и стадами царя, и сыновей его, и придворных, и храбрецов, и всех людей доблестных – в Иерушалаим" (I Хрон. 28:1).

Напомним, что помазание Соломона на царство, совершенное в то время, когда Адония пировал у камня Зохелет, было вынужденным, а потому поспешным. В нем приняли участие, кроме царских гвардейцев и самых верных придворных, лишь жители Иерусалима.

Безусловно, эта коронация была законной и окончательной, но Давид считал, что этого недостаточно. Ему было крайне важно, чтобы в провозглашении Соломона царем участвовали представители всего народа – так, как представители всех колен участвовали 33 года назад в церемонии его второго публичного помазания в Хевроне. И дело опять было не только в том, чтобы Соломона признали и провозгласили царем на глазах всего народа Израиля, но и в том, что преемнику Давида предстояло выполнить задачу поистине общенациональной важности, а потому ему надо было обеспечить поддержку всей нации.

С этой целью Давид и собрал в Иерусалиме всех членов Верховных советов колен, командиров отрядов созданной им резервистской армии вплоть до сотенных, а также многочисленных чиновников. Ну и, само собой, в церемонии второй коронации Соломона опять участвовали гвардейцы и придворные. Когда вся эта многотысячная толпа народа собралась в Иерусалиме, произошло… чудо. Опровергая все слухи о своей немощи, о том, что он уже давно не может самостоятельно передвигаться, Давид самолично вышел к народу и стоя (!!!) обратился к нему с пространной речью:

"И поднялся царь Давид на ноги свои, и сказал: слушайте меня, братья мои и народ мой!" (I Хрон. 28:2).

Одни комментаторы Писания говорят, что этот выход к народу дался Давиду с огромным трудом; ему пришлось предпринять нечеловеческие усилия, чтобы заставить себя "подняться на ноги свои" и говорить стоя, однако он считал своим долгом выразить таким образом уважение к народным избранникам, каковыми были старейшины. Другие считают, что, будучи в состоянии душевного подъема, Давид на какое-то время забыл о своей немощи. Несомненно одно: своим появлением перед народом на собственных ногах Давид добился нужного эффекта. Когда же он обратился к собравшимся как к "братьям", подчеркнув, что принадлежность любого человека к своему народу значит для него куда больше его положения в обществе, многие в толпе растрогались. На главной площади города установилось молчание: собравшиеся ловили каждое слово царя.

Речь эта знаменательна тем, что Давид в ней впервые подчеркивает, что избрание Соломона наследником престола не было его личным выбором – Соломон был выбран в качестве его преемника самим Богом, подобно тому, как самим Богом много лет назад был избран на царство он сам, Давид. Внушив таким образом народу, что власть Соломону дана свыше и никто из людей не имеет права посягать на нее, Давид одновременно публично обращается к сыну, обязуя его быть верным Богу и сделать то, что было не дано сделать ему, Давиду, – построить Храм:

"И поднялся царь Давид на ноги свои, и сказал: слушайте меня, братья мои и народ мой! Было на сердце у меня построить дом покоя для Ковчега Господня и как подставку ногам Бога нашего; и необходимое для постройки приготовил я. Но Бог сказал мне: "Не строй дома для имени Моего, ибо человек воинственный ты и кровь проливал ты". И избрал меня Господь Бог Исраэля из всего дома отца моего, чтобы быть царем над Исраэлем вечно, ибо Иуду избрал Он во властители, а в доме Иуды – дом отца моего, а из сыновей отца моего меня благоволил поставить царем над всем Исраэлем. И из всех сыновей моих – ибо много сыновей дал мне Господь – избрал он Шеломо, сына моего, дабы воссесть на престол царства Господа над Исраэлем. И сказал Он мне: Шеломо, сын твой, он построит дом Мой и дворы Мои, ибо Я избрал его Себе сыном, и Я буду отцом ему. И утвержу царство его навеки, еси тверд будет в соблюдении заповедей Моих и законов Моих, как сегодня. А ныне перед глазами всего Исраэля, общины Господней, и в уши Бога нашего говорю: соблюдайте и выполняйте все заповеди Господа Бога вашего, чтобы владеть вам этой землей доброй, и оставите после себя в наследство сыновьям своим навеки. А ты, Шеломо, сын мой, знай Бога отца твоего и служи Ему с полным сердцем и честной душой, ибо все сердца испытует Господь и всякое порождение мыслей знает. Если будешь искать Его, Он будет найден тобой, а если оставишь Его, Он оставит тебя навсегда. Смотри, ныне, ибо избрал тебя Господь, дабы построить дом для святилища, будь тверд и свершай!" (I Хрон. 28:2-9).

В этот момент до собравшихся начинает доходить высший, сакральный смысл происходящего: они присутствуют при акте публичной передачи верховной власти едва ли не в буквальном смысле из рук в руки, чего в еврейской истории не было с момента провозглашения Моисеем в качестве своего преемника Иисуса Навина. Да и сам Давид в эти минуты поднимается почти до уровня Моисея, этого величайшего пророка человечества.

Это сходство усиливается, когда он, подобно Моисею, представляет народу сведения о собранных им материалах для строительства Храма, упоминая 3 тысячи талантов (102 816 килограммов) самого чистого офирского золота и 7 тысяч талантов (239 904 килограмма) чистого серебра. Уже по этим цифрам можно представить, о каком колоссальном богатстве шла речь. В беседе с Соломоном Давид называет другие, куда более грандиозные цифры: 100 тысяч талантов (3 427 200 килограммов) золота и один миллион талантов (34 272 000 килограммов) серебра, "и множество железа для гвоздей к дверям ворот и для скрепления приготовил Давид, и меди множество без веса, и деревьев кедровых без числа" (I Хрон. 1, 22:3-4).

Цифры эти выглядят настолько фантастическими, что у многих историков их правдивость вызывает сомнения. Вместе с тем большинство из них признают, что после возведения Иерусалимского храма в нем были сосредоточены "баснословные богатства" [86].

Наконец, Давид уподобляется Моисею еще в одном. Подобно тому, как Моисей считал, что Переносной храм должен быть построен на деньги всего народа, чтобы ни у кого не возникло сомнения, что речь идет об общенациональной святыне, так и Давид объявляет сбор пожертвований на строительство постоянного Иерусалимского храма именно для того, чтобы подчеркнуть его принадлежность всему народу. И народ начинает жертвовать, так что только в тот день было собрано 5 тысяч талантов (171 360 килограммов) золота, 10 тысяч адарконов [87], 10 тысяч талантов (342 720 килограммов) серебра, 18 тысяч талантов (616 896 килограммов) меди, 100 тысяч талантов (3 427 200 килограммов) железа, а также драгоценные камни [88].

В этот момент на Давида снизошел пророческий дух, и он произнес перед народом одно из самых своих возвышенных прославлений Бога, завершив его просьбами к Нему хранить Свой народ и дать его сыну Соломону "сердце совершенное", чтобы тот исполнил возложенную на него миссию. Благословление это евреи и сегодня произносят во время утренней молитвы, а также распевают во время выноса свитка Торы из "арон а-кодеша" [89], и оно несомненно заслуживает того, чтобы быть процитированным:

"И благословил Давид Господа перед глазами всей общины, и сказал Давид: благословен Ты, Господи, Бог Исраэля, отца нашего во веки веков. Твое, Господи, величие и могущество, и слава, и вечность, и красота, потому что все, что на небесах и на земле, Твое, Господи; Твое царство, и превознесен Ты над всеми. И богатство, и слава – от Тебя, и владычествуешь Ты над всем, и в руке Твоей сила и могущество, и в руке Твоей власть возвеличить и укрепить всякого. А ныне, Боже, мы благодарим Тебя и восхваляем имя великолепия Твоего. Ибо кто я и кто народ мой, чтобы имели мы силы так жертвовать? Ведь от Тебя все и полученное из руки Твоей мы отдали тебе! Ибо пришельцы мы перед Тобою и поселенцы, как и все отцы наши; как тень дни наши на земле, и нет надежды. Господи, Боже наш! Все это множество, которое приготовили мы, чтобы построить дом Тебе, имени святому Твоему – от руки Твоей оно и все Твое. И знаю я, Бог мой, что Ты испытываешь сердца, и благоволишь к прямодушию. От чистого сердца своего пожертвовал я все это, а ныне вижу, что и народ Твой, находящийся здесь, с радостью жертвует Тебе, Господи, Бог Авраама, Исаака и Исраэля, отцов наших! Сохрани навеки этот строй мыслей сердца народа Твоего, и направь сердце их к Тебе. И Шеломо, сыну моему, дай сердце совершенное, дабы соблюдать заповеди Твои, установления Твои и законы Твои, и свершить все это, и построить дворец, для которого я сделал приготовления" (I Хрон. 29:10-19).

Завершилась коронация Соломона лишь на следующий день, когда были принесены обильные жертвы Богу – тысяча быков, тысяча баранов и тысяча овец с соответствующими винными возлияниями и мучными подношениями. Мясо этих жертвенных животных было использовано для грандиозного пира в честь нового царя – по словам самого Давида, "юного и слабого", которому, с одной стороны, он вверял судьбу народа, а с другой – вверял своего сына народу с просьбой поддержать его на троне.

И желанная цель была достигнута: старейшины и военачальники выезжали из Иерусалима, исполненные любви к Давиду и решимости верно служить Соломону.

Теперь Давид мог спокойно отойти к праотцам.

Споры о том, когда именно состоялась вторая коронация Соломона, идут до сих пор, однако большинство знатоков Писания сходятся во мнении, что это событие произошло примерно за полтора месяца до смерти Давида, в два последних дня праздника Песах 2924 года по еврейскому летосчислению (836 год до н. э.). По хронологиям, принятым в разных исторических школах, это событие датируется между 970 и 962 годами до н. э. [90]

Однако, помимо провозглашенного на этой церемонии публичного завещания Давида, было у царя еще одно, личное завещание, которое он, если верить "Первой книге Царей", поведал сыну наедине:

"И подошло время Давиду умереть, и завещал он сыну своему Шеломо, сказав: "Я ухожу в последний путь всех живущих на земле, но ты крепись и будь мужем. И береги завет Господа, Бога твоего, ходя путями Его, соблюдая уставы его, заповеди Его, и законы Его, постановления Его, как написано в Торе Моше, чтобы преуспевал ты во всем, что ни будешь делать и во всем, к чему ни обратишься; чтобы исполнил Господь слово Свое, которое Он говорил обо мне, сказав: ‘Не переведется на престоле Исраэлевом муж из потомства твоего’. Еще: ты знаешь, что натворил мне Йоав, сын Царуйи, как поступил он с двумя военачальниками исраэльскими: с Авнером, сыном Нэра, и с Амасой, сыном Йетера, как он убил их и пролил кровь бранную во время мира, и обагрил кровью бранной пояс на чреслах своих. Так поступи же по разумению твоему и не отпусти седины его в преисподнюю с миром. А сынам Барзилая Гиладитянина окажи милость, и пусть будут они среди тех, кто ест за столом твоим, ибо с тем и они пришли ко мне, когда я бежал от Авшалома, брата твоего. И вот еще у тебя Шими сын Гейры, биньяминанин из Бахурима; он злословил меня тяжким злословием в день, когда я шел в Маханаим, но сошел навстречу ко мне к Ярдену, и я поклялся ему Господом, сказав: ‘Я не умерщвлю тебя мечом’. А ныне ты не считай его невиновным, так как ты человек умный и знаешь, как поступить с ним, и сведи седину его в крови в преисподнюю"…" (I Цар. 2:1:9).

Как видно, и в этом, частном завещании Давид прежде всего наказывает сыну хранить верность Богу и Его заповедям, и вместе с тем, как выясняется, даже лежа на смертном одре, он не простил Иоаву ни вероломные убийства Авенира и Амессая, ни тем более убийства Авессалома и завещает Соломону расправиться с ним.

Не простил Давид и Семея, сына Геры, которому, казалось бы, так великодушно подарил жизнь после подавления мятежа Авессалома. Так как он дал Семею клятву, что тот не умрет за нанесенные ему оскорбления, то Давид наказывает сыну как "человеку умному" найти другой повод для казни своего обидчика.

Соломону Давид посвятил и свою последнюю песню – 72-й [71-й] псалом, заканчивающийся знаменательными словами: "Завершены молитвы Давида, сына Ишая".

В этом псалме он молит Бога послать его наследнику то, что он сам считает высшими ценностями для царя – способность вершить подлинно справедливый суд и править так, чтобы никто в народе не чувствовал бы себя притесненным; мира и процветания для страны, а также (как же без этого!) покорности всех вассалов – так, чтобы весь народ от всего сердца молился за продление жизни царя:

"Молитва о Шломо. Бог, Свое правосудие даруй царю и Свою справедливость – Царскому сыну! Чтобы он судил Твой народ праведно и Твоих обездоленных – по закону. И горы принесут мир народу, и холмы – через милосердие. Он будет судить бедняков народа, спасать тех, кто обездолен, а грабителя – потеснит… И склонятся перед ним все цари, все народы будут ему служить, ибо он спасет возопившего бедняка и отделенного – того, кому помочь некому. Пожалеет он нищего и убогого, и души обездоленных вызволит. От обмана и грабежа избавит он их души, и их кровь будет ценна в его глазах…" (Пс. 72:1-4; 11-14).

Раввин Яаков Эмден в книге "Амудей шамаим" ("Небесные столпы") приводит предание, по которому в тот час, когда Давид написал этот свой последний псалом и понял, что он – действительно последний, то он возликовал и сказал перед Богом: "Владыка Вселенной! Разве кто-либо из твоих созданий когда-либо произнес в честь Тебя больше гимнов, чем я?!" Тут впрыгнула ему на кровать лягушка и проквакала: "Я пою больше песен и гимнов, чем ты!"

Со смертью Давида связано несколько устных преданий, которые настолько прекрасны сами по себе, что автор этой книги просто не может не упомянуть их.

"…"Открой мне, Господи, моей кончины час И меру дней моих поведай", – взывал Давид к Господу.

– Положено Мною, – отвечал Господь, – чтобы ни единому смертному не ведом был час кончины его.

– Долго ли мне жить осталось?

– И этого смертному не открывают.

– В который день недели умру я?

– В день субботний.

– Господи! Дай мне умереть в первый день будней.

– День вступления на царство сына твоего Соломона уже давно определен, а царствование одного не может быть в ущерб царствованию другого ни на один волос.

– Господи! Дай мне умереть в канун субботы!

Отвечал Господь:

– "Единый день в селениях твоих дороже тысячи", – гласит псалом твой. Давид, один лишний день, который ты проведешь в изучении Святой Истины, дороже для Меня тысячи грядущих всесожжений сына твоего Соломона" [91].

Предсказание о том, что он умрет в субботу, Давид получил в середине жизни, и с тех пор, по преданию, на исходе субботы всегда устраивал пир – в знак того, что его в очередной раз миновала угроза смерти. Именно с этим преданием еврейская традиция связывает обычай устраивать вечером в субботу трапезу, символизирующую проводы этого дня.

Смерть Давида пришлась на субботу, которая совпала с праздником Шавуот, днем дарования Торы. В тот последний день своей жизни, рассказывает мидраш, Давид не отправился на праздничную молитву и жертвоприношение – у него не было сил встать с ложа. Праздничную литургию вели первосвященник Садок, пророк Нафан и юный Соломон. И в тот момент, когда дым от жертв, принесенных после полудня, стал восходить к небу, ангел смерти был послан к Давиду.

Но когда ангел пришел, он увидел, что царь сидит, погрузившись в свиток Пятикнижия, все его помыслы сосредоточены на священном тексте, а даже у ангела смерти нет права действовать в те минуты, когда абсолютный праведник размышляет над Книгой Книг. Ангел смерти стал ждать, надеясь, что Давид хотя бы на минуту отвлечется от этих своих мыслей, но царь продолжал свои святые размышления, хотя время его пребывания в этом мире уже должно было закончиться.

Тогда ангел смерти вышел в сад, находившийся за дворцом, и, подняв чудовищной силы ветер, стал валить в нем деревья. Услышав этот шум, Давид собрался с силами и вышел посмотреть, что происходит в саду. Однако и при этом он продолжал размышлять над стихом Торы и оставался неприкосновенным для меча ангела. Но… сходя по ступенькам дворца, Давид вдруг подвернул ногу, и пронзившая тело сильная боль заставила его на мгновение отвлечься от мыслей о Торе. Этого мгновения было достаточно – ангел смерти подхватил душу Давида, и бездыханное тело царя скатилось на землю.

Здесь, у входа во дворец, его и нашли слуги, вернувшиеся со священнослужения.

"И почил Давид с отцами своими, и был погребен в городе Давида. Времени же царствования Давида над Исраэлем было сорок лет: в Хевроне царствовал он семь лет и в Иерушалаиме царствовал тридцать три года" (I Цар. 2:10-11).

По общепринятой точке зрения, могила Давида располагается на горе Сион, под горницей, в которой, согласно христианской традиции, проходила Тайная вечеря. Знаменитый еврейский путешественник Вениамин Тудельский (Биньямин из Туделы), посетивший Иерусалим в 1123 году, рассказывает, что долгое время место погребения Давида было забыто. Однако однажды в церкви, стоящей на горе Сион, обвалилась часть стены, и патриарх велел поискать в земле камни от прежних строений, чтобы отремонтировать стену. Начав копать, монахи наткнулись на огромный камень, а когда они его подняли, то увидели под ним ступеньки, ведушие вниз к склепу, выстроенному из великолепного мрамора, украшенного золотом и серебром. Заглянув внутрь, святые отцы увидели стол, на котором лежала золотая корона, а по его бокам стояли два надгробия. Однако, когда они захотели войти в склеп, неожиданно из него вырвался смерч и отбросил монахов назад с такой страшной силой, что они повалились на пол.

Объятые страхом, монахи поспешили к патриарху. Тот мгновенно понял, что монахи видели склеп, в котором покоятся Давид, Соломон и другие еврейские цари из рода Давидова, и велел поскорее закрыть гробницу и водрузить камень на место. С тех пор этот располагающийся под горницей Тайной вечери мемориал считается священным и у иудеев, и у христиан, и у мусульман. Время от времени и в прошлом, и в наши дни между представителями трех мировых религий вспыхивает спор о том, кто же является полноправным хозяином "могилы царя Давида".

Другая еврейская легенда гласит, что Соломон устроил Давиду роскошные похороны, построил для его погребения отдельный склеп и выстелил могилу отца листами чистейшего золота, а затем такими же листами укрыл его тело. Когда еврейскому царю Иоханану Гиркану (135-109 годы до н. э.) понадобилось уплатить огромную дань сирийскому царю Антиоху Сидету, он с величайшей осторожностью вскрыл могилу Давида и взял из нее часть лежащего там золота.

Затем, по той же легенде, могилу Давида решил вскрыть, чтобы забрать оставшееся в ней золото, Ирод Великий (37-4 годы до н. э.), однако, опасаясь наказания за это святотатство, Ирод сначала велел войти внутрь склепа двум рабам, а сам остался стоять у входа. Со своего места он увидел, как обоих слуг вдруг охватило пламя и через мгновение от них остался только пепел. Ирод в страхе бежал от склепа, а затем повелел надстроить над ним величественное здание. Там и сегодня лежит Давид на листах золота, такой же, каким он был в день смерти, ибо, согласно преданию, его тело не подвержено тлению, и в день воскрешения из мертвых ему не придется проходить через все стадии этого процесса – царь Давид просто откроет глаза и встанет со своего смертного ложа.

Как считается, здание, возведенное Иродом над могилой Давида, было затем разрушено византийцами, а на его месте построена церковь – та самая, которую потом потребовалось ремонтировать. Вскоре персы разрушили эту церковь, но крестоносцы ее восстановили. После того как Салах-ад-Дин выбил из Иерусалима крестоносцев, могила Давида долгое время находилась в запустении – пока монахи-францисканцы в XIV веке вновь не построили на месте гробницы церковь, что, в свою очередь, привело к конфликту между мусульманами и христианами. В 1524 году турки разрешили этот конфликт предельно просто – объявили церковь "мечетью Эль-Дауд" ("мечетью Давида"). Понадобилось более четырех столетий, чтобы изменить это положение. Причем на протяжении всего этого времени могила Давида, а точнее, окутывающие ее легенды о сокровищах привлекали к себе всё новые поколения расхитителей могил, пытавшихся проникнуть в нее, и это опять-таки порождало новые легенды.

Сейчас рядом с огромным цельнокаменным "саркофагом", который, как считается, стоит точно над "могилой Давида", действует синагога, где постоянно идут богослужения и читаются псалмы, а сама могила открыта для посещения туристов и паломников.

Однако при этом большинство историков и археологов убеждены, что место, которое миллионы верующих иудеев, христиан и мусульман считают могилой Давида, на самом деле… таковой не является, и вовсе не обязательно, что Вениамин Тудельский и старинные еврейские легенды говорят об одном и том же склепе. При этом они обращают внимание на то, что "Первая книга Царей" называет в качестве места захоронения Давида именно Город Давида, то есть Иерусалим в тех границах, в которых он находился в его время, а не в тех, до каких расширился спустя столетия. Гора Сион в пределы этого древнего Иерусалима не входила. Так что, вероятнее всего, "могила Давида" на горе Сион – это такая же поздняя фальсификация, как и "могила Авессалома" в Кедронской долине. Подлинное место погребения Давида остается неизвестным, и, возможно, еще будет открыто в ходе дальнейших раскопок в Городе Давида.

А пока стоит рассказать о тех драматических событиях, которые развернулись в Иерусалиме сразу после смерти Давида.

Еще не прошел тридцатидневный траур по Давиду, как к царице-матери Вирсавии пришел Адония и смиренно попросил принять его.

– Ты знаешь, царица, сказал он, – что меня, а не Соломона прочили на царство, но отец мой решил по-своему, и я признаю, что его решение было от Господа. А теперь есть у меня к тебе одна просьба, не откажи мне.

– Говори, – сказала ему Вирсавия.

– Прошу тебя, скажи царю Соломону – ибо он тебе не откажет, – чтобы дал мне Ависаг Суннамитянку в жены.

И Вирсавия направилась к Соломону, чтобы исполнить просьбу Адонии. Увидев мать, рассказывает "Первая книга Царей", юный царь сбежал со своего трона, поклонился ей и велел принести для Вирсавии еще один престол и поставить его по правую руку от него. Многие придворные расценили этот поступок Соломона как знак, что он и сам понимает, что пока слишком мал, чтобы править государством, и признает свою мать в качестве регентши. Однако очень скоро им предстояло убедиться, что они ошибаются: Соломон считал себя полновластным монархом и никому не собирался даже временно уступать бразды правления. Приглашая же мать сесть с ним рядом, Соломон лишь выполнял заповедь Торы о почитании родителей, и не более того.

Услышав, о чем просит Адония, Соломон пришел в ярость.

– Почему ты просишь для него только Ависаг Суннамитянку?! Проси уже для него все царство – а заодно и для первосвященника Авиафара и Иоава, сына Серуйи!

Таким образом, в просьбе Адонии Соломон увидел подтверждение своих подозрений, что его сводный брат вместе со своей "партией" продолжает вынашивать заговор против него. Для начала же Адония решил обосновать свое право на царство тем, что он унаследовал последнюю жену царя, то есть совершить то же святотатство, которое некогда совершил Авессалом. И растолковав просьбу Адонии именно таким образом, Соломон вызвал к себе верного Ванею и приказал ему немедленно казнить единокровного брата:

"И поклялся царь Шеломо Господом, сказав: пусть то-то и то-то злое сделает со мною Бог и еще добавит, если не на свою душу (на свою погибель) изрек Адонийау это слово! Ныне же – как жив Господь, который посадил меня на престол Давида, отца моего, и который создал мне дом царский, как говорил Он, – что ныне же будет умерщвлен Адонийау. И поручил это царь Шеломо Бенайау, сыну Иеойады, и Бенайау поразил его, и тот умер" (I Цар. 2:23-25).

После этого царь Соломон вызвал к себе присоединившегося к "партии Адонии" Авиафара. Возможно, считая, что Адония решил жениться на Ависаг по его совету, Соломон заявил первосвященнику, что по закону тот достоин смерти. Но, помня о его прежних заслугах, Соломон ограничился тем, что просто лишил Авиафара сана первосвященника и отправил его в ссылку в расположенный к северу от Иерусалима населенный коэнами город Анатот.

Услышав известия о начавшихся репрессиях, Иоав мгновенно понял, что вот-вот подойдет его очередь, и поспешил укрыться в Переносном храме, уцепившись, как некогда Адония, за рога жертвенника. Однако Соломона, похоже, ничуть не тронуло это известие, и он отдал Ванее приказ убить Иоава.

"И пришел Бенайау в шатер Господень, и сказал ему: так сказал царь: "Выходи!" И сказал тот: нет, только здесь я умру! И Бенайау передал ответ царю, сказав: так говорил Йоав и так отвечал он мне. И сказал ему царь: сделай, как он говорил, и порази его, и похорони его, и сними невинную кровь, которую пролил Иоав, с меня и с отца моего. Да обратит Господь кровь его на голову его, за то, что он убил двух мужей, более праведных и лучших, чем он; и убил их мечом без ведома отца моего Давида: Авнера, сына Нера, военачальника Исраэльского, Амасу, сына Йетера, военачальника Иудейского…" (I Цар. 2:31-32).

И Ванее не остается ничего другого, как выполнить приказ царя. Он убивает Иоава прямо у жертвенника, после чего отвозит его в фамильную гробницу в Иудейской пустыне. Сам Соломон таким образом, во-первых, показывает, что существуют преступления, за которые человек должен быть наказан, где бы он ни пытался найти убежище – пусть даже в самом святом месте, а во-вторых, выполняет личное завещание отца.

Но, как всегда, находятся скептики, ставящие под сомнение такую трактовку событий. В конце концов, говорят они, если исходить из прямого текста Библии, а не из мидрашей, Давид не познал Ависаг Суннамитянку, и потому в просьбе Адонии не было ничего вызывающего. Возможно, он просто влюбился в эту девушку (которая, напомним, была первой красавицей страны), потерял от этой любви голову и пошел умолять Вирсавию устроить этот брак. Во всяком случае, из текста видно, что сама Вирсавия, будучи уже достаточно искушенной в интригах женщиной, ничего необычного в просьбе Адонии не усмотрела.

Значит, нельзя исключать, что Соломон, все еще неуверенно чувствуя себя на троне и опасаясь переворота, попросту увидел в просьбе Адонии то, чего в ней не было. (Хотя если Давид и в самом деле тем или иным путем познал Ависаг, то такой брак был незаконен с точки зрения Закона Моисея, а просьба о нем – преступной).

Примечательно, что, отдавая приказ о немедленной казни Адонии, Соломон вслед за этим расправляется и со всеми членами его "партии", сводя с ними старые счеты и одновременно подавляя в зародыше возможную попытку переворота. Сегодня уже невозможно сказать, принял ли Соломон все эти решения сам или действовал по совету пророка Нафана. Но нельзя не признать, что это были хотя и жестокие, но мудрые с политической точки зрения решения, и выполнение завещания Давида в данном случае лишь странным образом совпало с личными и политическими интересами его сына.

Что касается Семея, проклинавшего и оскорблявшего Давида во время его бегства от Авессалома, то, соблюдая данную ему Давидом клятву, Соломон решил не спешить. Он призвал Семея к себе и повелел ему поселиться в Иерусалиме – так, чтобы тот был у него все время на виду. При этом Соломон предупредил Семея, что за давнее оскорбление своего отца он приговаривает его к пожизненному домашнему аресту – и если он хотя бы раз выйдет за ворота своего дома, то будет немедленно схвачен и казнен.

Семей действительно в течение трех лет не выходил из дома. Но когда через три года два его раба убежали от Семея к царю Гефа Анхусу, Семей решился нарушить запрет и пустился за ними в погоню, надеясь, что его отсутствие останется незамеченным. Когда же Семей, вернувшись в Иерусалим, подошел к воротам своего дома, его окликнули люди Ваней. Арестованный, он был доставлен во дворец Соломона, и тот отдал приказ о его казни – за… нарушение наложенного на него запрета.

Однако мидраш вновь вносит совершенно особый поворот в эту историю. Подобно тому, как промедление Саула с убийством царя амалекитян Агага привело к рождению злейшего врага еврейского народа Амана, великодушие Давида по отношению к Семею и подаренные ему годы жизни привели в итоге к появлению на свет спасителя евреев Мордехая. Прямой потомок Семея, сына Геры, Мордехай, согласно преданию и Книге Есфири ("Книге Эстер"), был лидером нации в период вавилонского плена и вместе со своей племянницей Эсфирь сумел разрушить планы визиря Артаксеркса Амана по уничтожению еврейского народа.

На этом заканчивается история царя Давида и начинается история его сына Соломона, строителя Храма, великого дипломата и не менее великого философа и поэта.

Но это уже действительно совсем другая история…

Согласно Талмуду, когда царь Соломон после смерти отца спросил Бога, как же теперь будет существовать мир без света, который в него приносил Давид, с Небес раздался голос: "Давид, мелех Исраэль, хай вэ-каям!" – "Давид, царь Израиля, жив и сущ!"

Автор вынужден начать эту, последнюю главу книги с принесения извинений читателю за то, что чуть выше ввел его в заблуждение, заявив, что на этом кончается история царя Давида. На самом деле история царя Давида далеко не закончена, да и не может быть закончена до тех пор, пока продолжается история человечества – во всяком случае, в том значении, какое вкладывал в понятие "история" великий русский философ Н. Бердяев.

И дело не только в том, что сама биография царя Давида давно уже стала неотъемлемой частью сознания человечества; что одно лишь упоминание об истории его взаимоотношений с Саулом, битвы с Голиафом, безумной страсти к Вирсавии, мятежа Авессалома мгновенно вызывает в памяти хорошо знакомые произведения литературы и искусства, исторические параллели и примеры из личного опыта.

Точнее, дело совсем не в этом, а в том, что на личности царя Давида строится вся еврейская и христианская эсхатология, то есть адепты этих двух сыгравших столь огромную роль в мировой истории религий связывают с Давидом не только прошлое, но и будущее, и этот взгляд так или иначе влияет на все сферы сознания и деятельности человечества, включая политику.

"Уйдя из жизни, Давид оставил нам два сокровища:

Псалмы, благословения и молитвы, которые помогали сохранять еврейскую веру во времена бурь и катастроф, свое священное семя, вечно живое в сменяющих друг друга поколениях на протяжении тысячелетий, подобно тому, как оно жило и передавалось через народ моавитян от Иеуды и Тамар до Боаза и Рут. Из него возродится пламя семи дней Творения в тот час, когда нищий приедет верхом на осле. Машиах из рода Давидова будет обладать всеми человеческими добродетелями. Благословение Господа будет лежать на нем, но он не станет ничего приписывать себе, за все благодаря одного Бога. Он поведет людей земли за собой, и рука Господа будет защищать их. Тогда Господь будет признан царем всей Вселенной. И един будет Господь в тот день и имя Его будет едино" [92], – писал раввин Носсон Шерман, выражая взгляд иудаизма на значение личности и наследие царя Давида.

Вот уже на протяжении двух тысяч лет евреи трижды в день повторяют в молитве благословения, призывающие Бога восстановить былое величие Иерусалима, возродить династию Давида и привести его потомка на трон:

"И в Иерусалим, город Твой, по милосердию Своему возвратись и обитай в нем, как обещал Ты; и навечно восстанови его в скором времени, в наши дни; и престол Давида, раба Твоего, поскорее утверди. Благословен Ты, Господь, отстраивающий Иерусалим.

И росток дома Давида, раба Твоего, поскорее взрасти и возвысь в его в избавлении Твоем, ибо на Твое спасение мы надеемся постоянно. Благословен Ты, Господь, взращивающий спасение!" [93]

При этом иерусалимский Талмуд подчеркивает, что восстановление Храма и восстановление дома Давида неразрывно связаны между собой.

В еврейском религиозном сознании Давид – это идеальный царь; время правления Давида – это время мира и процветания, и в соответствии с обетованием Бога потомок Давида рано или поздно станет мессией, то есть будет помазан на царство и принесет мир и избавление от всех бед не только евреям, но и всему человечеству. Наступление эры всеобщего мира между народами, перековки мечей на орала и будет означать конец человеческой истории как истории войн и различных бедствий. Надо сказать, что и сегодня среди евреев есть немало людей, ведущих свою родословную напрямую от царя Давида и гордящихся этим.

Вера в то, что править еврейским народом в качестве царя имеет право только потомок Давида, была укоренена в еврейском сознании на протяжении даже не столетий, а тысячелетий, и именно это привело к тому, что значительная часть еврейского народа в период Второго храма не приняла воцарения не имеющей отношения к роду Давида династии Хасмонеев и уж тем более возмутилась, когда эту династию сменил на троне идумей Ирод (Гордус).

В дошедшем до нас сочинении той эпохи "Псалмы Соломоновы" его автор открыто называет Хасмонеев узурпаторами, приведшими к власти иноземцев, и молит Бога:

"Призри, Господи, и восставь им (евреям) царя их, сына Давидова, в срок, который Ты предусмотрел, о Боже, чтобы воцарился он над Израилем, рабом Твоим: и препояшь его силою, и сокруши властителей несправедливых… От грозного гласа его побегут народы… И соберет он Святой народ… и разделит их по коленам в их стране… А он – царь праведный, ученый от Бога, и нет несправедливости среди них в его дни, ибо все они святы, и царь их – Мессия, помазанник Господень" [94].

Отсюда берет свое начало апологетика образа Давида, стремление оправдать все его даже не очень благовидные поступки некими высокими мотивами, которых не дано понять обычному человеку.

Еврейские источники полны различных сценариев будущего прихода мессии. По одним из них, мессия придет мирным путем; по другим – канун его прихода будет знаменоваться великими бедствиями как для евреев, так и для всего человечества, и кончится это тем, что все народы мира пойдут войной против Израиля, оставшиеся в живых евреи соберутся в Иерусалиме, куда и явятся два мессии. Первый из них – мессия из дома Иосифа – даст отпор врагам, но сам погибнет в бою, и уже после этого придет подлинный мессия из дома Давидова, при котором Всевышний явит себя всем народам и наступит собственно мессианская эра.

Талмуд переполнен спорами и изречениями о времени, когда придет мессия и по каким признакам его можно будет распознать. Однако для нас важно, что в любом случае мессия во всех них называется "сыном Давида".

Некоторые мистики шли дальше и говорили, что Давид и будет мессией, причем одни понимали это как то, что будущий мессия будет перевоплощением царя Давида, а другие воспринимали выражение "Давид, царь Израиля, жив и сущ" в буквальном смысле, утверждая, что Давид на самом деле не совсем умер и в назначенный день пробудится для того, чтобы снова возглавить и спасти народ.


П. Люкимсон - Царь Давид


Ожиданием прихода мессии из дома Давидова проникнута не только вся еврейская философия и мистика, но и еврейский фольклор, содержащий немало преданий и сказок о том, как Бог хранит потомство царя Давида для грядущей миссии. Вот как пересказывает одну из таких легенд известный русскоязычный раввин Ицак Зильбер:

"В дни, когда Персидская империя властвовала над всем Востоком и большинство евреев, изгнанных со своей земли, оказались под властью персов, воцарился безумный шах Издур, которому пришло в голову истребить царский род Давида. И во всех своих владениях он искал потомков Давида и убивал их… Но по милости Господа уцелела молодая жена одного из потомков Давида, понесшая плод. И слуги царя охотились за ней. И приснился персидскому шаху сон. Будто он стоит в саду, полном роскошных плодоносных деревьев, и хотя знает, что это не его сад, вырубает все деревья подряд. Остался лишь один молодой саженец. Но как только шах занес на него топор, то увидел перед собою старца. Закричал старец на шаха, вырвал у него из рук топор, обрушил на его лоб – и полилась кровь. Упав на землю, заплакал шах и взмолился: "Что я сделал тебе? В чем я провинился, что ты хочешь меня убить?" И ответил старец: "Ты вырубил сад, который я вырастил. Остался в нем один крохотный саженец – и его ты хочешь вырубить?!" Зарыдал шах и пообещал, что будет холить саженец, пока он не вырастет, и поклялся восстановить вырубленный сад. И проснулся шах…

И он отвел той женщине покои в своем дворце, и когда у него родился сын, назвал его Бустенаем – от персидского слова "бустан" ("сад"), в память о саде, увиденном во сне.

И вырос Бустенай, и учил Тору, Мишну, Талмуд и законы. И встал раби Бустенай над всеми мудрецами, и ведал он всеми делами царства, и поставил его шах над всеми своими министрами и вельможами (Седер адорот).

Не мог прекратиться род Давида – ведь вечность его была нам обещана Всевышним… Сегодня известно немало людей, ведущих свое происхождение от Давида… Есть такие люди и в Израиле, и в Америке, и в Марокко…" [95]

Точно так же без образа царя Давида немыслимо и христианство. Вся концепция представления о Христе как о Мессии, Спасителе и будущем царе человечества изначально строится на основе того, что библейский Иосиф, муж Марии, является прямым потомком Давида и, таким образом, Иисус наследует его право на царство. Не случайно Матфей начинает свое Евангелие именно с родословной Иисуса:

"Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его. Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома, Есром родил Арама; Арам родил Аминадава; Аминадав родил Наасона; Салмон родил Вооза от Рахавы; Воозродил Овида от Руфи; Овидродил Иессея; Иессей родил Давида царя; Давид царь родил Соломона от бывшей за Уриею; Соломон родил Ровоама; Ровоам родил Авию; Авия родил Асу; Аса родил Иосафата; Иосафат родил Иорама; Иорам родил Озию; Озия родил Иоафама; Иоафам родил Ахаза; Ахаз родил Езекию; Езекия родил Манассию; Манассия родил Амона; Амон родил Иосию; Иосия родил Иоакима; Иоаким родил Иехонию и братьев его перед переселением в Вавилон. По переселении же в Вавилон Иехония родил Салафииля; Салафииль родил Зоровавеля; Зоровавель родил Авиуда; Авиуд родил Елиакима; Елиаким родил Азора; Азор родил Садока; Садок родил Ахима; Ахим родил Елиуда; Елиуд родил Елеазара, Елеазар родил Матфана; Матфан родил Иакова; Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от которой родился Иисус, называемый Христос. Итак, всех родов от Авраама до Давида четырнадцать родов; и от Давида до переселения в Вавилон – четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон до Христа четырнадцать родов" (Мф. 1:1-18).

Ту же связь Иисуса с домом Давида считал необходимым подчеркнуть в своем Евангелии и Лука: "Пошел также и Иосиф из Галилеи, в Иудею, в Город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна" (Лк. 2:4-5).

Этим в значительной степени объясняется та отповедь, которую авторитетные христианские ученые давали любым попыткам некоторых антисемитски настроенных деятелей церкви отделить Иисуса от еврейского народа, представить дело так, что Христос "лишь проповедовал среди евреев", но сам не имел к ним никакого отношения. Такое отделение не просто пахло невежеством – оно подрывало саму теологическую базу христианства: ведь если Иисус не был "сыном Давидовым", то и все его претензии на царствование и мессианскую роль являются необоснованными.

В то же время церковные авторитеты категорически отвергали и попытки отдельных христианских публицистов заявить, что нет особой разницы между еврейской и христианской эсхатологией и пониманием в ней места "Мессии, сына Давидова".

Вот как подытоживал сходство и различие между двумя этими концепциями известный теолог Дж. Э. Лэдд: "Во многих работах, посвященных исследованию иудейской мессианской надежды, не принимается во внимание один из самых важных источников – Евангелие. Читая их с целью отыскать, на что же надеялся иудейский народ, приходишь к выводу, что выраженная в них надежда похожа на ту, которая отражена в псалмах Соломона. Нет никакого сомнения в том, что народ ожидал Мессию, который вскоре должен появиться (Ин. 1:20,41,4:29, 7:31; Лк. 3:15). Ему надлежало быть сыном Давидовым (Мф. 21:9, 22:42) и хотя считалось, что он родится в Вифлееме (Ин. 7:40-42, Мф. 2:3), согласно бытовавшей традиции, он неожиданно появится среди людей, и никто не будет выяснять его происхождения (Ин. 7:26-27). Однажды появившись, Мессия пребудет вовек.

Важнейшая особенность этого упования заключалась в том, что Мессия будет из колена Давидова. Мы помним, что пришедшие с Востока волхвы искали родившегося иудейского царя. И когда они стали спрашивать о нем, книжники поняли смысл их вопроса и направили их в Вифлеем, где должен был родиться обетованный правитель. Что касается Ирода Великого, то он воспринял это пророчество в контексте политической борьбы за власть, поскольку боялся за свой престол… Если бы Иисус предложил евреям земное царство, в политическом отношении устроенное, как царство Давида, они тотчас бы приняли это и с готовностью последовали бы за ним даже на смерть, лишь бы видеть его наступление. Однако когда, отказавшись от этого, Иисус дал понять, что Его миссия состоит совершенно в ином и что Его царство – это царство духа, в котором люди будут "вкушать Его плоть и пить Его кровь", толпа отвернулась от Него, и его популярность пошла на убыль (Ин. 6:66). Толпа желала царя, который освободил ее от римского ига, но не спасителя, искупающего от грехов…" [96]

Разумеется, с еврейской точки зрения многие фразы Лэдда звучат по меньшей мере предвзято, но в задачу этой книги не входит сравнительный анализ концепции мессианства в христианстве и иудаизме, и тем более подробный анализ еврейского и христианского мировоззрения в целом. Вместе с тем, думается, автор привел достаточно убедительные аргументы, доказывающие важность фигуры царя Давида для этих двух религий.

Но даже если отставить в сторону глобальные теологические вопросы, нельзя не признать, что "царь Давид жив и сущ" – жив и сущ, прежде всего, в своих бессмертных псалмах, составляющих основу не только официальной как еврейской, так и христианской литургии, но и неотъемлемую часть повседневной жизни адептов этих религий, а заодно оказавших огромное влияние на развитие всей мировой поэзии.

Как уже указывалось, Давид отнюдь не является автором всей Псалтыри, само это мнение является не более чем обывательским заблуждением. Но те псалмы, лингвистический анализ которых доказывает, что они были созданы в эпоху Давида, и авторство которых почти не вызывает сомнений, поистине поражают силой своего поэтического гения. Большая часть псалмов написана белым стихом размером, напоминающим пяти- или семистопный ямб, но в ряде из них Давид использовал и рифмы. Есть у него и псалмы, написанные в форме акростиха – когда начальные буквы строки или строфы построены в порядке, соответствующем буквам ивритского алфавита. Мощь и красота поэтических образов и метафор Давида не могут не вызывать восхищения.

И все же главное, что обеспечило им бессмертие, – это та сила искренности, с которой Давид ведет в своих псалмах диалог с Богом. Не случайно, отмечая тот факт, что псалмы Давида в целом написаны в русле ханаанской и египетской поэзии того времени, известный исследователь древнееврейской литературы С. Аверинцев спешит добавить: "Однако все эти параллели не должны закрывать от нас того особого места, которое "Книга Хвалений" занимает в религиозной лирике Ближнего Востока, благодаря своему личностному характеру: бог из космической силы становится здесь, прежде всего, поверенным человеческих страданий и надежд" [97].

Именно этим объясняется то огромное влияние, которое, как уже говорилось выше, оказали псалмы на развитие западноевропейской и русской литературы, музыки и живописи. В русской поэзии за поэтические переложения псалмов, пытаясь выступить соперниками царя Давида, брались М. Ломоносов, А. Сумароков, Г. Державин, Н. Языков, Н. Гнедич, А. Хомяков, Ф. Глинка и многие другие. Уже в наши дни талантливые поэтические переложения псалмов были сделаны Игн. Ивановским, Г. Плисецким и Н. Гребневым.

Кроме того, иудаизм предписывает всем, особенно женщинам, читать псалмы ежедневно в свободное время, так как, согласно еврейской мистике, такое чтение защищает самого человека и его семью от всяческих бед. В книге "Теилим" на иврите есть указания, в какой день недели или месяца следует читать те или иные псалмы. Во многих еврейских общинах есть "хеврот теилим" – кружки, которые собираются для чтения псалмов. По субботам в синагогах принято для этого собирать детей – считается, что псалмы, произносимые детьми, особенно приятны Богу и усиливают Его благоволение к данной общине и еврейскому народу в целом.

Аналогичные традиции существуют и в разных направлениях христианства. Так, по древней монашеской православной традиции вся Псалтырь прочитывается подряд в течение одной недели. Для этого Псалтырь была поделена на 20 разделов – кафисм. В католическом богослужении также принято было прочитывать всю Псалтырь в течение недели. Затем эта традиция была утрачена, но в 1911 году папа Пий X попытался восстановить ее, для чего перераспределил псалмы и сделал службы несколько короче.

Значение псалмов Давида в мироощущении христианина лучше всего передают слова архимандрита Александра (Милеанта):

"Если Евангелие есть весть благая, слово Божие, выражающее отношение Бога к человеку, то книга псалмов царя Давида есть по преимуществу слово человека, обращенное к Богу… Нет такого состояния души человеческой, которое не отражено вдохновенными псалмами царя и пророка Давида. В них – и ликование славословия Всевышнего; в них и уничижение своей природы, несовершенной вследствие падения; в них и пламенный порыв возвыситься над этой уничиженностью, покрыть ее милосердием Божественным; в них – и вопль покаяния, несравненного по своей высоте и глубине; в них – и сила в сознании немощи своей и в тяжких страданиях остановиться на пределе убийственного уныния, не переступая его; в них – и живительная вера в блаженство как в конечную цель и назначение бессмертного существования души. В них, наконец, и высота пророческого прозрения в пришествии на землю Избавителя – Мессии.

Но выразить всю глубину содержания псалмов – это пытаться объять необъятное, как и человеческая душа со всем неисчерпаемым разнообразием чувств и побуждений и беспредельным стремлением к своему Источнику" [98].

В древней и средневековой Руси (да и позже) Псалтырь была одной из основных книг для обучения грамоте; на ней было принято гадать. Кроме того, псалмы оказали огромное влияние на древнерусскую литературу; и на основе фраз из Псалтыри созданы многие русские пословицы и поговорки.

Судя по всему, на протяжении столетий Псалтырь была любимой книгой на Руси. Ее читали в свободное время; многие знали ее наизусть; ее брали с собою в дорогу.

Согласно легенде, причисленный к лику святых черниговский князь Михаил и его боярин Феодор, замученные в Орде в 1245 году, во время пыток распевали псалмы Давида. Царь Алексей Михайлович, пытаясь походить на великого псалмопевца, имел обыкновение вставать посреди ночи и "славословить Господа песнопениями венценосного пророка".

Не меньшую роль играли псалмы и в жизни средневекового жителя Европы, нередко составляя единственную книгу, которую он прочитывал за свою жизнь. В сознании европейцев той эпохи воин и "бард" Давид входил в число девяти образцов для подражания для христианских рыцарей – наряду с Иисусом Навином, Иудой Маккавеем, Гектором, Александром, Цезарем, Артуром, Карлом Великим и Годфруа Бульонским.

Разумеется, трактовка смысла многих псалмов в иудаизме и христианстве сильно разнится. Обе религии признают, что Давид был не только царем, но и пророком, и в своих псалмах провидит будущее. Однако если христианские комментаторы усматривают во многих строчках псалмов намек на Иисуса Христа, то еврейские отрицают такое толкование, объясняя ее неверным переводом текста или даже намеренным искажением смысла. Но, как уже отмечалось, сравнительный анализ еврейской и христианской концепции не является задачей этой книги, и потому данный вопрос здесь не рассматривается.

В исламе образ царя Давида – Дауда, – безусловно, имеет меньшее значение, чем в иудаизме и христианстве, но все же оно достаточно велико. Царь Дауд является одним из любимых героев арабского фольклора и часто упоминается в Коране. Уже во второй суре Корана "Корова" пересказывается история воцарения Талута (Саула) и о том, как великан Джалут (Голиаф) был побежден Даудом: "И обратили они их в бегство с дозволения Аллаха, и убил Дауд Джалута, и даровал ему Аллах власть и мудрость, и научил тому, что ему было угодно" (Коран. Сура 2. Аят 252 [251]).

"Эти аяты, – поясняет М. Б. Пиотровский, – были произнесены в Медине и обращены к верующим мусульманам…

Библейская история звучала в Медине актуально. Устами неназванного библейского пророка Мухаммад обращался к своим соратникам. Далеко не все они с радостью восприняли призывы вести вооруженную борьбу с неверными. Ссылались они при этом, как и подданные Саула-Талута, на свою малочисленность…

Рассказ о Талуте кончается упоминанием о том, что Джалута убил Дауд. Дауда же Аялах научил "тому, что ему было угодно" (2:251 [252]), даровал власть и мудрость. Мудрый царь Дауд-Давид – праведник, пользовавшийся особым покровительством Аллаха. Бог сделал его своим заместителем (халифа) на земле, ниспослал ему Писание, называемое "Забур" (Псалмы). Он научил Дауда пению, подчинил ему горы и птиц. Вместе с ним они славят Аллаха. Даровано было Дауду и знание ремесла – обработки железа ("Мы смягчили ему железо", 34:10) и изготовления кольчуг…

…Образ Дауда – певца и умельца, повелевающего по приказу Аллаха мертвой и живой природой, – один из самых романтичных в Коране. Память об авторе псалмов веками вдохновляла мусульманских мистиков, стремившихся к единению с Богом" [99].

На самом деле имя Дауда-Давида встречается еще в доисламской арабской поэзии, то есть его образ был хорошо знаком арабам, и этим во многом объясняется некоторое впечатление недосказанности, которое возникает при чтении посвященных ему страниц Корана. Вместе с тем Коран приводит Давида, с одной стороны, как пример верности Богу и того, что в награду за эту верность Бог может даровать человеку успех во всех его начинаниях и подлинное могущество (суры "Пророки" и "Саба"), а с другой – образец мудрого правителя, выдающегося государственного деятеля (сура "Сад").

Любопытно, что Коран по-своему рассказывает историю о Давиде и Вирсавии: в нем к Давиду пришли два брата с просьбой рассудить их. У одного было 99 овец, а у другого только одна. Тот, кто был богаче, уговорил брата поручить ему свою единственную овцу и затем присвоил ее. Давид в Коране возмущается несправедливостью ситуации, но затем понимает, что эти двое пришли к нему неспроста – они были посланы Аллахом, который решил испытать Дауда. Тут Дауд пал ниц и стал просить у Аллаха прощения, и был прощен. Однако за какой грех он был прощен, в Коране не говорится – видимо, предполагается, что читатель это и так знает.

В другом месте – в суре "Пророки" – говорится, что Дауд-Давид вместе со своим сыном Сулейманом-Соломоном вершил суд, и Сулейман проявил себя более мудрым судьей, чем Дауд, так как Аллах "вразумил его". Что это был за суд, Коран опять умалчивает, но комментаторы Корана, явно основываясь на талмудическом предании, утверждают, что к Дауду и Сулейману пришли хозяин поля и хозяин скота, который потравил посевы на этом поле. Дауд присудил хозяину поля весь скот, который погубил посевы, но Сулейман вынес другое решение: он велел передать скот владельцу поля на то время, пока посевы взойдут вновь, так что после возвращения скота ему остались приплод и шерсть.

"Упоминание о Дауде стоит всегда в одном ряду с именами великих пророков и праведников, – отмечает М. Б. Пиотровский. – Возможно, что его образ связан с антииудейской полемикой. Величие царя объясняется волей Аллаха, но вместе с тем показывается, что этот герой, как и все главные фигуры иудейского священного предания, – далеко не идеален. Он мог совершить несправедливость, мог принять не самое лучшее решение" [100].

Что ж, возможно, он и в самом деле был далеко не идеален, царь Давид. Но странное дело – и в памяти своего народа, и в памяти других народов планеты он остался именно как великий правитель и великий праведник, умевший выставить самому себе самый страшный счет совести и сполна заплатить по нему. И то, что и еврейские, и христианские комментаторы Писания в равной степени считают образ Давида прообразом мессии, будущего избавителя человечества, безусловно, далеко не случайно. Это нельзя объяснить лишь сакральным характером его помазания на царство, произведенным самим Самуилом – вторым по значению библейским пророком. Нет, дело, безусловно, еще и в самом масштабе его личности, вместившей в себя океан чувств и страстей. И сегодня, открывая Псалтырь и читая ее вечные строки, мы погружаемся в этот океан, находя в нем подходящие только нам воды и течения, в каком бы состоянии мы ни находились – на краю отчаяния или на пике своего триумфа, чувствуя себя преданными всем миром или ощущая жгучий стыд за то предательство, которое совершили сами.

Но это ведь и есть главный признак подлинно великой поэзии: когда строки, отражающие сугубо личные переживания поэта, написанные по следам тех или иных конкретных событий его жизни, начинают восприниматься каждым читающим их так, словно они написаны именно о нем, выражают его настроения, его мысли, его переживания.

Он и сегодня помогает каждому человеку найти те слова, которые ему следует сказать самому себе и с какими словами обратиться к Богу, этот пастух, воин и царь Давид, живший на планете более трех тысяч лет назад. И, как видим, продолжающий жить…

"Давид, мелех Исраэль, хай вэ-каям" – "Давид, царь Израиля, жив и сущ!"

Да, именно так. жив и сущ!


П. Люкимсон - Царь Давид


Думается, было бы неверным в книге о царе Давиде обойти молчанием вопрос, какое отношение имеет он к "маген Давиду", под которым во всем мире сегодня понимают эмблему в форме шестиконечной звезды (гексаграммы), нарисованной в виде двух правильных треугольников, наложенных друг на друга так, что один смотрит своей вершиной вверх, а другой – вниз.

В сознании современного человечества эта звезда является главным символом иудаизма и одновременно самым непосредственным образом связана с царем Давидом, что, казалось бы, следует из ее названия – "звезда Давида", или – если переводить слова "маген Давид" буквально – "щит Давида".

В связи с этим и в еврейской, и в европейской литературе (прежде всего связанной с каббалой и прочими мистическими учениями) утвердилась версия о том, что у Давида и его воинов и в самом деле были щиты либо непосредственно в форме шестиконечной звезды, либо щиты круглые, но в круге была как бы начертана шестиконечная звезда. Дескать, щиты эти делались из кожи и укреплялись полосами металла в виде перекрещивающихся треугольников, что делало их куда более прочными и надежными. При этом одни авторы утверждают, что в центре шестиконечной звезды была изображена менора – храмовый семисвечник, а другие настаивают, что в центре звезды на щите Давида было написано сакральное 72-буквенное имя Бога.

Автору этих строк не остается ничего другого, как заметить, что, как бы красиво ни звучали эти версии, никакого подтверждения им, увы, нет. Никаких щитов в виде шестиконечной "звезды Давида", ни щитов с изображением этой звезды археологам пока найти не удалось.

Вообще, "маген Авраам" и "маген Давид" – "щитом Авраама" и "щитом Давида" – в иудаизме называют самого Бога. "Барух Ата, Адонай, маген Давид" – "Благословен Ты, Господь, щит Давида", – говорится в одной из еврейских молитв. Да и сам Давид в ряде псалмов прямо говорил о том, что именно Всевышнего он считает лучшим "щитом", защищающим человека в любой ситуации. Например, в 18-м псалме: "Господь – моя скала, моя крепость и мой избавитель, мой Бог, моя твердыня – буду уповать на него. Он – мой щит, рог моего спасения, мое величие…" (Пс. 18:3).

Такое восприятие Бога чрезвычайно характерно для Давида, однако, безусловно, было бы ошибкой утверждать, что шестиконечная звезда символизирует самого Творца Вселенной, так как подобная символика была бы нарушением второй из десяти заповедей, да и никому из серьезных авторов и не приходила в голову подобная трактовка.

Большинство историков спешат отметить, что "звезда Давида" начинает восприниматься как чисто еврейский символ довольно поздно – лишь в начале XI века нашей эры, закрепляется в этом качестве в XII-XIII веках и окончательно утверждается в нем лишь в XVII-XVIII столетиях.

В древности, отмечают историки, гексаграмму широко использовали самые различные народы – от семитов Месопотамии до британских кельтов. Нет никакого сомнения и в том, что наряду с другими народами ее использовали и евреи, причем уже на самой заре своей национальной истории.

Так, в вышедшей в Венеции в 1716 году книге каббалиста раввина Иммануэля Хай Рики утверждается, что у евреев этот символ стал ассоциироваться с Творцом и святостью еще во время их странствий в пустыне, так как именно в форме "маген Давид" клали шесть досок, на которые затем настилали крышу Шатра Откровения (Скинии Завета). Таким образом, "каркас" потолка этого самого сакрального еврейского сооружения представлял собой гексаграмму, и она постепенно начала восприниматься как священный национальный и религиозный символ.

По версии израильского историка Ури Офера, "маген Давид" есть не что иное, как символическое изображение белой лилии, считающейся самими евреями символом народа Израиля. Именно в таком символическом ключе, согласно еврейской традиции, следует понимать слова Песни Песней Соломона – "Как лилия меж терниями, так подруга моя меж дев", и так же еврейский народ дорог Богу меж другими народами мира.

Лилии с шестью лепестками, считает Офер, были изображены под каждым из семи светильников храмовой меноры, а также венчали два медных столба – "боаз" и "яхин" – в Иерусалимском храме: "А в Храме венцы, которые на верхушках столбов, сделаны в виде лилий в четыре локтя высотой" (I Цар. 7:19).

По еще одной, вполне заслуживающей внимания версии, шестиконечная звезда была выбита на личной печати Давида и являлась, таким образом, его подписью. Дело в том, что буква "далет" является третьей буквой ивритского алфавита, а буква "вав" – шестой. Имя "Давид" записывается обычно как "далет-вав-далет", и, таким образом, два наложенных друг на друга треугольника, образующих шестиугольную звезду, можно считать очень удачным графическим символом имени "Давид".

То, что у царя Давида могла быть печать с таким символом, подтверждает найденная в Сидоне (Цидоне) печатка еврейского купца Иехошуа бен Иешаягу в форме "маген Давид", датируемая VII веком до н. э. Шестиконечными звездами украшены многие синагоги периода Второго храма и первых столетий нашей эры; встречаются они и на еврейских надгробиях этой эпохи. Однако, по мнению исследователей, так как гексаграмма еще продолжает в ту эпоху широко использоваться многими народами, то трудно сказать, воспринимался ли он тогда даже самими евреями как "звезда Давида" и чисто еврейский символ.

В раннем Средневековье шестиконечную звезду часто используют в своих сочинениях мистики и алхимики, ее изображают как оберегающий знак на амулетах, а с конца X века она все чаще появляется на еврейских рукописях. По меньшей мере, с VII века н. э. она начинает часто встречаться на надгробиях евреев в Европе, на молитвенных покрывалах и других ритуальных предметах иудаизма. Однако впервые в известных нам источниках эта звезда называется "маген Давид" лишь в книге "Эшколь а-кофер", написанной жившим в XII веке караимским [101] ученым и мистиком Иегудой Гадасси. "Семь ангельских имен предшествуют мезузе… А равным образом знак, называемый "щитом Давида", помещен рядом с именем каждого ангела", – говорится в этой книге.

В то же время версия о том, что "маген Давид" получил свое название по имени сделавшего его своим гербом лжемессии XII века Давида Эль-Роя и уже затем распространился по всему еврейскому миру, особого доверия не вызывает.

Наконец, официальной датой рождения "щита Давида" как еврейского символа принято считать 1354 год, когда Карл ГУ даровал евреям Праги привилегию иметь свой флаг в виде красного полотнища с изображением шестиконечной звезды. Флаг этот стали называть "знаменем Давида".

С этого времени "маген Давид" стремительно распространяется по всей Европе, а затем и по арабскому миру в качестве именно символа иудаизма и в конце XVIII века он уже однозначно воспринимается именно так как евреями, так и неевреями. Первые украшают им свои синагоги, надгробия, книги и т. д., а последние активно используют в антисемитских карикатурах.

Проследить историю этого символа вплоть до желтых звезд, которые евреи носили в созданных нацистами гетто, и до современной геральдики государства Израиль, безусловно, интересно, но это не входит в задачу данной книги. Отметим лишь, что немало копий было сломано в дискуссиях о тайном, мистическом значении шестиконечной звезды. Согласно самому простому из таких каббалистических объяснений, шестиконечная звезда Давида символизирует Божественное управление всем мирозданием: четырьмя сторонами света и Высшими и Нижними духовными мирами.

Другое каббалистическое объяснение заключается в том, что каждый из шести треугольников "маген Давид" указывает на одну из "сфирот", а шестигранный центр на "Сфирот мальхут" ("Царствование").

В двенадцати ребрах "маген Давид" принято видеть намек на двенадцать колен Израиля.

Великий немецко-еврейский философ Франц Розенцвейг в своем труде "Звезда спасения" (1921) видел в "маген Давид" символ взаимоотношений между человеком, Богом и мирозданием. Треугольник, лежащий в основании, считал Розенцвейг, олицетворяет собой три основные сущности, рассматриваемые философией, – Человека, Бога и Мироздание, а треугольник, опущенный вершиной вниз, – соотношение между этими сущностями: Творение (между Богом и Мирозданием), Откровение (между Богом и Человеком) и Избавление (между Человеком и Мирозданием).

Наконец, существуют и более простые и понятные объяснения. Например, что "маген Давид" символизирует сочетание, объединение мужского и женского начала. Или самого человека с вечным внутренним противоборством низменного, животного и высокого, Божественного начала, а заодно – объединение Земного и Небесного в самом мироздании, созданном Творцом. Именно в таком ключе понимал этот символ выдающийся еврейский поэт XX века Самуил Галкин:

Мне звезда отрадна эта

Чистотой и силой света,

Тем, что ни одно светило

Свет подобный не струило…

…Мне звезда отрадна эта

Щедростью безмерной света,

Тем, что, свет ее вбирая,

Я безмерность постигаю,

Тем, что сразу отдана

Небу и земле она

(Перевод А Ахматовой)

Думается, к загадкам "маген Давид" еще не раз будут возвращаться историки, мистики, теологи. И уже не важно, имеет ли этот великий символ какое-то отношение к историческому царю Давиду или нет: они оказались неразрывно связаны в истории и в общечеловеческом сознании, а значит, и "маген Давид" является частью того наследия, которое нам оставил великий псалмопевец.

Тема "Влияние Библии на фольклор народов мира" еще ждет своего пристального исследователя, хотя сам факт такого влияния признан давно и отдельных работ об этом в мировой фольклористике хватает.

В этих же заметках автору хотелось бы поговорить о влиянии библейского образа царя Давида на формирование одного из образов-архетипов русских народных сказок – Иванушки, Ивана-дурака, трансформирующегося то в Ивана, крестьянского сына, то в Емелю, а то и в Ивана-царевича. Хотя и можно, с некоторой натяжкой, провести определенные параллели между сюжетами сказок об Иване-дураке и сказками других народов о более преуспевшем, чем братья, младшем сыне, образ этот настолько самобытен и индивидуален, что его происхождение никак не объяснишь ни в рамках теории о самозарождении, ни с помощью какой-либо другой концепции о происхождении сюжетов русских сказок.

Вдобавок ко всему, в отличие от образов Кощея Бессмертного, Бабы-яги, Василисы Премудрой и других сказочных персонажей, корни происхождения которых, по мнению многих исследователей, следует искать в языческой мифологии, Иван-дурак явно был рожден народной фантазией уже после Крещения Руси. Более того, по всей видимости, образ этот формируется в русском фольклоре довольно поздно, в XV-XVI веках.

Вот как видятся характерные черты этого образа авторам размещенного в Интернете "Мифологического словаря":

"Иван Дурак (Иванушка Дурачок) – мифологизированный персонаж русских волшебных сказок. Воплощает особую сказочную стратегию, исходящую не из стандартных постулатов практического разума, но опирающуюся на поиск собственных решений, часто противоречащих здравому смыслу, но в конечном счете приносящих успех (существуют сказки, где Иванушка – пассивный персонаж, которому просто везет); ср. также образ Емели Дурака, другого "удачника" русских сказок.

Социальный статус Иванушки Дурачка обычно низкий: он крестьянский сын или просто сын старика и старухи, или старухи вдовы (иногда он царский сын, но "неумный" или просто дурак; иногда купеческий сын, но эти варианты не являются основными). Нередко подчеркивается бедность, которая вынуждает Иванушку Дурачка идти "в люди", наниматься "в службу". Но в большей части сказок ущербность Иванушки Дурачка – не в бедности, а в лишенности разума, наконец, в том, что он последний, третий, самый младший брат, чаще всего устраненный от каких-либо "полезных" дел…

Существенно противопоставление Иванушки Дурачка его старшим братьям (чаще всего выступающим без имен): они делают нечто полезное (иногда, обычно косвенно, указывается, что старший брат пахал землю, а средний пас скот), тогда как Иванушка или ничего не делает, или делает заведомо бесполезные, бессмысленные (иногда антиэстетические, эпатирующие других) вещи, или же выступает как заменитель своих братьев, нередко неудачный, за это его просто бьют, пытаются утопить в реке и т. п.

…Он не женат, в отличие от братьев, и, следовательно, имеет потенциальный статус жениха. Место Иванушки Дурачка среди братьев напоминает место "третьего", младшего брата типа Ивана Третьего (Третьяка) или Ивана Царевича… Обычная завязка сказок об Иванушке Дурачке – поручение ему охранять ночью могилу умершего отца или поле (гороховое) от воров, или некоторые другие обязанности (например, снести братьям в поле еду и т. п.). Иногда он выполняет эти поручения в соответствии с его "глупостью" крайне неудачно… Но в других случаях Иванушка Дурачок правильно выполняет порученное задание, и за это он получает вознаграждение (мертвый отец в благодарность за охрану его могилы дает Иванушке "Сивку-бурку, вещую каурку", копье, палицу боевую, меч-кладенец; пойманный Иванушкой вор дает ему чудесную дудочку и т. п.).

В третьем варианте поступки Иванушки Дурачка кажутся бессмысленными и бесполезными, но в дальнейшем раскрывается их смысл: отправившись служить, чтобы выбраться из нужды, Иванушка отказывается при расчете от денег и просит взять с собой щенка и котенка, которые спасают ему потом жизнь; увидев горящую в костре змею, он освобождает ее из пламени, а она превращается в красную девицу, с помощью которой он получает волшебный перстень о двенадцати винтах (благодаря ему он преодолевает все трудности, а красная девица становится его женой). С помощью волшебных средств и особенно благодаря своему "неуму" Иванушка успешно проходит все испытания и достигает высших ценностей: он побеждает противника, женится на царской дочери, получает и богатство, и славу, становится Иваном Царевичем, т. е. приобретает то, что является прерогативой и привилегией других социальных функций – производительной и военной. Иванушка Дурачок – единственный из братьев, кто говорит в сказке (двое других всегда молчат), при этом предсказывает будущее, толкует то, что непонятно другим; его предсказания и толкования не принимаются окружающими, потому что они неожиданны, парадоксальны и всегда направлены против "здравого смысла" (как и его поступки).

Иванушка загадывает и отгадывает загадки, т. е. делает то, чем занимается во многих традициях жрец во время ритуала, приуроченного к основному годовому празднику. Иванушка является поэтом и музыкантом; в сказках подчеркивается его пение, его умение играть на чудесной дудочке или гуслях-самогудах, заставляющих плясать стадо. Благодаря поэтическому таланту он приобретает богатство…" [102]

На страницах этой книги уже отмечалось сходство между сюжетом сказок об Иване-дураке и историей жизни царя Давида, однако сейчас, после вышеприведенной цитаты, мы получаем возможность детально сравнить два этих образа.


П. Люкимсон - Царь Давид



П. Люкимсон - Царь Давид




Из этой таблицы видно, что параллелей между образами царя Давида и Ивана-дурака достаточно много, и они невольно наводят на версию, что история жизни Давида и является протосюжетом сказки об Иване-дураке, а образ царя Давида – своеобразным прототипом (или одним из прототипов) архетипического образа Иванушки-дурачка. Версия эта отнюдь не такая уж маловероятная, как может показаться на первый взгляд. Как уже отмечалось, Псалтырь была самой распространенной книгой на Руси. Уже одно это не могло не возбудить интереса народа к тому, кто считался единственным автором этой книги, то есть к царю Давиду. Ну а далее, через вольную интерпретацию библейского текста, через "Житие царя Давида" образ далекого еврейского царя и псалмопевца начал в народном сознании трансформироваться в куда более близкий массам образ национального героя, вышедшего из самых недр народа.

Разумеется, данная гипотеза еще нуждается в дополнительном, куда более глубоком исследовании, и пока оно не проведено, трудно сказать, насколько она верна. Но по меньшей мере по отношению к ней можно с полным правом повторить знаменитую фразу великого датского физика Нильса Бора, оброненную им в разговоре с Вольфгангом Паули: "Ваша теория, безусловно, безумна. Вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной".

Битва с Голиафом – псалмы 36,121.

Бегство от Саула при содействии Мелхолы – псалом 59.

Пребывание в Гефе у царя Анхуса – псалмы 34, 56, 86.

Преследования со стороны царя Саула – псалмы 7, 11, 18, 31, 52, 54, 57, 58, 63, 64, 109, 140, 141, 142.

Первая битва с филистимлянами в Долине исполинов – псалом 144.

Перенос Ковчега Завета в Иерусалим – псалмы 105,106,131.

Война с аммонитянами – псалмы 20,110.

Война с арамеями – псалом 61.

Мятеж идумеев во время войны с аммонитянами и арамеями – псалом 60.

Накануне греха с Вирсавией – псалмы 11, 26.

В дни греха с Вирсавией – псалом 51.

После прощения Богом греха с Вирсавией – псалом 32.

Болезнь после греха с Вирсавией – псалмы 6, 38, 39,41.

Выздоровление от болезни – псалом 40.

Победа над филистимским князем Лабеном – псалом 9.

Мятеж Авессалома – псалмы 3,4, 5, 35, 17, 55, 70, 71,116.

Откровение на гумне иевусея Орны – псалмы 24,132.

Подведение итогов жизни, предчувствие смерти – псалмы 119, 122, 127 (наставление Соломону), 30 (песнопение для освящения будущего Храма).

Перед смертью – псалом 72 (молитва о сыне Соломоне, последний по времени псалом Давида).

2854(906) – рождение Давида в Бейт-Лехеме (Вифлееме) в день праздника Шавуот (Пятидесятницы).

2882(878) – тайное помазание Самуилом Давида как царя Израиля. Появление Давида при дворе Саула в качестве придворного музыканта. Победа над Голиафом. Женитьба на Мелхоле.

2883 (877) – бегство от Саула по Иудее. Обретение убежища в Секелаге.

2884(876) – гибель Саула в битве у горы Гелвуи. Возвращение в Иудею из Секелага. Провозглашение Давида в Хевроне царем колена Иуды. Покорение Гисура и женитьба на дочери гисурского царя Фалмая, Маахе – матери Фамари и Авессалома.

2889(871) – Иевосфей признан царем одиннадцати колен Израиля.

2892 (868) – убийство Иевосфея. Давид объявлен в Хевроне царем всего Израиля. Завоевание Иерусалима и объявление его столицей объединенного Еврейского царства. Битвы с филистимлянами в Долине исполинов. Перенос Ковчега Завета в Иерусалим.

2882-2900(868-860) – завоевание Моава, Идумеи, филистимских городов и т. д. Создание и укрепление армии и государственного аппарата.

2909 (851) – смерть аммонитского царя Нааса. Война с Аммоном и арамеями. Первая осада Раввы Аммонитской, победа над арамеями, захват Дамаска и значительной части территории современной Сирии.

2910(850) – грех с Вирсавией. Продолжение войны против аммонитян.

2911 (849) – падение Раввы Аммонитской. Рождение и смерть первенца Вирсавии.

2912(848) – рождение Соломона.

2913 (847) – бесчестие Фамари, нанесенное Амноном.

2914 (846) – начало трехлетней засухи и голода.

2915 (845) – убийство Амнона, бегство Авессалома в Гисур.

2917 (843) – выдача семи потомков Саула гивонитянам, подвиг Рицпы. Окончание засухи. Погребение останков Саула и его сыновей. Возвращение Авессалома в Иерусалим.

2919(841) – окончательное прощение Авессалома Давидом.

2921 (839) – мятеж Авессалома. Мятеж Савея, сына Бихри. Указ о проведении переписи населения.

2922(838) – трехдневный мор. Покупка поля у иевусея Орны под строительство будущего Иерусалимского храма.

2923 (837) – болезнь Давида. Приглашение Ависаг Суннамитянки. Проведение учета материалов, собранных для строительства Храма, создание архитектурного плана Храма, распределение функций левитов и коэнов в будущем Храме и предписания о порядке храмовой литургии.

2924 (836) – попытка Адонии провозгласить себя наследным принцем. Объявление Соломона наследным принцем и помазание его на царство у источника Тихон перед жителями Иерусалима. Торжественная церемония провозглашения Соломона наследным принцем на глазах представителей всех двенадцати колен. Провозглашение публичного завещания Давида. Объявление сбора пожертвований на строительство Храма. Личное завещание Давида Соломону. Смерть Давида.

2923 (836) – воцарение Соломона. Казнь Адонии и Иоава.

2927 (833) – казнь Семея, сына Геры, завершение исполнения Соломоном личной части завещания отца.

Живая Тора: Пятикнижие Моисея: Новый перевод на английский, основанный на традиционных еврейских источниках, с примечаниями, вступлением, картами, таблицами, чертежами и библиографией раби Арье Каплана / Пер. на русский язык Г. Спинаделя. Нью-Йорк; Иерусалим: Мознаим, 1998.

Кетувим (Писания) / Ред. пер. Д. Йосифон. Иерусалим: Мосад Арав Кук, 5738(1978).

Книги Шмуель I и II с дословным русским переводом и с комментариями русским и еврейским, объясняющими текст, а также историю, географию и археологию библейского мира, И. Н. Штейнберга, инспектора Виленского еврейского института. Вильна: Типография И. И. Пирожникова (без указания года выпуска).

Первые и последние пророки: Текст сверен с рукописью и масорой Кэтэр Арам Цовы и сходных с ней рукописей Мордехаем Броером / Ред. пер. Д. Иосифон. Иерусалим: Мосад Арав Кук, 5738 (1978).

Пять книг Торы / Пер. Д. Йосифона. Иерусалим: Мосад Арав Кук, 5738(1978).

Сефер Диврей ха-ямим с комментариями Иегуды Кила: В 2 т. Иерусалим: Мосад Арав Кук, 1986. (Ивр.)

Сефер Шмуэль с комментариями Иегуды Кила: В 2 т. Иерусалим: Мосад Арав Кук, 1981. (Ивр.)

Сидур Кол Йосеф. Иерусалим: Шамир, 1994.

Танах с комментариями под общей редакцией М. Д. Касуто: Книга Диврей ха-ямим с комментариями А. Ш. Хартума. Тель-Авив: Явне, 1999. (Ивр.)

Танах с комментариями под общей редакцией М. Д. Касуто: Книга Мелахим с комментариями А. Ш. Хартума. Тель-Авив: Явне, 1999. (Ивр.)

Танах с комментариями под общей редакцией М. Д. Касуто: Книга Шмуэль с комментариями А. Ш. Хартума. Тель-Авив: Явне, 1999. (Ивр.)

Теилим Швут Ами с избранными комментариями Раши, Радака, Сфорно, Мальбима, Алшиха, Мецудот и многих других древних и современных еврейских мудрецов / Пер. А. Кац. Иерусалим: Швут Ами, 2003.

Ветхий Завет / Синодальный перевод. (Без указания года издания.)

Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа по-еврейски и по-русски.

Отпечатано в Великобритании. (Без указания года издания.)

Сказания о царе Давиде – Библиотека Гумер – Апокрифы, http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/apokrif/Skaz_David.php

Коран / Пер. акад. И. Ю. Крачковского. М.: СП ИКПА, 1990. 316

Аверинцев С. С. Древнееврейская литература // История всемирной литературы: В 9 т. Т. 1. М.: Наука, 1983.

Александр (Милеант), архимандрит. Общие сведения и история возникновения Псалтыри // Псалтырь: Избранные псалмы в русском переводе (переведенные с Септуагинты). Издательство храма Покрова Пресвятой Богородицы, 1996.

Бялик X. Н., Равницкий И. X. Агада: Сказания, притчи, изречения Талмуда и Мидрашей / Пер. С. Г. Фруга. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1989.

Вейнберг Й. Введение в Танах: Часть III. Пророки. Иерусалим; М.: Гешарим: Мосты культуры, 5763 (2003).

Вейнберг Й. Введение в Танах: Часть IV. Писания. Иерусалим; М.: Гешарим: Мосты культуры, 5765 (2005).

Герцог X, Гишон М. Библейские сражения. М.: АСТ: Астрель, 2005.

Гилберт М. Атлас по истории еврейского народа. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1990.

Джонсон П. Популярная история евреев. М.: Вече, 2000.

Дубнов С. М. Краткая история евреев. М.: Сварог, 1996.

Заблоцка Ю. История Ближнего Востока в древности. М.: Наука: Главная редакция восточной литературы, 1989.

Зильбер И., раввин. Пламя не спалит тебя. Иерусалим: Шамир, 1989.

Иосиф Флавий. Иудейские древности: В 2 т. / Пер. с греч. Г. Г. Генкеля. М.: Крон-пресс, 1996.

История Древнего мира. Т. 1: Древний Восток. М.: Государственное социально-экономическое издание, 1936.

Келлер В. Библия как история. М.: Крон-пресс, 1998.

Ки-Тов Э., раввин. Книга нашего наследия. Иерусалим; М.: Гешарим: Мосты культуры, 2008.

Косидовский 3. Библейские сказания. М.: Изд-во политической литературы, 1975.

Краткая еврейская энциклопедия: В 11 т. Иерусалим: Общество по исследованию еврейских общин; Еврейский университет в Иерусалиме. Т. 2. 1982.

Лэдд Дж. Э. Теология Нового Завета. http://bibliapologet.by.ru/z_books/ladd/L_00.htm.

Малкин Д. Король Давид. Тель-Авив: Иврус, 1999.

Малкин Д. Король Шаул: В 2 т. Иерусалим: Гешер-Алия, 1989.

Очерк истории еврейского народа: В 2 т. / Под ред. Ш. Эттингера. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1994.

Памятник, которого нет: Интервью П. Люкимсона с проф. В. Бергинером // Новости недели. 2008. 17 янв.

Пиотровский М. Б. Коранические сказания. М.: Наука: Главная редакция восточной литературы, 1991.

Рижский М. И. Библейские пророки и библейские пророчества. М.: Изд-во политической литературы, 1987.

Урбах Э. Э. Мудрецы Талмуда. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1986.

Фрэзер Дж. Фольклор в Ветхом Завете. М.: Политиздат, 1985.

Шерман Н., раввин. Вечность и суета. Иерусалим: Швут Ами, 1989.

Шураки А. Повседневная жизнь людей Библии. М.: Молодая гвардия: Палимпсест, 2004.

Аарони И. Библейский атлас Иерусалим: Изд-во "Карта", 1974.

Давид, царь Израиля: История его жизни и испытаний и Книга Псалмов с комментариями / Сост. и ред. Ш. Гад. Тель-Авив, 2007.

Закович Я. Давид: От пастуха до мессии. Иерусалим: Оцаат Яд-Ицхак бен-Цви, 1995.

История Земли Израиля: В 9 т. / Под общ. ред. Я. Шавита. Т. 2: Израиль и Иегуда в библейский период: XII век – 332 год до н. э. Иерусалим: Кетер, 1998.

Орен Р. Из Библии – с любовью. Тель-Авив: Кешет оцаат ле-Ор, 2009.

Собрание сказаний к книгам Невиим и Кетувим / Сост. и ред. И. Я. Клапгольц. Бней-Брак: Сифрей кодеш мишор, 1990.

Хайльперин И. Ш., раввин. Сефер седер гадорот. Бней-Брак: Ор ха-Хаим, 2009.

Archeological Enciclopedia of the Holy Land. Negev: Avraham, 1990.

Kline E. Biblical Archaeology: A Very Short Introduction. Oxford, 2009.